Галина Корнилова

Три рассказа

Об авторе | Галина Корнилова — прозаик, автор многих книг повестей и рассказов. Главный редактор журнала “Мир Паустовского”. Живет в Москве.

Неоднократно печаталась в “Знамени”. Последняя публикация — см. № 4 за 2006 г.

Сердце Василия Васильевича Прошина перестало биться на рассвете холодного мартовского дня. Случилось это ровно за минуту до звонка будильника, призывающего усопшего приступить к трудовой деятельности. И как это ни удивительно, мелодичная трель, разорвавшая тишину спальни, проникла в гаснущее сознание распростертого на кровати Прошина. В то же самое мгновение он осознал и другое: наступал не обычный будничный день, но день дерзновений и свершений. Проще говоря, именно на сегодня была назначена ответственная экономическая конференция, на которой, по слухам, могли присутствовать и представители верхних эшелонов власти. Более того: в качестве одного из докладчиков должен был выступить и сам Василий Васильевич Прошин. Текст его доклада, перепечатанный на компьютере секретаршей, лежал сейчас в кабинете, запертый в кожаный портфель.

— Ах ты, мать твою!! — с трудом шевеля онемевшими губами, прошептал Василий Васильевич и попытался переменить лежачее положение на сидячее. Сделать это оказалось чрезвычайно трудно, ибо неведомая сила упорно тянула Прошина куда-то в высоту. Однако, ухватившись одной рукой за спинку кровати и отталкиваясь другой, он все-таки через некоторое время ухитрился приподняться и сесть. Нашарив рядом на стуле халат, он сумел набросить его себе на плечи.

Несколько минут, все еще не отпуская спинки кровати, Василий Васильевич сидел неподвижно, обдумывая свое очень непростое положение. Наконец в его сильно звеневшей и как бы опустошенной голове мелькнуло некое подобие мысли, заставившее Прошина потянуться к прикроватной тумбочке и нажать вмонтированную в нее кнопку звонка.

Тотчас вслед за этим высокая дверь в спальню приотворилась, и в бледном свете раннего утра возникла субтильная фигура домоправительницы Алевтины.

— Доброе утро, Василий Васильевич! — бодрым шепотом приветствовала она хозяина, косясь при этом на соседнюю кровать, где мертвецким сном, булькая и похрапывая, спала его супруга.

— Алевтина Викторовна! — слабым голосом заговорил Прошин. — У меня к вам будет просьба: найдите поскорее в шкафу в передней такие здоровые с металлом на подошвах ботинки. Ну, которые мне в прошлом году америкашки подарили...

Невероятно тяжелые эти ботинки он, разумеется, ни разу еще не обувал. Однако именно сейчас, когда он как бы перестал быть хозяином собственного тела, они могли бы очень пригодиться.

Пока Алевтина разыскивала нужный ему предмет одежды, Василий Васильевич при слабом свете ночника натянул на босые ноги носки, а потом не без труда влез и в брюки. Некоторое время после этого он сидел совершенно неподвижно, отдыхая от тяжелой работы.

Тем временем в дверь снова деликатно постучали и, согнувшись под тяжестью заморской обуви, в спальне возникла Алевтина. Поставив на коврик у кровати два гигантских толстокожих ботинка, она со вздохом облегчения выпрямилась.

— Завтрак уже готов, Василь Василич...

Едва Алевтина скрылась за дверью, как Прошин сразу же сделал попытку сунуть ноги в зияющие жерла ботинок. Когда это ему наконец удалось, Василий Васильевич тотчас же понял, что положение его кардинальным образом изменилось. Неумолимая сила, недавно волочившая его неведомо куда, отступила перед мастерством техасских обувщиков. Но одновременно он теперь чувствовал и другое: ему казалось, что к его ногам подвесили по пудовой гире.

Василий Васильевич отнял наконец затекшую руку от спинки кровати и, убедившись в том, что положение его упрочилось, сбросил халат, натянул на свое, непривычно жесткое сейчас тело майку, потом отглаженную белую рубашку и, оттолкнувшись от кровати, встал наконец на ноги.

Не очень уверенно — как ребенок, делающий свои первые шаги — он двинулся к двери, растворил ее и прошел в ванную комнату. Умываясь, он старался отворачиваться от зеркала, в котором отражалась его сильно изменившаяся за ночь физиономия. После водной процедуры ему оставалось только повязать галстук и натянуть новый, с иголочки пиджак.

Но оказавшись в столовой, Василий Васильевич при одном взгляде на дымящуюся в тарелке овсяную кашу (еще вчера любимую им) вдруг почувствовал необоримое отвращение к еде.

— Не успеваю! — соврал он, не глядя на Алевтину, застывшую у стола с кофейником в руках. — В офисе перекушу...

Он повернулся и двинулся к кабинету, чтобы забрать там портфель с докладом. В передней на вешалке Василий Васильевич прихватил плащ на теплой подстежке и вышел на площадку к лифту.

Едва он ступил на тротуар, как сырой ветер с размаху швырнул ему в лицо горсть холодных капель, но Прошин ничего и не почувствовал. Он подошел к своей притулившейся возле тротуара машине. На переднем сиденье шофер Иван был погружен в чтение газеты “Аргументы и факты”. Василий Васильевич приоткрыл заднюю дверцу, бросил сначала тяжелый портфель, а затем влез и сам. Иван сложил газету, добродушно поинтересовавшись:

— А чего не спереди?

Не получив ответа, он повернул голову, всмотрелся в бледное безжизненное лицо своего работодавца и констатировал:

— Хреново выглядите, Васильвасильч. Грипп, что ли, где схватили? Можно сказать, краше в гроб кладут...

В ответ на это Прошин лишь вяло махнул рукой и велел ехать побыстрее. Не дай бог опоздать сегодня...

Он и не опоздал. К величественному зданию на углу площади, окруженному вазонами с елками и толпой молодых охранников, одна за другой подъезжали дорогие машины. Его водитель еще издали углядел место, куда припарковаться, и причалил туда, опередив других.

Войдя в вестибюль, Василий Васильевич попытался взять себя в руки и пересечь холл твердой чекистской походкой. Однако лязг подбитых стальными подковами ботинок на мраморном полу сразу же привлек к Прошину излишнее внимание окружающих. Более того, кое-какие его знакомые, также спешащие на конференцию, не преминули обратиться к нему с вопросом о здоровье. Но на все участливые расспросы он отвечал односложно: перенес гриппозную инфекцию.

Так в толпе похожих на него самого манерой одеваться и разговаривать людей Василий Васильевич поднялся по широкой лестнице в зал и занял место в первых рядах. Впереди, на сцене, стоял длинный стол под зеленым сукном, уставленный бутылками с газировкой. Вдоль стола ходила пышнотелая светловолосая секретарша и раскладывала блокноты для записей.

Наконец члены президиума заняли свои места, председатель произнес короткую вступительную речь, и первый докладчик подошел к трибуне. Но и его, и следующего за этим оратора Прошин слушал, что называется, вполуха. Все его внимание было приковано к ботинкам: надолго ли они смогут удержать его здесь? Не случится ли на глазах столь уважаемой публики нечто непоправимое, и тогда карьера его будет полностью загублена...

Тем временем очередной докладчик захлопнул свою папку и спустился в зал. Председатель, переждав жидкие аплодисменты зала, назвал его фамилию. Василий Васильевич мгновенно приподнялся, выхватил из портфеля аккуратно сложенные листочки и, держа их перед собой, поднялся к кафедре.

Тема его доклада касалась экономических взаимоотношений с рядом бывших южных республик СССР (население которых Василий Васильевич наедине с собой или в кругу близких приятелей называл не иначе как “черножопые”).

Утвердившись на трибуне, Прошин уложил справа от себя всю пачку исписанной бумаги, взял в руки первую страничку и начал ее зачитывать. Однако дальше этой первой страницы дело не пошло. Ибо как раз в этот момент в зале, где заседала высокая конференция, произошло неожиданное ЧП.

Мимо осоловевших от докладов охранников по мягкой ковровой дорожке, мимо рядов столь же осоловелых слушателей вдруг промчался, словно ворвавшийся с улицы порыв ветра, вихрастый паренек в распахнутой джинсовой куртке. На правом рукаве которой отчетливо видны были три буквы: “НБП”. Совсем немного недобежав до сцены, парень размахнулся и метнул в стоящего на трибуне Василия Васильевича что-то тугое, круглое, красное. На новом пиджаке докладчика вдруг расплылось большое, как бы кровавое пятно из помидорного сока, а сам он рухнул навзничь, мгновенно исчезнув из поля зрения потрясенных слушателей.

Опомнившиеся охранники уже навалились толпой на молодого террориста, заломили ему за спину руки, тащили его вон из зала.

Меж тем вокруг поверженного Василия Васильевича толпились члены президиума. Они пытались ослабить узел галстука, брызгали на него минералкой, однако упавший никак не приходил в себя. Пышнотелая секретарша, не без труда присев на корточки, попыталась прощупать его пульс. Но едва дотронувшись до ледяной руки Прошина, охваченная ужасом, она прокричала срывающимся голосом:

— Он же мертвый!! Его убили! Его уже нет с нами!!

Охранники, застрявшие в дверях вместе с сопротивляющимся террористом, услышав ее крик, не скрывая злорадства, дали еще тумака злосчастному лимоновцу, проговорив:

— Ну, сучонок, угробил человека! Теперь тебе не иначе как пожизненная светит...

Между тем Василия Васильевича и в самом деле уже с ними не было. Легкий, невесомый, он парил невидимый для всех под потолком, то и дело натыкаясь на изгибы пышной лепнины с ангелочками и рогом изобилия. Происходившее его чрезвычайно забавляло. Единственное, что не нравилось Прошину в раскинувшейся внизу панораме, — это чересчур зауженные рукава его собственного нового пиджака. Отсюда, сверху, эта деталь костюма просматривалась особенно хорошо.

— Вот сволочь портной! — сердился он. — Говорил же ему, что шире надо рукава кроить!

Председатель президиума, бледный от волнения, севшим голосом взывал:

— “Скорую”!! Вызывайте же, ради бога “Скорую”!

— Уже, уже, Николай Николаевич! — кинулась к нему секретарша. — Вызвала! В нашу поликлинику звонила. Они уже едут...

И в самом деле, скоро в распахнутых дверях зала появилась группа людей, облаченных в белые халаты. Впереди шли по проходу два врача. Один с седой бородкой, которая делала его похожим на профессора, второй помоложе с короткой модной стрижкой. За ними следом шагали санитары со свернутыми носилками в руках.

— Посторонитесь! Пропустите!

Остановившись возле лесенки, ведущей на сцену, доктор с бородкой громогласно обратился к столпившимся вокруг кафедры членам президиума:

— Где же наш больной?

Ему тотчас же отвечали, что больной лежит здесь, на сцене, за трибуной.

Доктора поднялись по ступенькам на сцену, в то время как санитары, поставив на попа носилки, остались ждать внизу. Председатель президиума, кратко представившись медикам, стал объяснять суть случившегося инцидента.

— Докладчик, — сказал он, — только начал зачитывать свой текст, как вдруг потерял сознание...

Жестом руки доктор остановил его монолог и велел немедленно очистить от людей сцену, разрешив остаться здесь одному лишь председателю. После этого оба доктора склонились над неподвижно лежащим на полу больным. Молодой доктор, вытянув из нагрудного кармана стетоскоп, приставил его к сильно затвердевшей груди Василия Васильевича. Старший врач, завернув рукав рубашки, с интересом изучал состояние его кожного покрова. Затем, одарив друг друга многозначительными взглядами, врачи попытались согнуть в локтях руки пострадавшего, обтянутые узковатыми рукавами пиджака. Последнее, что они сделали, это перевернули тело на живот и задрали на спине подол белой рубашки.

После этого старший врач выпрямился и бросил на председателя, напряженно наблюдающего за их действиями, полный иронии взгляд.

— Как вы говорите? Этот человек читал вам здесь доклад?

— Конечно! — поспешно отвечал председатель. — Но успел ознакомить нас лишь с несколькими тезисами. Поскольку в зал ворвался распоясавшийся лимоновец, который швырнул в него помидор. После этого он сразу упал и потерял сознание. Скажите, он убит или ранен?

— Не порите чушь! — сердито крикнул доктор. — Во-первых, убить помидором никого нельзя. А во-вторых, этот человек не мог читать здесь никакого доклада. Поскольку он мертв уже не менее пяти часов. Очевидно, что скончался он где-то на рассвете...

— Что?! — выкрикнул заметно побелевший председатель. — Но тут все присутствующие видели его на трибуне и слышали его выступление...

— Подойдите-ка сюда, — позвал его врач, — посмотрите на его спину. Вы видите эти чернильные кляксы на его теле? Это называется трупными пятнами. Они появляются на теле спустя три-четыре часа после смерти. Так что остается предположить, что доклад вам здесь зачитывал покойник, не иначе...

Еще более побледневший председатель поспешно попятился от бездыханного тела своего сотрудника, а зал, жадно ловивший каждое слово врача, издал в этот момент долгий, протяжный, прокатившийся по рядам звук. Не то стон, не то вопль...

В то время как сам Василий Васильевич, болтающийся под потолком, словно выпущенный кем-то из рук воздушный шарик, веселился необыкновенно. Он был бы не прочь еще долго оставаться зрителем столь яркого, захватывающего спектакля... Однако этого у него не получилось. Внезапным мощным рывком его сдернули с места и поволокли куда-то вверх, словно воздетую на крюк неживую коровью тушу…

Удивительные, необъяснимые события, случившиеся в нашем городе в позапрошлом году, мне лично поначалу показались сущими пустяками. Теплым майским утром в воскресенье наш кот Василий, как обычно, с раннего утра отправился на прогулку во двор и примерно через час вернулся домой с добычей в зубах.

— Мама! — вскрикнула в коридоре моя дочь, и в голосе ее звучали страх и отвращение. — Васька крысу домой приволок!..

Я оторвалась от компьютера и выглянула в коридор. У входной двери на коврике в позе отдыхающего льва возлежал Василий, а между его передних лап виднелось бездыханное тельце странного зверька — на темной спинке видны были две желтые полоски.

— Это никакая не крыса, — сказала я, — это карбыш…

— Кто? — удивленно спросила Катя. — Как ты сказала?

— Карбыш. Когда я была маленькая и мы жили в эвакуации в Поволжье, у нас тоже был кот. И он постоянно притаскивал с огорода в дом этих зверьков.

Тут в коридоре появилась и моя внучка Анастасия.

— Где, где? — кричала она на ходу. — Покажите мне!

Рассмотрев бездыханного зверька, она глубокомысленно изрекла:

— Наверное, он появился у нас потому, что мы живем на бульваре Карбышева…

— Любопытное предположение, — отозвалась я, — но пока это — один-единственный экземпляр. Возможно, что его просто кто-то держал дома вместо морской свинки…

— А я лично, — заявила дочь, — вообще не верю ни в каких карбышей. Просто это еще одна разновидность крыс. Их в нашем городе развелось уже столько, что теперь они даже могут появляться, украшенные полосками или клеточками…

— Если ты мне не веришь, — скрывая обиду, сказала я, — то я могу позвонить Люсе, и она подтвердит, что в той деревне, в Плеханах, этих самых карбышей было видимо-невидимо…

И я решительным шагом направилась к телефону. Люся, моя младшая сестра, тоже была в войну в Поволжье и карбышей должна была помнить. Но оказалось, что как раз их она и не помнила.

— Каких-то зверьков твой кот таскал в дом, — сказала она, — но вот как они назывались, я забыла…

— Представляешь, сейчас одного такого зверька наш кот притащил в дом. А Анастасия утверждает, что он здесь появился только потому, что мы живем на бульваре Карбышева.

В трубке послышался смех.

— По этой логике, — сказала сестра, — на меня должен сыпаться песок. Я ведь живу на Песчаной улице…

Мы посмеялись, и я повесила трубку.

За компьютером мне удалось поработать еще минут сорок, когда в комнату заглянула дочь.

— Тебя к телефону,— объявила она, — Люся звонит…

— Но я только что с ней разговаривала! Скажи, что я перезвоню попозже.

— Тебе лучше подойти, — покачала головой Катя, — она плачет.

— Плачет?!

Я вскочила со стула и схватила телефонную трубку.

— Люся! Что с тобой? Ты заболела?

Ответом мне был судорожный вздох и тихий плач.

— Пе-е-сок…— проговорила она с трудом и снова зашлась в плаче.

— Господи! Какой еще песок?! — закричала я. — Откуда он взялся?!

— Сыплется… сверху… Вся квартира уже… все засыпано…

— Так надо же немедленно звонить в жилконтору вашу! И еще в милицию…

— Их тоже… засыпает... Никто ничего не понимает… И Наташе не могу дозвониться на работу…

— Я сейчас к тебе приеду! — крикнула я. — Вдвоем мы что-нибудь придумаем!

Положив трубку на рычаг, я начала лихорадочно одеваться, попутно объясняя домашним, что случилось у сестры. Еще через четверть часа я вылетела из парадного в жаркий майский день.

Автобусная остановка у нас почти напротив парадного. Стоило лишь пересечь асфальтовую дорожку, проложенную вдоль входных дверей, и пройти через газон, плотно заставленный машинами всех возможных марок. Под стеклянной крышей остановки я обнаружила целую толпу людей, с необычайным вниманием слушающих возбужденную молодую женщину, возле ног которой лежал туго набитый мешок из белой ткани.

— …дверь-то открываю, а на улице-то чего делается! Весь тротуар под ногами в снегу лежит. Вся улица Солянка как есть белая. И гляжу, люди вокруг так быстро, торопясь, этот снег собирают, кто во что его кладет. Я говорю: чегой-то снег собираете? А они мне кричат: “Ты, девка, глаза разуй! Какой же это снег, когда тут одна соль выпала!”.

Господи боже ты мой! И вправду ведь соль у меня под ногами на тротуаре лежит. А брать мне ее не во что, одна сумочка небольшая в руке. Но тут вижу вдруг на другой стороне — магазин большой, бельем в нем торгуют. Ну, я сразу туда. Продайте, говорю, мне наволочку самую большую…

Пока женщина вела свой рассказ, к остановке подъехал велосипедист — молодой парень с рюкзаком за плечами. Из рюкзака торчало горлышко большой бутыли. Остановившись и не сходя с велосипеда, он с явным интересом слушал рассказ женщины, приехавшей с Солянки. Она же, заражая своим возбуждением слушателей,продолжала свой рассказ.

— Ну и начала наволочку-то новую солью забивать… Вон руки, глядите, у меня какие! Красные все, как ошпаренные… Зато солью себя надолго обеспечила. И ведь даром, вот что главное!

— А меня мать на Масловку послала, — сообщил велосипедист. — Там, говорят, чистое подсолнечное масло прямо по мостовой течет…

— Батюшки! — всплеснула руками владелица соли, — а у меня как раз масло-то кончается. Да ведь и дорогое оно нынче в магазинах-то! Соль отнесу сейчас и тоже на Масловку кинусь…

И, волоча тяжелую наволочку, она поспешила к переходу через улицу.

Едва и велосипедист, и женщина с солью исчезли из виду, как остолбенелая толпа на остановке пришла в волнение.

— Что же нам делать, граждане? — жалобным голосом спросила со скамейки старушка в панамке с суковатой палкой в руке, — То ли на Солянку ехать, то ли к Масловке направиться?

— А я вот, — заговорил полный лысый мужчина, стоявший рядом с нею, — слышал, что в Хлебном переулке все хлебом завалено…

Тут к остановке подкатил автобус — не мой, — из которого вылез один-единственный пассажир. Это был мужчина, одетый в строгую черную пару с бело-синим галстуком на шее и кожаным черным портфелем, портфель он держал перед собой на вытянутых руках и поскольку с одной его стороны из-под тисненой кожи щерились зубастые морды двух щук, а с другой — шлепали по воздуху их огромные хвосты.

Заметив, какое впечатление произвело его появление на людей на остановке, человек с портфелем приостановился, глубоко вздохнул и заговорил:

— Знаете, граждане, из сил просто выбился, пока этих чудовищ сюда доволок! Но, скажите, как их не взять, когда они, можно сказать, под ногами валяются! Представляете, выхожу из своей конторы в обеденный перерыв кофе выпить. И вижу: на улице нашей чудеса творятся. Рыбы! Щуки! Живые! По асфальту, как по реке какой плавают… Прохожие их голыми руками хватают, водители в машины тащат, милиционеры за хвосты волокут… Ну, я тоже вот прихватил парочку, жену порадовать…

Гражданин с портфелем повернулся было, сделал несколько шагов в сторону одного из парадных нашего дома, но тут люди на остановке очнулись.

— Где?! — заорали они хором. — Скажите, какая улица! Где щук-то ловить?!

— Да на Щукинской! — отвечал он. — На Щукинской я работаю, и щуки оттуда…

В полном оцепенении люди на остановке глядели вслед человеку с рыбами. И вдруг один из мужчин возбужденно крикнул:

— Да ведь Щукинская, товарищи, совсем рядом! Пешком за десять минут дойти до нее можно!..

И в одно мгновение толпа, скопившаяся на остановке, пришла в движение.

Еще через минуту они неслись по тротуару навстречу движению транспорта, а впереди всех летела как на крыльях бабушка в белой панамке, с толстой палкой в руке. И как раз в эту минуту к остановке подкатил мой автобус.

Возле ворот дома, где жила моя Люся, меня остановил сурового вида милиционер.

— Куда вы направляетесь, гражданочка?

Я объяснила, что направляюсь в квартиру сестры, где что-то случилось со стенами или потолком, потому что на нее неизвестно откуда начал сыпаться песок.

Милиционер задумчиво покачал головой.

— Да, придется, очевидно, ставить дом на капитальный ремонт. Поэтому будет очень хорошо, если вы сумеете свою сестру куда-нибудь увезти на это время. Все вещи вывозить не надо. Мы гарантируем жильцам полную их сохранность. Возьмите с собой только самое необходимое.

Я поблагодарила стража порядка, а он записал номер моего телефона.

— Когда ремонт закончится, — пообещал он, — мы сообщим…

Я вошла во двор. Под моими ногами скрипел песок, песочная рыжая пыль слетала мне на плечи с веток деревьев, подъезды дома были окружены невысокими желтыми холмами. На седьмом этаже мне открыла дверь сестра, лицо которой распухло от слез. С рукавов ее платья осыпался на пол песок, и она была похожа на дерево, мимо которого я только что прошла во дворе.

— Они говорят, что сделают ремонт, — попыталась я ее утешить.

Люся устало махнула рукой и всхлипнула.

— Я мету, мету, а его все больше… Все ковры уже в песке и диван…

— Диван мы чем-нибудь накроем, а ковры надо свернуть и запаковать. В пленку или в простыню. А пол мести сейчас просто бесполезно, песком даже весь ваш двор засыпан…Ты тащи сумки, мы унесем только самое нужное, документы, деньги. В общем, сама решай, что у тебя самое ценное.

Сестра ушла в другую комнату, чтобы принести сумки, но тут вдруг раздался телефонный звонок. Наташа, моя племянница, говорила с матерью так громко, что мне было слышно каждое слово.

— Мама, ты не поверишь! В городе такое творится! Я сейчас ехала через центр, — так весь Китай-город забит китайцами. Я час в пробке простояла. А домой вернулась и улицу родную не узнала! Вокруг нашего дома вдруг вырос сад, а на деревьях какие-то невиданные огромные плоды висят. То ли груши, то ли яблоки!..

“Это потому, — слушая их разговор, подумала я, что Наташа живет на Мичуринском проспекте. Что же еще могло вырасти в таком месте!”

Сестра в ответ сообщила дочери, что мы уже собрали вещи и на какое-то время она поселится у меня, пока дом не приведут в порядок.

Минут сорок мы укладывали в сумки вещи, а когда все было готово, я подняла трубку телефона, чтобы вызвать такси.

Не без труда мы вытащили тяжелую свою поклажу на площадку к лифту. Люся еще раз проверила замки двери, и мы спустились вниз. У подъезда нас встретил знакомый мне милиционер. Он одобрительно кивнул, увидев нашу поклажу, и сообщил, что больше половины жильцов дома уже выехало. И в самом деле, у соседнего подъезда стоял набитый вещами “рафик”, готовый тронуться с места.

Наконец из подворотни показалось наше такси. Водитель, степенный усатый дядька, помог нам уложить в багажник вещи, и машина тронулась. Когда я сообщила водителю свой адрес, он неожиданно задумался.

— Тут, конечно, недалеко. Два шага, можно сказать. Да ведь сегодня в городе черт-те что творится! Так что не знаю, доедем ли…

— Как это не доедем? — в тревоге спросила сестра.

— Так ведь неизвестно еще, что нам дорогу может загородить! Вот, к примеру, сам я живу на шоссе Энтузиастов. И верите — под утро только заснуть смог. Какие-то энтузиасты хреновы всю ночь шатались по шоссе и лозунги разные орали. Спать людям не давали… А у тещи моей и того хуже. Она на Арбате проживает, окна тоже на улицу выходят. Утром звонит жене, вся расстроенная, больная, говорит: ночь не спала. Всю ночь по улице какие-то телеги громыхали. “Арбы” называются… А еще я слышал, что под Москвой, в Переделкине… это по Киевской дороге, люди вообще с ума посходили. Начали все у себя переделывать. Заборы новые сносят и другие ставят. В общем, вздохнул водитель, болезнь какая-то к нам в город попала, с мест своих все сдвинулось…

Тем временем наше такси уже подъезжало к Хорошевскому шоссе. Приблизившись к переезду, оно вдруг остановилось, оказавшись в колоне таких же, как видно, давно стоящих машин. Впереди, прямо на проезжей части огромная толпа мужчин и женщин водила двойной хоровод. Внутри него ходили по кругу женщины, громко распевавшие:

— Хорошо! Хорошо! Это очень хорошо!

Второй круг состоял из одних мужчин, которые тут же подхватывали:

— Хорошо! Хорошо! Очень даже хорошо!

Это повторялось бесконечно долго. Водители в машинах беспрестанно сигналили, высовывались из окон, кричали и ругались. Но участники хора никакого внимания ни на что не обращали, кружились безостановочно и пели как заведенные.

— Вот, — вздохнул водитель, — так ведь и знал, что нарвемся на пакость какую-нибудь!

— А разве сегодня какой-то праздник? — обратилась я к нему.

— Да какой там праздник! — со злостью в голосе отозвался он. — Это же Хорошевка!.. Нет, надо искать объезд, тут мы не то что день, а неделю можем простоять…

Он нажал на педаль, резко вывернул руль. Машина выскочила на газон, неслась по нему некоторое время, потом проскочила в ворота какой-то стройки, свернула в узкий переулок, затем еще в один двор и прямо из ворот зубной поликлиники вылетела на бульвар Карбышева.

— Да вы просто ас! — с восторгом сказала я водителю.

Он усмехнулся.

— В этом городе по-другому жить и нельзя! …А у вас здесь, вроде, тихо…

— Тихо, да только мыши эти кругом бегают. Видите? Их карбышами называют…

Из-под колес нашей машины во все стороны разбегались полосатые зверьки.

— Да это что! — махнул он рукой. — Это терпеть можно. Ну, в крайнем случае потравите их чем-нибудь или котов на них напустите…

Мы подъехали к дому, водитель подтащил к дверям самую тяжелую нашу сумку и, прощаясь, пожал нам руки.

— Держитесь, женщины, — сказал он нам, — может, вся эта катавасия и ненадолго. Может, ось земная вдруг не в ту сторону повернулась…

— Вы тоже держитесь, — сказали мы в ответ.— На ночь окна закрывайте. Или лучше купите в аптеке беруши, уши затыкать, спать станете спокойнее…

Он ушел. Я открыла дверь своим ключом, наклонилась, чтобы взять сумку, и вздрогнула, услышав вдруг отчаянный крик сестры. С колотящимся сердцем я заглянула в квартиру. Дверь моей комнаты была широко распахнута. На столе среди рукописей, прижавшись друг к другу, сидели Катя, Анастасия и кот Василий. А внизу, вокруг стола и в передней волнами перекатывалась густая живая черно-желтая масса…

— Здрасте!

Из кухни к нам двигался вернувшийся с работы мой зять Алеша. В одной руке он сжимал лыжную палку, которой расчищал себе дорогу в гуще грызунов, в другой — веник, которым он время от времени стряхивал с брюк вцепившихся в ткань карбышей. Его всегда добродушное лицо выражало сейчас крайнюю степень отвращения…

Вот уже год с лишним, как вся наша семья живет в безымянной, затерянной в полях и лесах Средней России деревеньке. В одной из пустующих изб поселилась моя семья. В другой избе, через дорогу от нас, живет Люся с дочерью, зятем и двумя внучками. По соседству с ней, в избе поменьше, устроилась моя вторая сестра Нина с мужем Володей, дочкой Лизой и двумя таксами. В Москве эта семья жила на улице Осенней, где неожиданно в разгар лета установилась стойкая осенняя погода. С утра до вечера над их домом шумели ливни, завывал ветер, с деревьев облетели листья, ранние утра приходили с заморозками.

Кроме нас в этой забытой богом деревушке живут всего лишь две одинокие старушки, мало что помнящие о прошлом, брошенные своей невесть куда разбежавшейся родней. Обе они были рады нашему появлению в деревне и теперь частенько заходят к нам в гости, выпить на ветхой терраске чаю и поговорить о том о сем.

Как-то под вечер одна из бабушек-соседок, Василиса Егоровна, допив чай и облизав ложку с малиновым вареньем, вдруг сделалась задумчивой и сказала:

— А ведь деревенька-то наша раньше и название имела… А вот какое — и не скажу теперь, выпало из памяти-то…

— Бабушка!! — отчаянно закричала Анастасия. — Не вспоминайте! Не надо!

— Так ведь и не вспомню, внученька! — улыбнулась бабушка беззубым ртом. — Памяти-то у меня давно нету. Бог лишил памяти. А уж мне без нее, без памяти-то, и жить вроде полехче будет…

Прошло уже столько лет, а я все еще забыть не могу удивительную картину художника Вахромеева с ее ослепительными красками и чудными деталями.

И дело вовсе не в том, что со всей остальной живописью я знакома плохо. Мне, к примеру, довелось в свое время посетить знаменитую галерею Уффици, что стоит на берегах быстрой реки Арно. А еще — побродить вдоволь по большим и маленьким музеям французской столицы. Случилось однажды со мной и такое: онемев от восторга, я с час, не меньше, пялилась в замке города Кракова на несравненную “Даму с горностаем”, написанную влюбленным в модель Леонардо.

Рассказывать обо всех этих замечательных вещах можно долго, но все они, между прочим, к моей истории не имеют никакого отношения.

Стоит признаться: то незабываемое впечатление, которое когда-то произвела на меня картина художника Вахромеева, рождено было отнюдь не высоким мастерством автора, а всего лишь двумя обстоятельствами, а именно — местом и временем.

Что касается места действия, то оно было четко обозначено ядовито-желтыми буквами на вывеске, красующейся справа от обитой железом двери:

“ПСИХИАТРИЧЕСКАЯ ТЮРЬМА ГОРОДА КАЗАНИ”

Время же было позднеосеннее, пронизывающе-холодное, и я бы еще сказала — жестокое.

Не без труда растворив неподатливую, слегка повизгивающую при движении дверь, мы вдвоем, в четыре руки, перетащили через порог свою ношу — обвязанный веревками тяжелый картонный ящик — и оказались в просторном сумрачном помещении с серыми стенами и серым же плитчатым полом. И только тошнотворный запашок, бьющий в ноздри, — то ли дезинфекции, то ли каких-то лекарств — позволял догадаться об истинном назначении этого мрачного безликого помещения.

В первую минуту нам показалось, что мы здесь одни. Но вот из дальнего угла, где обозначилось странное, похожее на фанерную будку сооружение, к нам бросился страж этих мест — малорослый кривоногий татарин.

— Фамилия!! К кому?! — пронзительно орал он на бегу. Моя спутница торопливо назвала свою фамилию.

— Смотреть надо, что привезли! — сообщил он, указывая на короб возле наших ног. — Консервы нельзя!

— Да у нас и нет никаких консервов! — хором сказали мы.

— Буду смотреть! — сообщил страж и, повернувшись к моей спутнице, неожиданно ткнул в нее пальцем.

— Ты кто? Ты мама?

Она растерянно кивнула.

— Мама идет туда!

Он показал на белую дверь в дальнем конце приемной.

— Там — свидания. Скорей идти!

— Идите, идите! — легко подтолкнула я ее. — Пальто мне оставьте!

Я посмотрела ей вслед и внезапно вздрогнула, услышав окрик, обращенный на этот раз ко мне:

— Ты кто?!

— Я? — растерянно отвечала я. — Я — подруга...

— Подруга не пойдет!! — яростно проорал он. — Подруге нельзя!!

— Да я и не собиралась никуда идти, — успокоила я его, — я только помогла продукты довезти...

Взгляд его узких настороженных глаз остановился на моем лице. Потом, нагнувшись, он легко подхватил наш ящик и, словно волк добычу, поволок его в свой закуток.

Оставшись в одиночестве, я огляделась, отыскивая место, где можно было присесть. Ноги мои ныли от усталости. Путь от столицы сюда был долгим, к тому же ящик, набитый продуктами, весил немало. Я успела заметить, что здесь повсюду вдоль стен стояли скамейки без спинок. В одном месте они сворачивали куда-то за угол, уплывали в незамеченную мной раньше нишу.

Я двинулась туда и обнаружила за поворотом обыкновенную комнату с таким же серым полом и с такими же садовыми скамейками. Забившись в самый дальний угол, я уселась на край лавочки, вытянула ноги, стащила с головы платок, и, откинув голову, уперлась затылком в холодную штукатурку. Глаза мои сами собой слипались...

Быть может, я бы и в самом деле задремала на какое-то время, но тут вдруг случилось нечто странное. Мне вдруг почудилось, что на меня, сморенную усталостью и тревогой, внезапно навалился какой-то чудовищный, неприятный своей дикой яркостью сон. Я тряхнула головой, догадавшись, что на самом деле это никакой не сон. Прямо передо мной, на противоположной стене комнаты-ниши, пылала чудная картина. Настолько яркая, что долго смотреть на нее было невозможно, начинали слезиться глаза. Еще через пару минут я поняла: расписав всю стену целиком, художник воспользовался при этом всего лишь несколькими красками. Лазурно-синяя, к примеру, понадобилась ему для того, чтобы изобразить длинную извилистую ленту реки и широкий небесный простор. Зеленая — для травы, устилающей высокий берег. С помощью красной краски художник нарисовал старинный детинец на берегу и развевающийся над его куполом багряный флаг. Коричневой краской написаны одинаково загорелые лица людей, лежащих на траве, плывущих на лодках, под парусом и на веслах. Болтающееся в небе желтое яйцо, очевидно, надо было считать солнцем. Белила же предназначались для передачи буйного счастья, которое испытывали, по-видимому, все без исключения персонажи, изображенные художником. Люди на этой картине — отдыхающие, плывущие, купающиеся, играющие в мяч — широко улыбались — в оскале их белых крепких зубов было что-то пугающее. И самое последнее, что успела я разглядеть в дальнем углу этой замечательной картины, — крупную, угольно-черную роспись самого творца: “ВАХРОМЕЕВ”.

Сейчас уже, по прошествии многих лет, мне трудно объяснить, почему эта чрезвычайно веселая картина произвела на меня столь удручающее впечатление. Компания счастливых граждан на ней показалась мне в тот момент жизнерадостными людоедами, от блеска их сияющих зубов становилось как-то не по себе. Что же касается круглого пятна солнца в верхней точке картины, то оно навязчиво вызывало в памяти глазок тюремной камеры с навсегда застывшим в нем недреманным оком.

Тяжело вздохнув, я снова поднялась на ноги и побрела обратно, в большую приемную, где, как оказалось, уже начал собираться народ. На дальнем конце зеленой скамейки, куда я присела, оживленно разговаривали две женщины.

— ...И вот он свекровушку-то нашу, мать, то есть, его родную ... — донеслось до меня, — и прикончил молотком-то. Пенсию она ему свою не выдала. А чего выдавать, когда она наперед знала, что пропьет все до копейки. Ну, он, конешно, и обозлился... Мы уж и справку доставали, что он нервами страдает, и еще запоем... да вот не помогло. Упекли они его сюда...

— А мой-то мужик! — почти весело заговорила вторая женщина, — чего удумал!.. Парня моего трехлетнего, пасынка, значит, свово, с подоконника во двор спихнул... Орать будешь меньше, говорит. Ты спать, говорит, мне мешаешь... Хорошо, что во двор спихнул, на землю, ноги только мальцу поломал...

Тут я уже во второй раз поднялась со скамейки и побрела куда глаза глядят. Но не успела сделать и трех шагов, как возле себя увидела вездесущего татарина.

— Иди! — змеиным шепотом прошипел он, и темное его лицо, как мне почудилось с перепугу, исказилось от дикой злобы.

Догадавшись, что он выгоняет меня на улицу, я, опустив голову, послушно побрела в направлении входной двери.

— Куда идешь?! — завопил он. — Ты вон куда иди! К подруге своей!..

И он протянул руку к ТОЙ двери, куда вход мне был запрещен.

— Что?! Туда идти?!

— Иди! Только быстро! Одна минута, поняла? Пока врачей там нету...

Но я уже, круто развернувшись на месте, неслась к двери в глубине приемной, а он кричал мне вслед:

— Пальто оставь тут! Два пальто оставь! Нельзя в пальто туда!

На бегу я сбросила и свое, и чужое пальто на скамейку и, добежав до двери, рванула к себе ее желтую, обшарканную ручку... Меня сразу же ослепил белый свет, заливший комнату, оглушил шум голосов. Комната была разгорожена посередине длинным узким столом. С двух его сторон сидели и разговаривали друг с другом люди. Но почти сразу, в самой середине стола-загородки я увидела ее, Наташку. Она была в точности такой, как всегда. Только пышные ее кудрявые, всегда довольно короткие волосы спускались теперь до плеч. Я бросилась к столу, и мы обнялись.

— Ты молодец! — шептала я ей в ухо. — Мы все тобой гордимся. О тебе весь мир теперь знает… Я верю, что ты скоро вернешься...

Она тоже что-то шептала мне, и я чувствовала, как кружится у меня голова. Я еще раз крепко обняла ее, поцеловала, и, разжав объятья, отступила от стола. Она подняла руку с развернутой в мою сторону ладонью... И улыбалась так, будто мы встретились с нею в Москве, на пороге моей квартиры или у входа в “Литературку”, где я когда-то работала...

Приемная казанской тюрьмы показалась мне сейчас еще более темной. Серым теперь были не только ее стены и пол, но и сам воздух, наполнивший помещение. Я ступала по серому полу, двигаясь непонятно куда. И вдруг снова полыхнул перед моими заплаканными глазами истерически-радостный пейзаж с сияющей рекой и счастливыми, невыносимо зубастыми гражданами.

Но теперь любоваться шедевром художника Вахромеева я уже не могла. Я отвернулась от масляно блестевшей стены, отыскала наши пальто, брошенные на скамейку, и в тот же момент увидела выходящую из белой двери мою спутницу. Не сказав ни слова друг другу, мы как по команде схватились за руки и двинулись к выходу отсюда. Возле двери, чуть задержавшись, я махнула рукой глядящему на нас издали темноглазому стражу. В ответ он несколько раз кивнул мне.

За железной дверью нас обеих ждал сырой, ветреный, холодный день. Под ногами захлюпала белесая жижа, а из туманной мглы выступали мутноватые очертания чужого города. И тут вдруг моя спутница резко замедлила шаги. Худенькое ее тело содрогалось от тихого плача.

— Не надо! — сказала я, обняв за плечи мать моей подруги. — С ней все будет хорошо, вот увидите!..

И в самом деле, в конце концов все кончилось хорошо. Вы же знаете!..