Анна Кузнецова

Сборник рассказов, написанных в нехарактерной для сегодняшней прозы сти-
листике. Герои — ценители эфемерности, им некуда торопиться, поскольку есть

главное — это самое нечто, которое они способны улавливать в материальном мире шестым чувством. Это либо творческие, либо очень юные люди, остро ощущающие разлитый в мире эрос.

Роман молодого писателя хорош полным соответствием языка повествования образу героя-рассказчика. Это яппи, с которым случилась маленькая неприятность: у них с юной женой родился даун. По совету врачей, молодые люди от ребенка отказались, но жить вместе больше не смогли. Тем временем Ваню взяли из роддома и усыновили бабушка с дедушкой — родители героя, мечтавшие о внуке. Дорастив внука до пятнадцати лет, они вдруг умерли один за другим. Много чего случилось за этот год, который герой прожил вдвоем с сыном-инвалидом, но главное: герой, стремившийся к успеху, считавший Ваню несправедливостью судьбы и недоразумением, — полюбил его, и, когда Ваня вдруг выпал из окна и разбился, очень горевал.

“Больно” и “Разорванное небо” — достаточно ловко написанная, расчетливо экспрессивная проза на полные эстетизированной жестокости сюжеты — этакий современный извод неистового романтизма, — которую издатели рекламными средствами делают “культовой молодежной”. “Стихи” же, добавленные, видимо, для того, чтобы тонкая книжка стала чуть толще, — настолько беспомощны, что даже современным Бенедиктовым автора не назовешь.

Аутогенный герой живет в Нью-Йорке, противопоставляя себя местным графоманам, матерясь, посещает поэтические вечера выходцев из России, по ходу припоминая свои отношения с родителями, социумом и книжной полкой. Текст выразительный, экспрессивный (чаще всего неоправданно — слишком нервный рассказчик беленится там, где можно улыбнуться), встречаются удачные афоризмы и автохарактеристики: “В детстве мне хотелось стать художником и солдатом. Так и вышло. Того же хотел Гитлер”. Улыбку вызывает некоторая претенциозность: “Роман-поэма в пяти объективах”, — сообщает подзаголовок на форзаце. И продолжает: “Главный герой — литература”. Сюжет, похоже, автобиографический — не для литературы, конечно; графоманы были и при Пушкине, литература-то при чем...

Малая проза, которую автор писал с конца 50-х годов, хорошо сложилась в цельную книгу со сложной структурой, вероятно, потому, что не видна эволюция стиля: в семнадцать лет, когда были написаны первые рассказы, автор писал на том же уровне, что и теперь. Повествование разделено на “круги”, герой является нам в разных ипостасях, чаще всего — еврейским мальчиком, под разными именами рассказывающим семейные истории, всегда разные и всегда похожие, поскольку самоощущение российского еврея — в этой неразъемности русского и еврейского в нем, как справедливо замечает в предисловии Данила Давыдов с непременной ссылкой на Илью Кукулина.

Рассказы, очерки и авторские фотографии литератора и журналиста, прошедшего сквозь все возможные “форматы”, как теперь принято говорить, от кондовой “Литроссии” и перестроечного “Огонька” до стильного глянца. Самое интересное, конечно, дневники: от школьных лет (60-е) до наших дней единым текстом — живые наблюдения и замечания, выразительные зарисовки времен. “Четыре месяца как официально отменена цензура, а отвыкнуть от ее векового надзора не получается — то и дело ловлю себя на мысли: а это можно?” А на фоне всякого “времечка” — портреты людей, которые не подчиняются его законам: “Приехавшую давеча из Парижа Марью Васильевну Розанову в Москве опять обидели. Удумала она с соратниками посидеть в хорошем кафе, приковыляла со своей клюкой, а их на фейс-контроле тормознули. Объяснили прямым текстом, что стариков пускать не велено — не украшают они, старики, интерьер. Бабку Марью и КГБ остановить не мог, и свою чашечку кофе матерая диссидентка с боем взяла”…

Высокая культура стихосложения и насыщенность культурными ассоциациями, интонация, а часто и лексика высокого штиля — и горящая галерея “Манеж”, заземляющая хронотоп этой книги, из которого автор, как человек, искушенный в философии и психологии, знающий, что внутреннее время относится к внешнему весьма прихотливо, — весьма искусно ускользает, хотя бы так: “Всегда стоит один и тот же час / Когда беда приходит”.

На обложке автор назван литературным именем Василий Пригодич, а в выходных данных — настоящим, под которым он известен как филолог: Сергей Сергеевич Гречишкин.

Книга страшных стихотворений о поэте и поэзии, всегда выводящих в иные темы: о тоске и тщете жизни, о душевной болезни, о смерти близких, о бесполезности литературного труда.

Автора семнадцати поэтических книг, печатавшегося в несметном количестве изданий (перечисление в полстраницы петитом), можно спутать с поздним Бальмонтом: “(…) Весы качаются над бездной. / Ко злу склоняться не моги. И долей кажутся плачевной / Твои — пред высотой — долги”.

Празднично изданный сборник стихотворений и переводов детского поэта и драматурга. Детский мир от взрослого сильно отличается, до недавнего времени это мало кто у нас учитывал. “Крошка сын к отцу пришел. / И спросила кроха: / — Что такое хорошо, / Что такое плохо?” — читали мы бессмертного Маяковского в своих детских книжках, герои которых показывали нам положительные примеры... Роман Сеф знает, что интересует ребенка гораздо больше, чем вопросы этики, поэтому его герои подают положительные примеры… родителям:

На самом-то деле большинство мамаш отмахнулись бы: не ерунди; остальные стали бы описывать технологию зонтичного производства…

Сборник детских стихов, посвященных одесским достопримечательностям, расположенным по алфавиту: Аркадия, Большой фонтан, Военный спуск… Первое затруднение возникло с буквой “е” — тут спас одесский юмор, и автор просто ругнулся: “елки-палки!”. На “Ж” — естественно, Жванецкий; на “И” — Ильф; а на “Й” — йог, стоящий вниз головой на Дерибасовской, — явная натяжка. Но ругательств на “й” действительно нет…

Стильно изданная книжка структурирована по шести разделам. Пять из них стихи, все 2007—2008 года, принцип циклизации в разделы мной не разгадан, запомнился верлибр “У врача”, все остальное прошло маловнятным фоном. Последний раздел — прелестная путевая проза: точная по рисунку, живописная, артистичная.

Поэт предпочитает традиционные формы стихосложения, не имея при этом сюжетов, которым не страшны накатанные пути. Искусство уворачиваться от банальностей становится в такой системе решающим. Когда это выходит ловко, а стиху удается сохранить лирическую пронзительность, тогда получается хорошо, и таких удач в книге немало. А бывает, что визжат все тормоза, но стихотворение все равно получается симпатичным:

Сборник издан к 20-летию молодежного творческого клуба “Свезар” и составлен его директором из стихотворений, в которых “неожиданно сохранена атмосфера нашего творческого общения”…

В книге — стихотворения и пьеса в стихах сорокапятилетней женщины, стоически воспринимающей и возраст, и потерю близкого человека, и неизбежное одиночество рядом с выросшими детьми. Запомнилось, тем не менее, открыто эмоциональное стихотворение о детстве из цикла “Детский альбом” — “Трехрожковая люстра висит пауком в тишине…”.

Сергей Пагын умеет говорить о том, что труднее всего поддается рассказу, невероятными уже, казалось бы, средствами: катрен с перекрестной рифмовкой — которые вдруг оказываются самыми верными:

О жизни как летучей субстанции, о ценности любой мелочи, хранящей живое тепло в мире без богов и героев (“Без богов и героев” — последний раздел книги), о зыбкой границе постижимого и трансцендентного, о неминуемости пересечения этой границы — ясными словами, зримыми образами, регулярным стихом. Образ сверчка, заползшего в радиоприемник “…меж музыкой Гайдна и Баха тянуть / тянуть до конца свою ноту”, воспринимается как автопортрет.

Три русские девушки, живущие в Финляндии, пишут по-разному. У Полины Копыловой хороши скульптурная лепка образа: “(…) крылья простает грудастая, тугобокая / чайка с булавочно-острым пустым глазком” и драматургическое напряжение стиховых сюжетов, впечатляет ритмически прихотливый дольник “А вот как посыпется с неба пепел — не надо голову посыпать…”. Татьяна Перцева пишет в основном верлибры и очень короткие рассказы, лучшее у нее — о том, что “…жизнь это не рефлекс, \ а счастье быть”. Стихи Анны Анохиной открыто эмоциональны, чаще всего кому-то адресованы, запоминается цикл, посвященный дочери.

Серия двуязычных изданий, в которой вышли антологии итальянской поэзии с переводами на арабский, португальский, иврит и китайский языки, продолжается переводом современных итальянских поэтов на русский. В предисловии редактор Франко Буффони с удивлением отмечает тяготение русского стиха к метрической традиции, которое давно ослабло у итальянских поэтов, и особое внимание русской переводчицы к заглавиям, “потому что русский читатель должен прежде всего понимать”.

Александр Давыдов — прозаик и переводчик с французского, главный редактор культурологического журнала “Комментарии”. В книге — переводы из Нерваля, Леконта де Лиля, Верлена, Рембо, Жакоба, Любича-Милоша, Аполлинера, Мориака, Кокто, Десноса, Превера, Сен-Мартена, Кури-Гата с неожиданным дополнением, помеченным как “перевод с русского на русский”: Александр Давыдов переписал русские стихотворения Рильке, плохо знавшего великий и могучий.

Писательница, родившаяся в Киеве в начале ХХ века, после Октябрьской революции оказалась во Франции, куда бежала ее семья, а погибла в Освенциме в возрасте тридцати девяти лет. Впервые издаваемый на русском языке ее первый роман “Давид Гольдер” сразу принес ей литературное признание. Главный герой — нефтяной магнат, разоривший партнера, неожиданно покончившего после этого с собой, хотя все деловые люди знают, что, разорившись, нужно просто начинать все сначала, и проделывают то и другое по многу раз…

Род Зелменовых из “глубин Расеи”, описываемый в семейной саге Моисея Кульбака, писавшего на идише, жил себе и плодился, все его представители имели низкий лоб, мясистый нос и пахли сеном — и вдруг на свете все пошло по-другому. Появились пионеры и комсомольцы, которые стали наводить в семье новые порядки, называть детей именами героев французской революции, а не еврейских предков… Революционные перипетии в семействе описаны с непередаваемой интонацией, в которой сарказм сочетается с нежностью. В 1937 году 41-летний Моисей Кульбак был арестован и расстрелян.

Автор этой книги, химик по образованию, прошел через Освенцим, после чего прожил долгую жизнь и стал итальянским писателем. Роман со вставными новеллами написан от первого лица, главы его названы, как элементы таблицы Менделеева, и это неспроста: биография героя, которого зовут Примо Леви, талантливого химика, сплетена с освоением химии как волшебства, открывающего тайны мира.

Когда-то Некрасов в своем “Современнике” открыл для читателей феномен “второстепенных поэтов” — “второстепенный” здесь не оценочный эпитет, а статистическая характеристика, близкая к “малоизвестный”. В этом смысле все сегодняшние поэты — второстепенные… Станислав Рассадин продолжил дело Некрасова и составил на свой вкус антологию второстепенных поэтов XIX века, исключив из поэтов Веневитинова с Огаревым как не особо одаренных (именно так объясняется в предисловии), зато включив Дельвига, Бенедиктова и Каролину Павлову, в которых сильно сомневаюсь я, и темпераментные очерки составителя моих сомнений не развеяли… Тем не менее антология — составительское творчество, каждый имеет право на свой отбор и авторов, и текстов.

Александр Михайлович Панченко — академик, “пушкинодомец”, исследователь древнерусской литературы и одновременно — русской культуры Нового времени, одним из первых применивший целостный культурологический подход к предмету исследований, поставив литературу в общий контекст культуры.

В основу сборника легли материалы конференции, посвященной 70-летию со дня рождения ученого. В основном это разработки разных исследователей в областях, которые входили в круг научных интересов А.М. Панченко. Два последних раздела посвящены самому А.М. Панченко: его трудам, воспоминаниям о нем и литературным приношениям ему от коллег и соратников.

Сборник, посвященный другому “пушкинодомцу” Владимиру Артемовичу Туниманову, труды которого — весомый вклад в исследование и издание русской классики XIX века, заглавием своим подчеркивает основную исследовательскую и комментаторскую позицию ученого — толерантность.

Открывает его небольшой мемуарный раздел — воспоминания о В.А. Туниманове; замыкает — раздел “Академический и неакадемический Гончаров”, поскольку в последние годы ученый занимался исследованием и изданием произведений Гончарова в качестве главного редактора академического ПСС; основная часть сборника посвящена творчеству Ф.М. Достоевского, составлявшему основной профессиональный интерес ученого, возглавлявшего Российское и ставшего вице-президентом Международного общества Достоевского.

Книга, посвященная памяти Всеволода Алексеевича Сурганова, литературоведа и критика, по выражению Константина Воробьева, “сохранившего себя ясноглазым” в нелегкое литературное время. Главным трудом В. Сурганова была книга о писателях-“деревенщиках” “Человек на земле”, которой в данном издании посвящена отдельная глава.

В предисловии составитель отмечает социальный аскетизм как ведущую черту личности Александра Сумеркина, памяти которого посвящен этот сборник меморий и литературных приношений. Неприятие известности было его последовательным философским выбором. Как переводчик и издатель (главный редактор издательства “Руссика”) он вел большую просветительскую работу, издавая в Америке ярких русских писателей, от Цветаевой до Лимонова, и занимаясь переводами английских стихов Бродского на русский язык. Он был редактором-составителем последнего прижизненного сборника Бродского, а после его смерти вместе с Л. Лосевым, В. Голышевым и Я. Гординым занимался его изданием в Санкт-Петербурге.

Автор, детективный романист, каталогизировал и аннотировал с очень личностной интонацией криминально-приключенческие фильмы, появившиеся в мировом кино в 1990—2006 годах и легально распространенные в России на видеокассетах или DVD-дисках. Книга снабжена алфавитным указателем названий фильмов на языках оригиналов с указанием русского прокатного аналога.

Последний в своем славном роду государственный деятель, Илларион Иванович Воронцов-Дашков (1837—1916) — крестник Николая I, военачальник при Александре II, при Александре III получил министерский портфель, а при Николае II стал Кавказским наместником. Структура монографии соответствует этапам продвижения И.И. Воронцова-Дашкова по государственной службе, последний период как особенно значимый, поскольку интеграция враждебного России Кавказа в имперскую систему была чрезвычайно важна, — освещен наиболее подробно, с опорой на стенограммы заседаний 3-й Государственной думы по т.н. “кавказскому запросу”. Стенограммы эти, изданные малым тиражом в Тифлисе в 1909 году, даны приложением вместе с докладной запиской И.И. Воронцова-Дашкова царю — его ответом на думские дебаты. Книга снабжена аннотированным именным указателем.

В этом остроумном издании прослеживается использование в современной политической риторике образа декабристов — явления, по стечению исторических обстоятельств канонизированного и мифологизированного до осмысления. Являясь метафорой оппозиционности, образ этот всплывает в моменты конфликтов интеллигенции и власти. Материалом исследования стали выступления в прессе по поводу четырех значимых событий нулевых годов: дела НТВ, “экономических преступлений” Ходорковского, “политического хулиганства” тридцати девяти нацболов и попыток “Марша несогласных” помешать преемственности путинского режима.

Бронислав Каминский — коллаборационист, управлявший Локотским округом — автономией с центром в поселке Локоть, существовавшей в 1942—1943 годах на территории Орловской (теперь Брянской) области. В качестве эксперимента немецкой оккупационной политики округу были даны права самоуправления, а немецким учреждениям приказывалось “ограничивать свою деятельность на помощи и совете”. Отменив колхозы, понизив налоги, реабилитировав раскулаченных, локотское самоуправление стало заниматься широким социальным творчеством и формированием собственной армии — РОНА (Русской освободительной народной армии), серьезно противостоявшей брянским партизанам. Использовав доступные материалы, в том числе и неопубликованные, исследователь пришел к выводу, что до сих пор ученых, занимавшихся этой темой, больше всего интересовала РОНА, и проследил историю локотского самоуправления от предпосылок и зарождения коллаборационистского движения.

Серия, инспирированная парижским университетом Сорбонна, публикует междисциплинарные исследования на пространстве русской культуры, проведенные с целью выявления скрытых механизмов культуры. Скрытыми механизмами культуры считаются свойства человеческой психики, дающие мотивацию действиям; такие как врожденный страх и отдельные состояния, позволяющие растворить границу между реальностью и вымыслом, объединенные термином “безумие”. Скандал составитель понимает как паузу в культурном процессе, в которой происходит попытка взрыва устоявшихся норм.

Данный том составили материалы международной конференции, прошедшей в Сорбонне в сентябре 2008 года, сгруппированные по семи разделам: К теории скандала, Скандал в истории культуры, Поэтика скандала, Моделирующие свойства скандала, Из истории литературных скандалов, Скандал как творческая стратегия, Скандалы в критике.

Редакция благодарит за предоставленные книги Книжную лавку при Литературном институте им А.М. Горького (ООО “Старый Свет”: Москва, Тверской бульвар, д. 25; 694-01-98; vn@ropnet.ru); магазин “Русское зарубежье” (Нижняя Радищевская, д. 2; 915-11-45; 915-27-97; inikitina@rоpnet.ru).