Елена Зейферт

Литературно-художественный диалог

Постоянно рождаясь в отдельных своих текстах, литература живет во времени как монолит, созданный различными культурными слоями. В каждом слое — свои артефакты, остатки литературных приемов и конструкций, следы многогранной писательской деятельности.

Прожилки одних эпох в пластах других культурных слоев — благодатная зона литературно-“археологического” исследования.

Археологом литературы по научной методологии можно по праву назвать Юрия Тынянова, важнейшее понятие в трудах которого “живой процесс”. Современники видят живой процесс зарождения, формирования и роста литературных явлений и “уплотнения” живых явлений в сгустки, и потомкам нужно разглядеть этот ускользающий от них процесс.

Именно литературно-“археологической” является новая алматинская коллективная монография “Литературно-художественный диалог”. Недаром, по наитию дизайнера, книга получила обложку, цветовая фактура которой напоминает красно-коричневую землю (или камень) с трещинами и изломами.

Авторы разделов монографии используют различные литературно-“археологические” инструменты. Бейбут Мамраев (Алматы), размышляя о романтизме и символизме в казахской литературе в контексте русской, — художественную систему. Казбек Султанов (Москва), постигая литературную рецепцию Кавказа, — тематические аспекты текста. Светлана Ананьева (Алматы), воссоздавая казахстанскую пушкиниану (Н. Раевский, К. Гайворонский и др.), — мемуары, письмо, дневник. Айнур Машакова (Алматы), изучая восприятие творческого наследия Абая за рубежом, — библиографический источник…

Ученым важно увидеть, как новый литературный процесс наследует достижения прежних эпох.

Главный объект изучения в книге — казахский литературный текст, живущий в вечном диалоге с русской и другими культурами. Одной из рожденных в процессе этого наследования ценностей стало евразийство, особое скрещенное мироощущение, новый взгляд на действительность.

Во вступлении к монографии директор Института литературы и искусства им. М.О. Ауэзова Министерства образования и науки Республики Казахстан Сеит Каскабасов находит общие для казахов и русских черты — толерантность и открытость, идущую от отмеченной еще Н. Бердяевым широты, свойственной питомцам просторных земель. Сборник во многом вдохновлен 2006 годом — Годом Абая в России и Годом Пушкина в Казахстане.

Каждый из классиков — особая эпоха, самостоятельный мир, а зарубежный классик — к тому же мир, бытующий на другом берегу. Органично понять хотя бы частичку творчества инонационального гения — дело непростое.

Абай же, по словам Герольда Бельгера (Алматы), словно усыновлял “чужеродное” стихотворение, делал его родным, кровным для казахов. Постигая обращение Абая к пушкинским текстам, можно приблизиться к общему механизму взаимопроникновения инонациональных ценностей.

Абай жил в эпоху взлета европейской цивилизации. Ученик медресе, воспитанный на творениях Низами, Навои, Фирдоуси, юный казах ощущал тягу не только к Востоку, но и, безусловно, к русской культуре. В своих “Словах назидания” под влиянием новых идей Абай очертил программу казахского Возрождения в наступающем XX веке.

Обращение Абая к пушкинскому роману в стихах “Евгений Онегин”, по мнению Шериаздана Елеукенова (Алматы), не художественный перевод, а акт свободного творчества. Это история любви двух молодых людей, казахский эпистолярный роман, который, по мировой традиции, должен бы носить название “Онегин — Татьяна” (по аналогии — “Козы Корпеш — Баян Сулу”, “Тристан и Изольда”, “Ромео и Джульетта”). В казахском ауле стихотворная речь влюбленных — дело привычное. Онегин у Абая — образец для джигитов, он ловко справляется с соперниками, Абай исключает черты Онегина как светского повесы. Иные, чем у Пушкина, здесь не только лексика, но и синтаксис, тональность — Абай не допускает в стихотворную ткань ничего снижающего высокий образ юноши. Создавая образы героев, Абай использует восточные метафоры.

Чем насыщеннее, богаче звук, тем слышнее, разнообразнее рожденный им отзвук. Порой звук уже исчезает, а отзвук живет. Герольд Бельгер изучает в сборнике тонкие параллели “Шиллер — Лермонтов — Абай”. Казахский поэт здесь постигает немецкого через русского.

Переход от историографии Кавказа в русской литературе к его историософии, истинному художественному открытию очерчен в статье Казбека Султанова (Москва). С одной стороны, автором отмечается неоспоримый экзотизм Кавказа, особенно эффектный у А. Бестужева (Марлинского) с его восхищением свободолюбивыми горцами и экзальтированностью при изображении батальных сцен (“пули здесь столь же обыкновенная ягода, как миндаль”, “пороховой дым служил горизонтом”). С другой — достоверность, практически документированность образов, показ вовлеченности человека в движение общей жизни, особая онтологическая глубина понимания инонационального мира, постигнутая Л. Толстым с его неутопичностью принципа “люди — братья”. “Раскидывать на все стороны паутину любви: кто попадется, того и брать” — Оленин в “Казаках” Толстого осознает счастье жить для других.

Появившись в контексте деятельных мыслителей — Киреевского, Хомякова, Чаадаева, — Пушкин сам был мыслью, средоточием и предметом духовных исканий (П. Палиевский). Это ощущали уже современники. Н. Раевский в своих знаменитых трудах “Когда заговорят портреты” и “Портреты заговорили”, созданных в Казахстане, опирался на мемуарную литературу (воспоминания А. Керн, Д. Фикельмон и др.), потому что жанровый центр мемуаров — автор, эволюционирующий во времени. С. Ананьева изучает психологию Н. Раевского, авторов мемуаров, а приближает нас к пониманию Пушкина.

“Непрерывность в срыве” на примере литературного тандема “Гоголь — Хлебников” рассматривает в сборнике румынский исследователь Ливия Которча. Н. Гоголь провозвестил и даже создал новую парадигму, “новую мистику”, которой будет следовать XX век. Экзистенциализм, “абсурдность” прошлого столетия немыслимы без влияния гоголевского мировоззрения. Гоголя никто не относил к писателям, которых нужно “сбросить с парохода современности”. Наоборот — футуристы считали Гоголя своим прародителем. Истинно футуристическими были признаны изображение русским классиком “мира навыворот”, потеря человека в мире предметов (“Тротуар несся под ним, кареты с скачущими лошадьми казались недвижимы, мост растягивался и ломался на своей арке, дом стоял крышею вниз и будка валилась к нему навстречу”), деконструкция предмета изображения и его обновление, придание самостоятельной энергии через отстранение (“Будто какой-то демон искрошил весь мир в тысячи комков и потом без смысла и без толку снова смешивал эти частицы”), метафизический страх (“Стонет весь умирающий состав мой, чуя исполинские возрастанья и плоды, которых семена мы сеяли в жизни, не подозревая и не слыша, какие страшилища от них подымутся”). С помощью Гоголя футуристы придали трагическую сущность игровому началу искусства.

Хлебников, “двойник Гоголя в XX в.”, всю жизнь размышлял над судьбой русского классика как писателя и человека. Хлебникову принадлежит статья “Уравнение души Гоголя”. Начиная с 1910 г., поэт бывал на Украине, в частности, в имении, управителем которого был отец братьев-футуристов Бурлюков. Хлебников впитывал своеобразие украинского фольклора, веря, что это искусство сохранило глубинные, причудливые отблески нерационального постижения мира.

У Гоголя и Хлебникова — сближение стихийное, архетипическое, иррациональное. Русалка, вурдалак, оборотень… Владение миром: Вели-Мир — Мир-город… “Записки сумасшедшего” Гоголя… “Перевертень” Хлебникова, написанный “в состоянии неразумья”… “Дать очи да тройку Гоголя / да замахнуться бичом сумасшествия”.

И Гоголю, и Хлебникову было понятно — чтобы овладеть собой, человек должен сопротивляться “песням сирен” внутри и вне себя, но сопротивляться свободно, не привязывая себя к мачте корабля, как Одиссей.

Мирослава Метляева (Кишинев), рассматривая ориентализм в творчестве поэтов и графиков Бессарабии, в обращении молдавских авторов к Востоку выявляет, с одной стороны, тягу к экзотике и обновление традиции, с другой — поиски созвучий в европейском и восточном искусстве.

Литературные контакты Мухтара Ауэзова, автора “энциклопедии казахского народа” романа-эпопеи “Путь Абая”, изучены Маргаритой Мадановой (Алматы) в контексте мировой литературы. Здесь и личное общение Ауэзова с Луи Арагоном, Анной Зегерс, Артуром Миллером, и переводы произведений казахского классика, и публикации о нем в Чехии, Франции, Германии, Греции и других странах.

“Абай за рубежом” — такой макрокосм в библиографическом аспекте постигается Айнур Машаковой (Алматы). Зарубежные писатели и литературоведы сравнивают Абая с выдающимися личностями своих стран, ставят его в ряд с классиками мировой литературы. Иностранцы признают высокое общественное значение Абая. Так, в начале XXI века одну из улиц Берлина назвали в честь Абая. (Кстати, в Астане практически первая, привокзальная улица, открывающаяся взору приезжих, — это улица Гете.)

Прожилки прошлых эпох живут в новых текстах, обретая второе дыхание. И это дыхание важно уловить, почувствовав его ритм.