Анна Кузнецова

Книга-альбом, произведение издательского искусства, как нельзя точно отвечающее идее серии. В основе — поэма 1976 года, данная в рукописи (оцифрованные обложка и каждая страница тетради, в которой она была написана) и набранная шрифтом “курьер”, имитирующим шрифт старой пишущей машинки. Авторское предисловие рассказывает об издательской судьбе поэмы. Послесловие Артема Скворцова, новейшего исследователя поэзии Олега Чухонцева, “Дело Семенова” дает контексту времени еще один призвук, “…и хотя не со всеми его рассуждениями можно согласиться, я благодарен за саму попытку взглянуть на “Однофамильца” трезвыми глазами другого поколения”, — пишет в предисловии автор. Книга оформлена графикой однофамильца героя поэмы Анатолия Семенова, его же — идея макета.

“Ахашверош” в привычной нам огласовке звучит как Агасфер — вечный жид, библейский персонаж, сапожник, не узнавший Бога в осужденном на казнь и наказанный за это скитаниями до второго пришествия... Его жанр — эпос безвременья, и это объясняет подчас абсолютную непроглядность “метафоричной, густонаселенной, перетекающей из формы в форму материи его текстов” — автор предисловия Вадим Месяц считает поэзию Таврова гуманитарным даром неотзывчивой, далекой от поэзии среде. Боюсь, что и отзывчивой среде, в которой востребован “опыт глубины, обобщения и метафорического осмысления мира”, непросто раскопать этот бесценный опыт в такой строфе из программного стихотворения, давшего название книге:

Для этих стихов, где голуби в одной строфе встречаются два раза, тут же — время, совершающее некое символистски пафосное действие с… конфетой; экспрессионистская пуля с руками переносит нас за новым опытом во внутренности старика с реалистичной помойки, — скорее верна другая тем же В. Месяцем данная в том же предисловии характеристика: “…мир окутал его своей вязкой образной сетью, и все предметы и явления этого мира стали равнозначны, перетекаемы из одного в другое”. Агасфер живописует картину энтропии перед новым возникновением мира — иерархии важных, индивидуально значимых вещей и смыслов.

Говоря на “бедном” языке (неизменный катрен, регулярный стих с малой плотностью образов, перекрестная рифма), поэт то достигает эффекта ненамеренного говорения, “утепляющего” стиховую конструкцию, то и впрямь перестает поверять алгеброй гармонию: “(…) На ночь форточку закроешь — / нестерпима духота, / а измучишься — откроешь — / снова ноет темнота” (“Комар”). Рифмы вроде “закроешь — откроешь” мастерам не идут.

Максим Анкудинов погиб в 2003 году в возрасте 33 лет в родном городе, с которым у него были непростые счеты, неуют — один из самых частотных мотивов его поэзии. Наверно, потому и образовалась екатеринбургская поэтическая школа, что вторжение индустриальных мотивов в пейзаж в сочетании с грубостью провинциального быта создает в чутких людях неодолимую потребность “переставить стакан”:

Друзья Максима собрали его стихи с 1988 по 2003 год, составили биобиблиографию, в оформлении книги использовали его рисунки.

Наиболее удачны в этой книжке каламбуров и притч, вырастающих из наблюдений за языком, философские миниатюры о сущностной константе, отвечающей за идентификацию всякой вещи мира:

— Кароче! Кароче! Кароче! — посоветовала ворона

— Ну куда короче? Я шью по меркам! Ты же в этом не разбираешься? — возражал ей портной

— Кароче! Кароче! Кароче! — настаивала ворона

Татьяна родила сына и назвала его в честь Ленского Владимиром, а Евгений, наблюдая свой идеал издалека, победил в себе пороки и стал известным философом. Дождавшись смерти Гремина — естественно, он же немолод, да и ранен был, — пара соединилась и родила дочь Марию, приемного сына Евгений полюбил, как своего.

Удивляет то, что весь этот сериал выписан идеальной пушкинской строфой, причем весьма ловко, с побочными линиями сюжета (отрок Владимир влюбляется в младшую кузину Зину, дочь Ольги Лариной, а та флиртует за обедом, как тогда Ольга с Онегиным) и с авторскими отступлениями, показывающими, что источник изучен с пониманием и, может быть, привлечением литературоведческих работ… Вспоминается стихотворение смоленского поэта Николая Рыленкова “Варакушка” — о птичке, которая ловко поет чужими голосами: “…То вдруг соловью подтянет, Недотянув чуть-чуть”, которое кончается так: “Уж лучше ты будь синицей, Да песенку пой свою”.

Сборник из тридцати лучших стихотворений, идея и название которого принадлежат самому автору — древнерусский рукописный сборник с таким названием содержал разножанровые миниатюры обычно поучительного характера, именно к нему отсылает название книги Николая Рыленкова и ее программного стихотворения: “…И пусть всю ночь я не встаю с колен, Когда душа сомненьями язвима, Я внес в твой мед, мой Днепр, мой Борисфен, Эллады аромат и горечь Рима. Неужто лишним правнуки найдут Мой безымянный, мой пчелиный труд?”. К столетию со дня рождения книга, которую поэт создать не успел, вышла стараниями Вадима Баевского, воссоздавшего замысел, с факсимильными автографами некоторых стихотворений.

Проза художницы — человека, для которого мир — не система причинно-следственных связей, а набор случайностей. Мураками, гуляющий по Москве, тетя и ее отношения с предметами быта, дождь, цветок, звезда, насморк — все это равноправные детали удивительного коллажа, которые стоит удивленно разглядывать и бесконечно перебирать.

Книгу составили яркая повесть, с которой Наталья Рубанова вошла в литературу (первая публикация — “Знамя”, 2004, № 6), повесть “Школьный роман” и текст “Эгосфера” с подзаголовком “Нероман вполоборота”. Языковые изыски и игровая изобретательность — то, что отмечают все рецензенты, — особенно хороши в этой прозе потому, что там есть еще одна компонента, основополагающая. Наталья Рубанова остро чувствует человеческое несчастье, растерянность перед его неизбывностью — эмоция, оправдывающая все ее сочинения, как удачные, так и неудачные.

Книга начинается описанием мучений маленького мальчика, болезненно влюбленного в мать. Подростком он мучается от семейного проклятия — оказывается, он не Шахов, а Шаховской, потомок дворян, один из которых плохо поступил с женой своего крепостного. Кончается эта часть самоубийством героя. Психоанализ — вещь скучная, магия проклятий — пошлая, в целом первая часть романа такое впечатление и оставляет.

В основу второй части положены, по всей видимости, автобиографические заметки, раскрашенные дамскими фантазмами, поэтому с первой частью вторая стилистически не сочетается. Материал объединен сюжетной механикой: героиня приходится самоубийце сестрой, мучается от страха, что ее бросит идеальный любовник Роман (сцена их знакомства — один из самых распространенных фантазмов владелиц модных автомобилей), и от желания отомстить второй семье своего отца за тяжелое детство и смерть брата. Впечатление от первой части вторая, увы, усугубляет.

На этом фоне забавно выглядят рассуждения о современной литературе и букеровских лауреатах, вставленные в роман в виде мыслей героини, — она работает редактором в издательстве и, ясное дело, все про литературу понимает.

Автор мыслит автобиографию как мозаику впечатлений, размышлений и воспоминаний, а не связную цепь событий. Поэтому и текст строится как цепь фрагментов, разделенных отбивкой. Лучше всего ему удаются описания-впечатления: “Верхушки тополей раскачиваются. Есть в этом что-то от заунывного убаюкивания раненой руки, и от метронома, и от менторского “нет-нет”. Иные мемуарные вкрапления тоже очень милы: “Мыши безобразничали в кладовой, но матушка не позволяла коту устроить там засаду, определяя свою несколько алогичную позицию как “непротивление злу Василием””. С середины книги начинаются стихи — по большей части иронические, “с покушениями” (Гоголь) на философичность:

Вовка Блажнов по кличке Блаженный — парень “с веселиночкой”, приговаривающий про себя “Хахоньки!” — работает там-сям, пьет “с другарями” водку, полирует пивом, колоритно ругается северными диалектизмами, шаблонно философствует про “драчье да убитье” по телевизору, про то, кому что достается, какое в России начальство и какой народ. Находит покалеченную детдомовской ребятней кошку, кормит ее и лечит, обливаясь слезами, а рассудив, что жизнь ей все равно не в радость, — вешает. Потом находит утку, не покалеченную, слава Богу, выпутывает из рыбацкой сети и отпускает. Такие вот метафоры...

На задней странице обложки автор сообщает, что написала все это для сына-подростка, потому что “плохой любви не бывает”… Увы, вряд ли целевой читатель этого дамского декамерона — отрок. Скорее такие же дамы с богатым сексуальным опытом и набором речевых штампов вроде “он был техничен”.

В каком городе прописано издательство с таким удивительным названием, понять не удалось.

Егор фон Фарбен, или Игорь Фарбаржевич, — мастер стилизации. Фантастика дворянского периода русской литературы воссоздается им тонко и точно. Сборник милых небылиц, привязанных почему-то к Саратову XIX века, — пряный замес “Черной курицы”, “Городка в табакерке” и “Повестей Белкина”.

В предисловии фантакритик Маша Звездецкая (Ольга Трофимова) предлагает классификацию современной нереалистической прозы, понятную неспециалистам: “Если вампиры начинают превращаться в волков с крыльями — это фантастика, если упыри по ночам встают из могил и пожирают встречных прохожих — это мистика. Ну а если хитрый маг вызывает беса, используя для этого его тайное имя, — это уже магия”. Такой же сознательной эклектикой, подчиненной образу целевого читателя, у которого и должна быть каша в голове, отмечена и составительская работа — книга структурирована по трем разделам: Восточная чертовщина, Славянская чертовщина и Современная чертовщина.

Вся эта восточнославянская современная чертовщина в целом оставляет симпатичное впечатление, которое, впрочем, долго не держится: почитав на ночь “Коралловый остров” Кирилла Бенедиктова, о котором ходят слухи, что это сильный писатель, уже на следующую ночь не помнишь, читал ли это… Запомнилась разве что попытка Виктора Точинова представить 1937 год в рамках жанра: “ТАМ был иной мир — страшный, жуткий, очень мало пересекающийся с миром нормальным. О нем старались не говорить, его существование старались игнорировать, точь-в-точь как беспечные уэллсовские элои пытались не замечать мир морлоков… Но представители ТОГО мира порой появлялись в мире нормальном (как и пресловутые морлоки, тоже чаще ночами), появлялись и забирали с собой”.

Яркая личность Юрия Коваля, писателя, художника и барда, воссозданная во всем многообразии мозаикой воспоминаний самых разных людей. “То есть вся жизнь была вот эта свобода плюс, по Шергину, “веселье сердечное”. Все, что я сейчас вспоминаю, у меня в душе живет как годы веселья сердечного, нескончаемого совершенно. (…) И он научил меня восхищаться этим всем, научил такому японскому восхищающемуся, фиксированному взгляду на мир”, — будто итожит чужие высказывания самый близкий к нему человек — жена Наталья Коваль.

Актриса, получившая известность после главных ролей в фильмах “Доживем до понедельника” и “Первая любовь”, — интеллигентнейший человек, полностью лишенный характерного для актеров нарциссизма. Ее воспоминания — фрагменты, в центре которых не она сама, а окружавшие ее люди: “И мне захотелось написать о людях, которыми я восхищаюсь. … Тем более что восхищаться становится смешным раритетом все более и более, а этих людей мне жизнь подарила удивительно щедро”.

Преподаватель факультета международных отношений New School University в Нью-Йорке Нина Л. Хрущева провела диалог с бронзовым памятником Набокова в Монтре, задавая ему содержательные вопросы вроде “Почему вы сюда переехали?”. Что интересно, памятник ей отвечал... Этот фантазм лег в основу лекций, прочитанных Ниной Л. на факультете журналистики МГУ в 2001 году. Надеюсь, студентам было интересно… На последней странице обложки — фото: польщенная и смущенная откровенностью мэтра, признавшего в ней читателя-сотворца, Нина Л. по-сестрински положила ладони на его бронзовые плечи. Возможно, он приобнял ее в ответ — это осталось за рамками кадра…

Показательные выступления журнала “Наш современник”: в пятом томе представлены борцы за Россию последних 19 лет.

Начитается том с артподготовки: статья за статьей объясняют читателю, как страшно его жизнь сложилась в последние десятилетия. Далее следуют призывы к действию. А. Зиновьев, например, призывает к восстанию единиц: прочитав заголовок “Как убить иголкой слона”, начинаешь искать расшифровку метафоры — однако никаких метафор, автор действительно учит эффективному терроризму, обращаясь к своим детским опытам выживания в агрессивной толпе и уверяя, что без этой науки России исторически не выжить. А составитель, чья статья завершает том, призывает к восстанию масс.

Философ Ханна Арендт, ученица Хайдеггера, бежавшая из нацистской Германии и всю жизнь пытавшаяся разобраться в проблеме тоталитаризма и сути случившегося с ее народом несчастья, с первого дня после поимки в 1960 году автора идеи Холокоста Адольфа Эйхмана следила за его судьбой по периодике, а затем вела репортажи с процесса в Иерусалиме для журнала “The New Yorker”. На основании этих материалов, документов следствия и собственных наработок по теме она и написала эту книгу, показывающую всю сложность процесса и зыбкость границы, где банальная месть потерпевших, вошедших в силу, потерявшему силу преступнику переходит в объективное и справедливое возмездие за его преступления против человечности.

Цель русского издания книги, написанной в 1962 году, — показать нашему читателю ход мысли, следующей за политической и судебной риторикой с аналитическим инструментарием, безжалостно препарируя реализуемые ими предвзятые “дискурсы”.

Цель этого издания — дискредитировать опасный миф о том, что голод 1933 года на Украине — целенаправленная акция русских. Автор предисловия Глеб Павловский объясняет опасность “киевского мифа”: “Новая киевская идеология призвана воспитать нацию — жертву Голодомора, целью и единственным содержанием жизни которой станет месть”, напоминая, что Холокост вырос из шутливого бытового антисемитизма.

Во введении Юрий Шевцов (в биографической справке которого не сообщается, где он сейчас, а до 2005 года он был в Минске директором Центра по проблемам европейской интеграции Европейского гуманитарного университета) задается вопросом, почему Россия, против которой в “постосетинском мире” направлен этот миф, ставший, как он считает, частью американской культуры, подвергается такому идеологическому штурму, не являясь, как он утверждает, наследницей СССР “ни в идеологии, ни в традиции”, поскольку “не отвергла реформы 90-х” и носит триколор. Дискурс опровержения лжи, увы, столь предвзятый, что дальше хочется читать не эту книгу, а независимые исторические исследования.

Едва успел Барак Обама стать президентом Америки — мы имеем пособие по изучению его замечательной личности. Дед Барака Обамы — уроженец кенийского племени, первым среди соплеменников начавший носить европейскую одежду. Отец родился в той же кенийской деревне и тоже стал первым — первым африканским студентом университета на Гавайях. Так что быть первыми — в роду у Обам. Интресно, что отец и мать нового президента Америки познакомились… на курсе русского языка в университете. А его курсовая работа на старшем курсе колледжа касалась ядерного разоружения в СССР…

В предисловии к этой статье, превращенной в книжку карманного формата, Ирина Чечель артистично рассказывает о трудностях перевода английского слова bullshit. Самому слову и его синонимам посвящена и значительная часть статьи-книги — автор пытается разграничить виды надувательства, которым эти синонимы соответствуют. Затем он долго определяет границы понятия “брехня” в отличие от “трепа”, “туфты”, “блефа” и т.п. Наконец, на странице 103 говорится, что брехню порождает та ситуация, что обязанность высказаться превосходит компетентность говорящего, что типично для публичной политики демократических обществ (у недемократических — другие виды лжи). А на странице 109 доказано, что искренность — та же брехня, поскольку является самовыражением, не ориентированным на истину, лежащую вне человека. Впору стать исихастом…

“Краткий курс” — это остроумный перевод выражения “in a nutshеll” (“в ореховой скорлупе”). Книжка карманного формата, иллюстрированная карикатурами, в ней около шестидесяти максим, авторство которых располагается в диапазоне общечеловеческой мудрости от древних греков до Дэйла Карнеги. Многие из них довольно сложны и в ореховую скорлупу никак не поместятся. Тем не менее это книга, которую купит человек, не читающий Библию и философов. Потому что в ней “мало буков”. Компилятор, сумевший продать массам малотиражный неформат, считает себя автором — и никто не возражает.

Наиболее продуктивной сферой деятельности первой русской эмиграции оказалась историческая наука, поскольку более двухсот историков покинули Россию после революции. Русские историки создали в зарубежье несколько научных центров со своей инфраструктурой — научными учреждениями и обществами со своей периодикой. Крупнейшим таким центром была Прага, где работали Русский народный (свободный) университет, Русское историческое общество, Русское научно-исследовательское объединение и Русская ученая коллегия. Крупным центром был и Белград: там был Русский научный институт и Русское археологическое общество. Материалом этого издания стала научная и общественно-политическая периодика Праги и Белграда отмеченного периода: “Научные труды”, “Записки”, журналы “На чужой стороне” и его наследник “Голос минувшего на чужой стороне”, историко-литературный сборник “Историк и современник”. Издание снабжено примечаниями к каждой главе, приложением даны указатель авторов, список сокращений и именной указатель.

Этот сборник составлялся из энного количества произведений авторов, проживающих в зарубежье разной дальности; запоминаются только мемуарные очерки Егора Гамма из Германии и юморески Сергея Левицкого из Чехии. Хорошему поэту из Белоруссии Анатолию Аврутину, открывающему сборник, по алфавитной судьбе пришлось выступить “паровозом” — подборка пафосных гражданских виршей создает о нем ложное представление, в его недавней книге их не было заметно. Завершает сборник косноязычная подборка стихотворений на русском языке народного поэта Калмыкии (при чем тут русское зарубежье?), о котором дважды, в начале и конце коротенькой биографической заметки, сказано, что он работает в редакции журнала “Теегин герл” (не подумайте плохого — “Свет в степи”.) От такого начала до такого конца все примерно на этом же уровне: между квасным патриотизмом и технической беспомощностью. Чего стоит критический разбор Светланой Скорик современных русских поэтов Украины с посылом, что они все не русские, а всего лишь русскоязычные, поскольку не соответствуют триаде качеств, воплощающих для критика русскость: “простота слога + строгое догматическое православие + романтика “широкой русской души””.

Сборник критических и историко-литературных трудов сибирского критика и филолога, заведующего отделом критики журнала “Сибирские огни”. Структурирован по шести разделам: I. Сибирь поэтическая, II. Сибирь прозаическая, III. 20-е, 40-е, IV. Лица, V. О старой и новой сибирской книге, VI. Далеко от Сибири.

Качества, которые ему нравятся в персонажах одного рецензируемого писателя, критик перечисляет через отрицание: “…без модной ныне агрессии ума (Пелевин), тела (Сорокин), секса (Ерофеев), фантазии (Петрушевская)” (“Четыре романа Виорэля Ломова”) — и здесь к нему возникают методологические вопросы: в чем выражается “агрессия ума” героя, к примеру, “Ампира V” или мухи Наташи из “Жизни насекомых”; самая ли показательная из “фантазеров” Петрушевская, стоит ли разделять “агрессию тела” и “агрессию секса” или они соподчинены как родовое и видовое качества…

В статье “Взгляд на несибирскую литературу”, составляющей последний раздел, есть и вовсе удивительные места: “Фантастика, в основном ненаучная, а как принято теперь изящно выражаться, “фэнтези”, теперь в моде. Вслед за В. Пелевиным, создателем жанра такой, переходящей все границы разумного, фантастики, появились Д. Быков, П. Крусанов, О. Славникова, А. Кабаков и, наконец, Андрей Волос” (пунктуация авторская).

Я так и вижу, как на уроке литературы продвинутый сибирский школьник с “Сибирскими огнями” в руках сообщает согласно кивающей учительнице, что родоначальник жанра фэнтези — Пелевин, а продолжатель — Кабаков.

Профессиональный взгляд на этот альманах отталкивает пафосное название, не слишком изящное оформление и имя составителя — София Вето: сразу думается: какой безвкусный псевдоним... И вдруг оказывается, что все это — “юмор жизни”. София Вето — подлинные имя и фамилия человека, одаренного редкой силы энтузиазмом служения людям, по окончании технического вуза осознавшего свое призвание в том, чтобы работать всю оставшуюся жизнь воспитателем в детском доме.

В названии альманаха содержится его кредо и цель: творческий огонек, который загорается в человеке и не сразу разгорается сильно и ярко, надо сберечь, и он может стать негасимым огнем, облагораживающим человеческую природу. Здесь есть опасность оправдания графомании — но в альманахе на удивление много вполне профессиональных авторов и весьма удачных литературных опытов. Больше всех запомнилось стихотворение “Первая разлука” Александра Брона из Брянска, о военном детстве:

Софию Вето интересует провинция — она собирает творчески настроенных людей, не имеющих надежды на внимание столичных кураторов, и устраивает им чтения, встречи и публикации в этом альманахе, главным редактором которого выступает Эдварда Кузьмина.

Редакция благодарит за предоставленные книги Книжную лавку при Литературном институте им А.М. Горького (ООО “Старый Свет”: Москва, Тверской бульвар, д. 25; 694-01-98; vn@ropnet.ru); магазин “Русское зарубежье” (Нижняя Радищевская, д. 2; 915-11-45; 915-27-97; inikitina@rоpnet.ru).