Мария Галина

Елена Михайлик. Ни сном, ни облаком

Прививка романтики

Елена Михайлик — австралийка родом из Одессы, филолог.

И стихи ее — филологические, являющие причудливые сочетания разноплановых литературных и культурных персонажей и разнородных прямых и непрямых цитат.

“Там гуляет Ламарк, и Вергилий ждет у ворот”, там — “Сельвинский освоил канцелярит”, “хмурый Брейгель курит кальян на краю гриба”, “Босх рисует с натуры собрание в Третьем Парголово”, “у Дюрера на кухне Немига ловит Мгу”, “Офелия в славе своей плывет по любой воде”, “Змей Горыныч у Елены Молоховец уволок полсотни больших и малых овец”, “Джек-потрошитель пришел в райком и попросил путевку на целину”, “бродит Ленский по Гаммельну”, “Александр Андреич, товарищ Чацкий, <...> сидит в теплушке”, а в заключительном стихотворении “Марфа с Минервой домой провожают Марию”.

чем, собственно, и занимается автор, энергично играя с цитатами и литературными контекстами, предлагая читателю раскладывать-складывать их, как своего рода головоломку или паззл. Возьмем того же Джека-потрошителя:

Тут и сам Джек-Потрошитель с его как минимум столетней вполне литературной легендой, Макбет, и лисицы, брешущие на червленые щиты, и цитата из Библии, переиначенная опять же, очень по-филологически... В таком контексте понятно, что Луна и гамбургское пиво упомянуты в соседствующих строках неслучайно, а потому что Луну, как известно, делают в Гамбурге, и Рио здесь появляется, конечно же, как осуществленная мечта Остапа Бендера.

Еще пример:

Первоисточник — знаменитое мандельштамовское “Почему ты все дуешь в трубу, молодой человек? / Полежал бы ты лучше в гробу, молодой человек”, а далее кем только не цитировавшийся блоковский “вечный бой” заодно с левитановским “вечным покоем” и валтасаровскими письменами. А поскольку у молодого человека “моргенштерн во лбу”, то помимо прямого смысла — убит холодным оружием, моргенштерном — появляется еще одна аллюзия, на сей раз на пушкинское “а во лбу звезда горит”.

Мандрагора и разрыв-трава — тоже растения вполне литературные, в природе не существующие, и вот от реальных реалий остается только глазное дно, и то, возможно, по моей личной неспособности усмотреть в нем очередную отсылку. В скобках отмечу, что “глазное дно” встречается еще как минимум в одном тексте Михайлик, то есть это какой-то значимый для нее символ.

От множества “культурных” стихов такого рода (в большинстве своем, надо сказать, довольно унылых) тексты Елены Михайлик отличаются именно концентрированностью, густотой замеса этих аллюзионных рядов, напором и перехлестом, порождающими новые смыслы и неожиданные прочтения. (Впрочем, все элементы этих рядов, взятые по отдельности, и сами по себе способны порождать всяческие сложные смыслы, потому-то они и вошли в наш культурный багаж.) И хотя игр с цитатами в нынешней поэзии предостаточно, новое возникает здесь, повторю, за счет гиперболизации приема, его сгущения.

“Ехать, плавать, летать и считать ворон” — это иронически сниженный романтический, даже — советско-романтический императив; и здесь уместны и впрямую упомянутый Сельвинский, и цитируемый (“собранье рабкоровского кружка”) Багрицкий, и вполне тихоновское “Ее чумное превосходительство госпожа полковник / Курит в ладонь на крыше госпиталя”, а “большие костры за орбитой Венеры” в таком контексте не могут не напомнить приснившиеся Луговскому “костры в запорожской весенней степи”.

Сменив место жительства — осколок советской империи — на осколок империи британской, поэтесса ностальгически хранит верность “праимперскому плющу” пусть и достаточно абстрагированной от текущей реальности, пусть местами иронически переосмысленной, но все же героической романтики.

Советская романтического толка поэтика, избыточный культурный антураж, австралийские реалии — все это вместе взятое обеспечивает книге несомненное своеобразие и обаяние.

Эволюция автора (а я давно слежу за тем, как пишет Елена), по-моему, происходит в правильном направлении — от типично “бардовских текстов” (кое-какие ранние стихи Елены положены на гитару и поются любителями, что, с моей точки зрения, говорит о них скорее плохо, чем хорошо) к сложным филологическим и смысловым играм. А от дежурных в адрес романтической поэзии упреков в пафосности и ходульности поэтессу ограждает избыточная артистичность этих игр. К тому же после периода деромантизации и дегероизации в отечественной поэзии должен, по закону маятника, начаться обратный процесс. Собственно, он уже начался — замечательные героические сюжеты Федора Сваровского так горячо встречены критиками и читателями именно потому, что автор не стыдится “высокой романтики”, хотя и остраняет ее, обращая в космос или отдавая путешественникам во времени.

Да и география для нынешней нашей поэзии вновь становится актуальной. Для бывших советских людей наступила своего рода эпоха великих географических открытий — от Тибета до Пхукета. Экзотика дальних, еще не освоенных нашей поэзией пространств дает стихам Елены Михайлик завидный шанс заполнить ту, еще не освоенную сегодня нишу, которая в советское время заполнялась поэтами-романтиками от Багрицкого и Луговского до Лапина и Хацревина.