Пересказ монолога

Будет ли душе
ушедшее не тяжело?
Жалобно ли заскулит,
улетев от тела
тёплого, вмерзая в синий
иней неба вдалеке?
Лёгкая, что нам сулит

смерть? Разряды зренья?
Реянье зарниц в углу
глубины ночной?
Точно высвеченной почвы
чавкающее жильё,
жилистые руки жизни,
изнурённый зной

страсти с высоты,
отнятая, вновь увидишь?
Дышащая. Никогда.
Отдано другим. Не сетуй,
сети сохнут или соты
сонный мёд баючат, ты
тише света занята.

Серый платформенный
форменный ливень,
веником пахнет вагон.
Муха влетает по траектории,
скорая воет с открытого
крытого воздуха под мостом.

Где-нибудь на четвёртой
вёрткая муха во тьму
тюкнется, вылетит прочь.
Значит — бездомная, и по имени
именно эту никто не окликнет.
Бликами блекнет ночь.

Или же встречного поезда,
боязно под козырьком
зыркая, чуть подождёт
(сокр.: пока дождь идёт).
Дёготь тяжёлых шпал.
Паловый небосвод.

Что за бесцельный, муха,
ухнувший туда-сюда
дальний-недальний путь?
Скорая едет обратно.
Радуется в вагоне дитя,
тянется, хочет прильнуть.

Фасады, забранные в сетки
пожарных лестниц,
и птичьи в небесах заметки —
блистанья лезвийц,

там замирает взгляд-скиталец,
в полях смиренья, —
так интенсивен этот танец
исчезновенья!

Всё это ты, счастливец улиц,
её поленниц
и щепок солнца, мой безумец
и отщепенец... —

вот он стоит возле киоска
и смотрит немо
на белый труд каменотёса,
на мрамор неба,

на облако, его прожилки,
на то, чем станем... —
и вновь идёт, собрав пожитки,
спокойно-странен.

Жизнь прошла, говорит, не успел
ею налюбоваться.
Что с зарплаты принёс, то и съел.
Брат, не стоило браться.
Говорит, сплю, зашторен.
Тяжек сон, тошнотворен.

Снится, дочери как по щеке,
говорит, дал с размаху.
Стыдно полностью, даже руке.
Снится, плачу в рубаху.
И она так сутуло
плачет тоже, прильнула.

А потом я прищурился: мать,
а не дочь это вовсе.
Вот и думай, брат, как понимать.
Говорит, хоть раздвойся.
Так выходит по теме:
виноват перед всеми.

Ну и вот, говорит, после весь
день хожу, в сердце гири.
Где привиделось — там или здесь?
В сне моём или в мире?
Или, брат, безразлично,
где ты жил неприлично?

Но бывает, не жизнь и не сон,
говорит, на закате, —
и любуешься, весь вознесён,
как горит оно в злате
и притихло листвою
совершенно простою.

Вот тогда я весь в мыслях стою,
в столбняке оробелом:
получилось, что жизнь я свою, —
по идее, не телом,
а душою горбатый, —
простоял за зарплатой.

После пью, взор туманит слеза.
Да и что делать кроме?
Ничего не осталось. Глаза
поднимаю: в проёме
мать и дочь, совокупно —
как жена, — смотрят крупно.

Говорит, я волнуюсь за них.
Я ведь не осуждал их
никогда, ни своих, ни чужих,
ни других неудалых.
Вот лежу жизнью странной:
как бы мёртвый, но пьяный.

Ты иди, брат, отсюда толпой,
вместе с ними тремями,
и прилежно всё это воспой,
посвятив своей маме.
Озаглавь для итога:
“Пересказ монолога”.

Ещё стихов, ещё счастливейших
стихов, ещё дождливых дней, —
оживший тлен земли, — дождливейших!
Смотри, становится темней.

И трав покров зеленоблещущий,
сверкая, стелется во мгле,
и луч закатный, быстро блекнущий,
последний, гаснет на земле.

Всей глубиной, в себя обрушенной,
я к жизнетаинству прильну,
и сдамся, встречно обнаруженный,
непререкаемому сну.