Денис Драгунский

Восьмое августа — седьмой пересмотр

Об авторе | Денис Викторович Драгунский — главный редактор журнала “Космополис”, лауреат премии журнала “Знамя” (1994).

Случившийся 8 августа 2008 года российско-грузинский конфликт решительным образом повлиял на мировую политику. Рискну сказать, что трагедия 11 сентября 2001 года лишь завершила ХХ век. И сама она, и ее последствия разворачивались в рамках традиционной системы политических понятий. Восьмое августа прочертило новые пути.

Нет, не распались государства, не рассорились прежние союзники, не возникли новые блоки и альянсы. Однако произошло нечто более существенное — изменились взгляды и подходы к политике, к пониманию мировых процессов, к самому существованию человека в политической рамке. Да и сама эта рамка меняется на глазах — меняются представления о том, что такое политический субъект, что такое политический факт, каковы выгоды или невыгоды демократической процедуры, какую политику считать успешной, а какую — провальной, и вообще что это за штука — успешная политика.

То, что эти перемены более существенны, чем распад одних государств или блоков и возникновение новых, — сказано не для красного словца. В самом деле, за девяносто лет, прошедших со времени окончания Первой мировой войны, на планете вообще и в европейском ареале в частности произошло множество политических событий, в том числе самых драматических. Драматических в обоих смыслах слова. В русском смысле — то есть много событий суровых, тяжелых, кровавых; и в английском смысле — то есть внезапных и резких, радикально меняющих облик мира. Однако все это происходило в более или менее единой, постоянной системе координат. Всем было ясно, что такое суверенитет, национальный интерес и государство. Что такое политический факт или политическая фальшивка. Что такое успех, победа, поражение. А также демократия и свобода, которые лучше, чем авторитаризм и рабство.

Эта система координат была определена позитивистским умонастроением в философии, которое основано на вере в факт, подтвержденный опытом. В политическом же аспекте господствовала Версальско-Ялтинская система межгосударственных отношений: главным субъектом мировой политики было суверенное территориальное государство. Легитимность лиц, представляющих государство и действующих от имени государства, удостоверялась демократической процедурой.

Впрочем, мы не обязаны ограничиваться коротким отрезком ХХ века, мы можем взглянуть в более отдаленную ретроспективу и увидеть, что и в XIX, и в XVIII веках ситуация была в целом схожая с недавним прошлым: идея государства соединяла в себе три концепта — территории, населения и политической власти. Власть распространялась на население, живущее на данной территории. Население признавало данную власть (данную Богом или демократическими выборами). Соседи признавали: а) границы территории; b) право власти распоряжаться на этой территории, если она является законным представителем населения; c) наличие у государства неких интересов, а также право государства отстаивать эти интересы, учитывая ограничения, накладываемые пунктами a и b. В самом общем виде речь идет о принципах Вестфальской (1648 г.) системы мировой политики. Собственно, Версаль и Ялта были пятой и шестой модификациями Вестфальской системы (если сам Вестфальский мир считать первым вариантом). Хельсинский акт 1975 года был “шестым-штрих” вариантом дипломатического документа середины XVII века. Однако, несмотря на разительное внешнее несходство века XVII с веком ХХ (главный момент прогресса — доктринальный отказ от войны как способа решения конфликтов), основы оставались неизменными: национальный интерес и государственный суверенитет как его высшее выражение.

Все это не просто академические красоты. Нам предстоит понять, что в роковой день 08.08.08 потерпело крах нечто большее, чем просто политика, основанная на принципах национального интереса и государственного суверенитета. Как раз такая политика будет жить еще очень долго. Вернее, будут жить шаблоны старого политического мышления, будут говориться красивые и убедительные слова со всевозможных трибун и газетных полос — и кто знает, может быть, под воздействием этих слов будут совершаться реальные политические действия. Например, будут вводиться санкции против государств и отдельных бизнесов, кому-то будет отказано во въезде, кого-то объявят в розыск, экстрадируют, депортируют, а кому-то, наоборот, предоставят политическое убежище. Но все эти меры будут иметь все более и более декоративный и частный характер.

Частный — вот ключевое слово политики после 08.08.08.

Попытаемся понять, на что эта политика будет похожа.

Но для начала попробуем ответить на простой вроде бы вопрос: победила или проиграла Россия в августовском конфликте? Распространены три точки зрения, и все они для российской политики не очень лестные.

Точка зрения первая, официальная. Да, Россия добилась укрепления своих южных рубежей, обеспечила безопасность братского осетинского и дружественного абхазского народов, охладила горячие головы в Тбилиси — правда, ради этого пришлось пойти на серьезные имиджевые и репутационные потери, поцапаться с Европой и Америкой, а также со своими собственными либералами и правозащитниками (хотя к последнему не привыкать). А в смысле признания независимости Абхазии и Южной Осетии мы вообще оказались в обидном одиночестве: даже коллега по Союзному государству не поддержал. Оценка результатов — четверка по самому снисходительному счету. Поскольку реальные достижения лежат в области виртуальных антинатовских игр, а реальные потери — вот они.

Точка зрения вторая, оппозиционная, имперски-националистическая. Да, Россия добилась… (см. предыдущий абзац) — но как же она нерешительно и вяло действовала! Почему не дошли до Тбилиси, не арестовали Саакашвили, не посадили на грузинский трон Игоря Гиоргадзе или иного верного России человека? Почему не включили Южную Осетию в состав РФ, объединив ее с Северной? Тем самым избежали бы напряженности с ингушами, которые теперь с обидой думают: значит, осетинам (пусть даже южным) можно быть независимыми, а нам — нельзя. Почему вывели войска из Поти и вообще из зон безопасности? Зачем цацкались с Евросоюзом? В общем, хотели встать с колен, а оказались опять в каком-то двойном полуприседании. Трояк, трояк. Может, даже с минусом.

Наконец, точка зрения тоже оппозиционная, но либеральная. Ничего Россия не добилась, кроме имиджевых и репутационных потерь, погубила своих солдат, пожертвовала людьми, убитыми и ранеными в Южной Осетии, разругалась с Европой и Америкой, спровоцировала глубокое недовольство на Северном Кавказе, надолго поссорилась с дружественным грузинским народом. Двойка!

Честно говоря, я не разделяю ни одну из этих точек зрения. Либеральная и националистическая представляются мне неумными, а официальная — мягко говоря, старомодной. Я убежден, что грузинская экспедиция была если не блестящей, то, без сомнения, весьма успешной военно-политической операцией. Мне думается, что цели, которые ставились теми, кто эту операцию планировал, выполнены быстро, эффективно и с минимальными потерями. Я бы поставил пятерку. Ну, в крайнем случае, с минусом (информационную войну можно было вести гораздо лучше). Ибо, как говорил Пушкин, судить художника надо по законам, им самим над собою поставленным. Наверное, и об эффективности политического действия надо судить не вообще, не с собственной партийной или моральной колокольни, а по тому, достигнуты ли цели, которые ставит перед собой данная политика. Подчеркну еще раз — судить не о том, хороша эта политика или плоха, демократична или авторитарна, гуманна или жестока, честна или лжива (это совершенно другой разговор), а достигает ли она своих — своих собственных! — целей.

Однако что это за цели? Уж конечно, не защита братских народов и не укрепление южных рубежей. Если бы Россия хотела взять под свое крыло Абхазию и Южную Осетию, она могла это сделать заранее — хоть за два года, хоть за два часа до начала конфликта (тем самым предотвратив конфликт). Что касается безопасности России в целом, то тут два момента. Первый — у России достаточно ядерного оружия и средств его доставки. Нажать кнопку — и в стране-агрессоре две тысячи лет не будет расти трава. Поэтому вряд ли кто-то всерьез решится посягнуть на независимость России. Однако есть и второй момент: что касается тактических мобильных подразделений, то с ними дело обстоит не столь хорошо, как со стратегическими ядерными ракетами. Поэтому России, как представляется, выгодно повышать уровень противостояния. России выгодно, чтоб ей противостояли не отдельные группы никем не управляемых боевиков и не маленькие, слабые и непредсказуемые страны, а крупные ядерные государства, а еще лучше — целые блоки таких государств. Потому что агрессия со стороны ядерного государства влечет за собой опасность ответного удара по полной программе — что и является лучшей гарантией мира и дружбы. Поэтому России выгодно вступление беспокойной Грузии в НАТО. Потому что НАТО не допустит никаких авантюр, ежели такие авантюры кому-то в Тбилиси придут в голову. Знаменитая 5-я статья Устава НАТО гласит: агрессия против любой отдельной страны альянса воспринимается как агрессия против всего альянса в целом. По умолчанию можно подразумевать и обратное: агрессия, исходящая от одной страны НАТО, будет восприниматься как агрессия всего блока, с соответствующими последствиями для любой другой страны — члена данного блока. Поэтому членство наших соседей в НАТО (при всех раздражающих моментах) является еще и важным фактором, регулирующим поведение этих соседей.

Политика безопасности, которую декларирует российское руководство, выглядит весьма старомодно. Укрепление безопасности видится как непосредственное “укрепление границ”, в конечном итоге — как расширение территории (контролируемой территории, если угодно). Разумеется, эта старомодность — натыкать повсюду свои военные базы, пододвинуть их поближе к границам вероятного противника — свойственна отнюдь не только российской политике безопасности. Точно так же себя ведут НАТО в целом и США в отдельности. Это не устраняет угрозы, а поднимает градус взаимного недоверия, раздражения, озлобления. Это порождает услужливые мифы о враге, который спит и видит, чтобы учинить какое-то безобразие “в непосредственной близости от…”.

То есть речь идет о какой-то дорогостоящей бессмыслице.

Тем не менее я продолжаю настаивать, что грузинская экспедиция была весьма успешной. Если правильно понимать ее цели.

Но для этого сначала надо разобраться с субъектом политики.

Это местоимение мы — опять “мы”! — употребляем слишком часто и бестолково. Знакомый журналист рассказывал, как давным-давно выступал в американском университете и сказал: “Когда мы принимали решение о вводе войск в Афганистан…”. Слушатели сначала уронили очки с носов, а потом осторожно спросили: “Сэр, вы в 1979 году были членом Политбюро?” Вообще же слово “мы” в российском политическом дискурсе используется как минимум в трех смыслах. Во-первых, это официальная позиция правительства, отчасти синоним МИДа. “Мы заявили, мы предупредили”. Во-вторых, это точка зрения говорящего, который может не разделять официальных политических ценностей и устремлений. Отсюда первый речевой парадокс: “Мы занимаем неправильную позицию”. На первый взгляд это кажется самокритикой, или чем-то вроде знаменитого “парадокса лжеца”. На самом же деле: ““Мы” (группа граждан) считаем, что “мы” (правительство) поступаем неверно”. Но почему-то (и в самом деле, почему?) обозначаем эти столь различные вещи одним и тем же словом. Разделяясь в лозунгах, сливаемся в языке.

Но есть еще и третье, главное “мы” — страна-нация-государство в целом как носитель некоего общего для всех национального интереса, тех самых “интересов России”, которыми все клянутся, но которых никто не может перечислить ясно и четко, что называется, русским по белому. Второй речевой парадокс еще более запутан: ““мы” (группа граждан) считаем, что “наша” (правительственная) позиция соответствует (или не соответствует) “нашим” (общенациональным) интересам”. В данном случае группа граждан претендует на роль третейского судьи, который решает, насколько “мы” (правительство) выражаем интересы “нас” (нации в целом). Хотя каждая группа граждан молча подразумевает, что именно она выражает интересы страны. И даже более того — что именно ее интересы являются национальными.

Но отчего бы правительству вкупе с национальной элитой не стать той самой группой граждан, которая действительно, на самом деле наиболее точно и полно умеет выражать интересы нации? И даже не только выражать, но и воплощать: то, что в интересах элиты, — в интересах всего народа.

Возникает вопрос о субъекте политики. В давние времена, когда наций в современном смысле еще не было, когда связка власть-население-территория была очень зыбкой, когда какой-нибудь бургундский рыцарь сражался за герцога Бургундского, а не за Бургундию, и уж тем более не за “идею Бургундии”; когда территория вместе с населением переходила под власть то одного монарха, то другого, — вот тогда интересы правящей верхушки и равнялись… чему равнялись? Равнялись самим себе и “короне”, поскольку единственным субъектом политики и была эта правящая верхушка, обеспечивающая реальную власть “короны”, династии. Всех субъектов политики (в латах и с гербами на щитах) можно было собрать во дворе королевского замка, посоветоваться с ними. На таких сборищах регулярно заходила речь о нашем христианском народе, но это была чистая риторика, поскольку население было полностью исключено из политики.

Национальный интерес возник вместе с нацией. Нация же формируется в ходе индустриальной модернизации. А индустриальная модернизация, в свою очередь, означает особую структуру занятости населения. Занятость становится массовой и однотипной (фабрично-заводской и конторско-офисной). Возникают конкурирующие электоральные партии. Главной процедурой, формирующей государственные институты, становятся всеобщие выборы. Появляется обратная связь между населением и правящей верхушкой, которая волей-неволей — под угрозой провала на следующих выборах — начинает выражать интересы населения (виноват, теперь уже нации). Но здесь есть важнейшая оговорка: одной только демократии здесь недостаточно. Хорошо осознанные и общие для большинства граждан национальные интересы возможны только в контексте массовой однотипной занятости. Еще совсем недавно заводы и конторы были огромными, а человек был накрепко (иногда на всю жизнь) привязан к одному-единственному рабочему месту. В такой ситуации политика правящей верхушки могла существенно — и одинаково, однонаправленно! — влиять на благосостояние большинства. Победы или поражения в войнах, удачные или неудачные межгосударственные союзы, крупные экономические проекты, новые правила игры на внутреннем рынке, сужение или расширение гражданских свобод и т.д. — все это могло радикально улучшить или ухудшить жизнь всех и каждого.

Иные нынче времена. Теперь в экономике тон задают средние, малые и мельчайшие фирмы, люди гораздо легче меняют место работы, господствует двойная и тройная занятость. В этих условиях личные интересы человека не связаны непосредственно (и не связываются в сознании людей) с изменениями государственной политики, а тем более политики внешней. Гораздо сильнее они связаны с условиями труда на данном — чаще всего небольшом — частном предприятии. С отношениями со своим начальником, работодателем. С кредитами в данном банке. С обстановкой в регионе, в городе, в квартале. Это, собственно, и есть политика постмодерна — мозаичная, зыбкая, отрицающая общие надчеловеческие принципы.

Есть ли интересы у страны? Вот так, вообще, в целом? У России, например, или у США? Какие-нибудь этакие, “геополитические”? Думаю, что нет. Как нет интересов у моря, неба и ветра. Интересы есть у отдельных людей. В крайнем случае, у отчетливо выделенных групп людей. Национальный интерес — это исторически редкое совпадение интересов большинства групп населения. Замечу, кстати, что единый национальный интерес проще сформировать в маленьких странах, особенно там, где частью национальной мифологии является борьба за независимость с сильным и коварным соседом. Впрочем, в таких случаях (а также в случае войны или масштабной стихийной катастрофы) речь идет скорее о национальном компромиссе.

Россия довольно часто оказывается впереди других стран. Индустриальная модернизация тридцатых годов еще не завершилась, а в политике уже царил постмодерн, единые национальные интересы уже уступали групповым и частным. Во всем мире еще царила государственническая мифология. Государство воспринималось как некая отдельная почти живая сущность, “юридическое лицо, наделенное волей”. Государству надо, государству вредно, государство планирует, строит, защищает. Однако в СССР вышло так, что миллионы жизней были принесены в жертву довольно узкой группе граждан, их комфорту и благополучию. Политика стала служить интересам отдельных физических лиц. И современное общество это понимает и тихомолком признаёт. Формируется новый национальный компромисс. Смысл этого компромисса в том, чтобы признать кошмары прошлого неизбежными и в итоге благотворными, а также признать право известной “группы граждан” (далее в кавычках) доить и стричь, карать и миловать остальные 99,99 процента российского населения.

Судите сами. В ходе обсуждений нового школьного учебника истории (того самого, где Сталина назвали эффективным менеджером) вдруг выскочила очень интересная вещь. Недавно в “Новой газете” (№ 69 (1387) 18.09.2008) было напечатано интервью с проф. Александром Даниловым, руководителем коллектива, подготовившего новую концепцию школьного курса истории России. Согласно замыслу авторов, школьники должны уметь самостоятельно объяснять мотивы и логику действия властей.

Сказанное проф. Даниловым достойно медленного чтения. Итак:

“Что за обстоятельства? (объясняющие Большой Террор. — Д.Д.) Первое — принятие демократической конституции в декабре 1936 года. Были сняты ограничения, которые существовали раньше в отношении целого ряда лиц в части избирательного права и возможности быть избранными. <…> Именно их Сталин боялся. Об этом говорят наши коллеги — историки из ФСБ, которые имеют доступ к соответствующим документам. Эти противники режима могли быть избраны на местах. И ставка на них могла быть сделана не в силу их политических взглядов, а в силу их качеств: умение работать, порядочность, честность. <…> Сталин имел в виду, что власть приходится спасать”.

Прочитав это, я сделался горячим поклонником нового учебника. В кои-то веки школьники узнают правду об истории. То, что сказал проф. Данилов, надо напечатать в учебнике большими буквами и жирным шрифтом. Потому что из слов проф. Данилова ясно: ни о каких интересах родины (России, СССР, страны, государства, народа, рабочего класса — да чего хотите!) речь не шла. Индустриальная модернизация? Перевооружение армии? Школы и университеты? Не смешите людей. Сталину надо было спасать власть.

Если бы он и его окружение действительно заботились о модернизации страны и о судьбе народа — они бы приветствовали приход во власть порядочных людей, честных, умеющих работать. И уж конечно, Сталин и его соратники сумели бы оградить свою жизнь и свободу надежными правовыми гарантиями. Но им, наверное, мало было одной только жизни и всего лишь свободы, а про интересы страны и народа они не думали вообще. Им надо было властвовать безгранично и безраздельно. Возможно, они не верили гарантиям: сколько раз они сами давали их и нарушали. Главное же — они чувствовали свою бездарность, неспособность составить конкуренцию порядочным, честным, умеющим работать людям. И, наверное, они остро ощущали свою преступность — иначе откуда такой страх малейшей альтернативы?

Не будь Сталина, индустриальную модернизацию провел бы Рыков. Или Керенский. Или императрица Анастасия Первая и кабинет Гучкова — если бы в России сохранилась монархия. Потому что модернизация — это историко-экономический процесс, а не героический подвиг сталинских соколов.

Сталин же спасал власть. Свою. То есть лично себя, свою шкуру, свое тело, которое привыкло жить в неге и холе. После смены руководства Сталину грозила если не тюрьма и казнь, то уж конечно, значительное поскромнение бытовых условий. А в демократических обстоятельствах — быть может, и неприятные вопросы от депутатов. Возможно, даже парламентское расследование. Что на это скажет дорвавшийся до высшей власти “человек из подполья”: “Миллионы ли в лагеря отправить, или мне вот из Кремля на Арбат переехать? Я вам так скажу — миллионы пусть в лагерях сгниют, а я чтоб всегда в Кремле жил”.

Но не в одном Сталине дело, конечно же. Мораль “подпольного человека” восторжествовала в другое время и в другом месте. Независимость Косова продавливали отчаянно и самозабвенно, вопреки всем резонам гуманности, международного права, здравого смысла и политических приличий. Косовские сербы пережили трагедию — но и косовским албанцам мало не показалось, и потом легче не стало, и вряд ли станет в обозримом будущем. Однако в Косове находится крупная американская база; возможно, будет построена еще одна. Круг интересантов проясняется. Но это не злокозненная Америка как мистическое целое, а непосредственные выгодополучатели этого проекта. Конкретные генералы, промышленники, лоббисты — люди с именами и адресами. Далее, Косово является зоной наркотрафика. Вот еще один круг интересантов — наркобароны. Тут с именами и адресами труднее, но это тоже конкретные, отдельные, частные люди. Ценители комфорта.

Разумеется, древо “государственничества” еще очень крепкое. У него античные корни, феодально-монархический ствол и буржуазно-демократическая листва. Но это скорее психологическое могущество, колея привычного мировосприятия. Интересами государства (страны, нации) объясняют свои действия все правители, что бы они ни затевали. Патриотический лозунг “For Country!”, с которым шел на выборы Джон Маккейн, особенно мило смотрелся на фоне военно-нефтяных авантюр в Ираке и в контексте безумного потакания биржевым спекулянтам, что вызвало крупнейший финансовый кризис. Все эти игры велись к прямой выгоде определенных “групп граждан”. Когда наши лидеры говорят об особой ценности государства для русского человека, о всевозрастающей роли государства в эпоху демократии и рынка — это тоже мило смотрится на фоне тотальной коррупции, то есть приватизации государства влиятельными “группами граждан”. А то и отдельными особо влиятельными гражданами.

Слово “государство” обычно понимается двояко: как страна и как аппарат управления, чиновники плюс депутаты. Давайте здесь и далее будем употреблять это слово во втором значении — “государство-аппарат”.

Вступая в конкуренцию с носителями групповых или частных негосударственных интересов, государство может проиграть. Государство находится в трудной ситуации. Оно конкурирует с бизнесом и обществом. Это в теории. На практике же речь идет о конкуренции внутри государственного аппарата.

Одни институты власти могут быть заинтересованы в своей приватизации кем-то, или в “самоприватизации”, а другие — нет. Можно видеть выгоду в том, чтобы сохранить собственную институциональную чистоту как государственного учреждения, ни в какой степени не подверженного влиянию частных интересов, но — на фоне коррумпированных коллег; возможна и обратная ситуация. Приватизация государства — это не всегда элементарная коррупция. Это сращивание капитала и власти, это нацеленность на обслуживание частных интересов. В финале дело, так или иначе, упирается в интересы физических лиц.

Вот знаменитая фраза Александра III (эти слова часто повторяют ревнители сильного государства, проводящего независимую внешнюю политику): “У России всего два союзника — ее армия и ее флот”. Рассмотрим это высказывание внимательнее, снимем с него покров банальности — и увидим нечто политически необычное. Итак, есть Россия — и есть ее армия и ее флот. Армия и флот являются союзниками России. Следовательно, Россия (как совокупность невоенных властных институтов, территории и населения) существует отдельно от своих Вооруженных сил. Более того, Вооруженные силы разделяются на сухопутные войска и военно-морской флот. Таким образом, армия и флот, с одной стороны, принадлежат России. Но, с другой стороны, Россия должна заключать с ними союз. Союз — это согласование интересов. Значит, император подразумевает, что интересы Вооруженных сил (и армии, и флота) хоть чем-то, да отличаются от интересов России — раз она должна брать их в союзники.

Почему же царь не сказал просто: “У России нет надежных союзников, поэтому она должна укреплять свои Вооруженные силы”? Могут возразить, что он хотел сказать именно это. Однако он сказал то, что сказал, выделив армию и, отдельно, флот в качестве особых политических субъектов. Конечно, от лидера военной монархии, каковой была Россия XIX века, трудно было ожидать других слов. Но все же приходится признать — афоризм Александра III демонстрирует, что император, вольно или невольно, констатировал мультисубъектность политики и особую роль армии как политического актора. А договариваться с армией — значит, договариваться с ее командованием, то есть опять же с частными (или, если угодно, с отдельными) лицами.

Государство как единый и единственный актор мировой политики теряет прежнюю роль. Но на его место приходят не только и не столько надгосударственные образования, вроде ООН или Евросоюза, но и частные группы интересов, а в предельном случае — отдельные лица. Сплошь и рядом приходится читать и слышать, что некое государство затевает некий крупный и рискованный политический проект (в том числе военную экспедицию на другой край света) в интересах некоей группы экономических интересов, некоей корпорации, а значит — в интересах крупнейших акционеров (проще говоря, собственников) данной корпорации. Увы, это не левацкое преувеличение, унаследованное от советской прессы 1970-х. Нравится нам это или нет, исповедуем мы левосоциалистические или, наоборот, праволиберальные (как автор этих строк) убеждения, необходимо признать — выведенное Марксом основное правило капитализма “богатые богатеют, бедные беднеют” на сегодняшний день выполняется. Это касается как ситуации в отдельных странах, так и мира в целом. Масштабы расслоения поистине изумительны — доходы отдельных корпораций превосходят валовой внутренний продукт отдельных стран, а налоги, взимаемые с отдельных физических лиц, превосходят отдельные государственные бюджеты. Частные лица, обладающие подобной экономической мощью, вряд ли стоят в стороне от политики, вряд ли воздерживаются от трансформации своего экономического влияния в политическое.

Россия — очень удобное место для мировых властно-экономических игр, страна поразительно больших возможностей, и эти возможности максимально используются в частных интересах лиц, близких к власти. Собственно, тенденция наметилась десять—двенадцать лет назад. Как сказал Г. Явлинский в одном из интервью 1998 года, знаменитая советская нефтегазовая “труба”, худо-бедно кормившая, одевавшая и вооружавшая весь СССР вместе со всеми его спецслужбами и Западной группой войск, а также питавшая весь “всемирный фронт антиимпериалистической солидарности”, теперь обеспечивает благосостояние примерно одной тысячи семей. Конечно, эту цифру нужно уточнить; наверное, Явлинский назвал ее в полемическом задоре; возможно, он имел в виду лишь тех, кто юридически владеет “трубой”; но этот образ живо рисует всю грандиозность перераспределения доходов от сырьевого экспорта.

Не надо драматизировать ситуацию, не надо демонизировать эти физические лица — в любом случае они (пока, по крайней мере) не способны действовать согласованно. Но не надо и говорить, что “Россия продала столько-то нефти, газа и боевых самолетов”. Не Россия, а некоторое количество семей. Может, тысяча. Может, полторы. А может, всего три—четыре десятка. В любом случае глав этих семей можно собрать всех вместе во дворе королевского замка — виноват, в золоченом парадном зале, с имперской лепниной, микрофонами и air condition — и поговорить об интересах нашего многоконфессионального народа в условиях демократии и рынка.

Архаика? Возвращение к феодализму?

Немецкий психиатр Освальд Бумке говорил: “Не списывайте на патологию все мерзости нормы”. Точно так же и нам не стоит списывать на архаику все то, что нам не нравится в современности.

Когда нечто говорится очень настойчиво и постоянно, от этого нельзя просто так отмахиваться — дескать, мало ли что говорят. Теперь любое “говорят” приходится брать в расчет — в этом один из итогов грузинской экспедиции.

Что такое “политический факт”? Когда-то считалось, что телевидение — тем более государственное, или особо авторитетное частное — показывает нам факты. Зачарованность картинкой (как раньше — газетным листом или выступлением лидера с трибуны) еще не прошла. До сих пор простодушные потребители информации предпочитали Интернет устно полученным сведениям, газету — Интернету, а телевизионные новости — газете. Иерархия такая: написанное буквами на экране вернее сказанного, напечатанное вернее написанного, изображенное вернее напечатанного. Логика странная, исходящая из почтения к материальному носителю информации — чем более трудоемким он оказывается, тем более достоверным считается. Картинка же вообще вне конкуренции — она и есть вожделенное “на самом деле”. Эта пирамида достоверностей рухнула 8 августа 2008 года и в ближайшие за этим дни. Неудачно проведенная информационная кампания — раздражающе напористая, но при этом небрежная — разочаровала даже самых верных поклонников телевизионной картинки.

Люди почувствовали, что телевидение не показывает факты. Что дело обстоит наоборот: факт — это то, что показали по телевизору. Что телевизор — не зеркало фактов, а фабрика фактов. Это трудно осознать и выразить словами. Легче поверить, что по телевизору говорят неправду. Но — в конкретных обстоятельствах августа 2008 года — массовый зритель поверить в это не смог. Его симпатии были заранее на стороне осетин и абхазов. Поэтому рассказы и расследования сетевых журналистов о ситуации, предшествовавшей конфликту, никого не интересовали. Как не интересовало и число погибших, внезапно уменьшившееся в десять (!) раз. Давайте еще раз громко скажем: убийство даже одного мирного жителя — военное преступление; но зачем же неправду говорить о тысячах убитых? И зачем называть военные преступления страшным словом геноцид? Чтоб еще страшнее?

Самое удивительное, что никто не поинтересовался таким сравнением: буквально за два дня до 08.08.2008 во Францию доставили прах нескольких солдат, погибших в Ираке. Похороны были торжественными, государственными. Президент Франции лично прикалывал к подушечке, лежащей в изножье каждого гроба, посмертный орден. Речи. Месса. Салют. Хотя эти солдаты погибли в Ираке, исполняя какой-то туманный международный мандат. Вроде “интернационального долга”, как же, как же… Наши же воины погибли, защищая Россию и российских граждан, они были героями Отечества, но никто не отдал им государственных почестей. Не брали журналисты интервью у их матерей и невест, у друзей и школьных учителей, и это не показывали по телевизору. Значит ли это, что павших воинов на самом деле не было? Конечно, они были, и они погибли, доблестно выполняя свой долг. Просто они не вписались в планы государственной пропаганды.

Но произошло нечто более интересное, чем осознание недостоверности того, что несется из телевизора. Политический факт стал равен бытовому “говорят”. Говорят, грузины устроили геноцид осетин. Говорят, осетины сожгли десять грузинских сел. Говорят, Саакашвили выполнял задание Америки. Говорят, что Россия заранее приготовилась к войне. Говорят, что российская разведка не знала, что Саакашвили готовился ударить по Южной Осетии. Доказательства не требуются. Выбирайте, что соответствует вашему политическому настроению. Что понравится — то и факт. Что не понравится — то и вранье.

Говорят, говорят, говорят…

Говорят также, что причин у грузинской экспедиции две.

Первая причина в том, что за годы фактической независимости Абхазии некоторые российские офицеры купили себе домики у моря в этом теплом курортном краю. Это касается скромных людей, обеспечивших свое скромное личное благосостояние — просто место, где отпуск провести, куда после выхода на пенсию переехать. Говорят, есть и более активные и оборотистые люди, повыше чином. Они приобрели более солидную недвижимость: санатории и пансионаты, большие участки земли. Кто-то, говорят, даже начал что-то строить. А тут Саакашвили вдруг взял да заявил, что после того, как Грузия восстановит контроль над Абхазией, все неправильные сделки с недвижимостью будут пересмотрены. Серьезная провокация. Тем более что еще император Александр III сказал (см. выше), что Россия должна дружить со своей армией. “Войну ли начинать, или чтоб мне отдать свой домик у моря? Я так скажу: пусть война, но чтоб домик (отель, санаторий, жилой комплекс) всегда мой был”.

Хотя говорили о защите южных рубежей. Впрочем, может быть, она именно в этом и состоит. Ибо что есть рубеж? Черта на карте, отвлеченное понятие. А конкретный домик конкретного человека — реальный мотив политического действия

Вторая причина — тоже военная, но касается людей, мыслящих более масштабными категориями, чем домик (или даже отельчик) у моря. Российская военная база, которая должна быть построена в Южной Осетии, — очень серьезный источник материального благосостояния множества высокопоставленных военных и гражданских чиновников (как и американская база в Косове, впрочем). Ради этого стоит пойти на обострение конфликта, на нестандартные внешнеполитические шаги и так далее, вплоть до военной экспедиции.

Итак. Поскольку защита недвижимости в Абхазии обеспечена, а военная база в Южной Осетии будет построена — то своих целей грузинская экспедиция достигла. Соответствующие “группы граждан” должны быть удовлетворены.

Возможен вопрос: что же это за свирепые группы, неужели они в достижении своих глубоко личных целей прямо уж настолько не знают удержу? Вместо ответа расскажу одну недавнюю историю. Скончался очень богатый человек. У него осталось двое наследников. Юридические обстоятельства сложились так, что каждый из них может претендовать на все наследство. Вот они и претендуют. Нанимают лучших адвокатов, мобилизуют общественное мнение, проводят экспертизы — в общем, готовы биться до конца. Наследство покойного составляет десять миллиардов долларов. Если бы наследники помирились, то каждому досталось бы по пять. Пять миллиардов — это очень много. Яхта, самолет, дворец, сверхроскошная жизнь сверхбогатого человека. Казалось бы — договоритесь, поделитесь и радуйтесь сказочному везению. Но нет. Каждый из них говорит: “А какого черта?! Я имею право получить все — и я получу все!”.

“Хочу все!” — говорил один из героев Юрия Трифонова. Потом он заболел и умер, но скорее по воле автора, потому что в реальности такие люди чрезвычайно живучи. “Группы граждан”, которые заменяют собой государство, хотят все — и, как правило, получают желаемое.

Август 2008 года заставил нас понять некоторые давно назревшие вещи.

Государство из выразителя воли нации превратилось в одного из игроков на национальной бирже, и не более того. С ним конкурируют отколовшиеся и обретшие самостоятельность приватизированные фрагменты когда-то единого государственного аппарата, а также бизнесы, легальные и теневые. Главными игроками стали “группы граждан”, а также отдельные физические лица. Правила этой игры пока не устоялись, но ясно, что они будут иметь мало общего с традиционными политическими нормами.

Государство как субъект мировой политики права стало лишь одним из актеров на всемирной сцене. “Группы граждан” и отдельные физические лица образуют эффективные транснациональные альянсы. Частная выгода подчиняет себе мирополитические процессы. Гарантией суверенитета и территориальной целостности все в большей степени становится военная или иная сила (включая сговоры “групп граждан” и физических лиц) и все в меньшей степени — международное право. Грузия может сколько угодно говорить об оккупации ее территории, мировое сообщество может сколько угодно осуждать Россию и не признавать Абхазию и Южную Осетию — ничего не изменится.

Именно в плоскости силы лежит выбор между двумя полярными принципами — нерушимостью границ и правом народов на самоопределение. Президент Д.А. Медведев прав, когда предлагает пересмотреть Хельсинкский акт 1975 года; пора усилить значение права народов на образование новых государств, пора перестать фетишизировать нерушимость границ. Тем более что именно в этой части Хельсинкский акт начиная с 1990 года нарушался наиболее последовательно и серьезно. Но тут же возникнет новая головная боль: борьба населения проблемных регионов за право называться народом, а не мятежниками-сепаратистами, не пятой колонной злого соседа.

Наконец, еще один малозаметный, но важный итог.

Демократическая легитимация власти перестала быть такой уж необходимой. Некоторые наблюдатели полагают, что грузинская экспедиция была затеяна еще и для того, чтобы сплотить народ вокруг власти, чтобы возбудить в народе имперско-шовинистические чувства, чтоб посеять семена милитаризма, и т.д. и т.п. Думать так — значит, пребывать в плену прошловековых представлений. Правящей верхушке безразлично мнение широких масс населения, хотя она, разумеется, старается потакать народу по непринципиальным вопросам. Народ относится к власти точно с таким же безразличием, хотя старается быть вежливым. Нельзя говорить, что народ поддерживает власть, ссылаясь на передачи официозного ТВ (на то оно и официозное, чтобы врать) и на блоггеров-державников (уж больно их мало). Но нельзя говорить, что народ против власти, ориентируясь на оценки таксистов (они всегда недовольны) и на блоггеров-оппозиционеров (их тоже мало). После трех поколений нищеты и десяти лет трудных реформ народ радостно ринулся в пучину мелкобуржуазных удовольствий, народ наслаждается супермаркетом и кредитом. А избирательная система работает надежно и способна гарантировать преемственность власти практически в любых обстоятельствах.

Одно из важнейших достижений демократии — регулярная сменяемость власти — может оказаться неожиданной помехой для эффективных действий. Это уже сейчас проявляется в диалоге России и Запада, а в ближайшие годы станет все отчетливее. Западные демократии вынуждены раз в четыре—пять—семь лет отчитываться перед избирателями и менять политический курс. Российская правящая верхушка, обеспечившая несменяемость своей власти, лишена этих неприятных хлопот. Этот чрезвычайно существенный конфликт политических рамок требует решения. Трудно сейчас сказать, какая рамка возобладает — демократическая или авторитарная. Но, возможно, будет найдена некая возможность сделать эти рамки несущественными. И авторитаризм, и демократия отойдут в область политического ритуала, свойственного той или иной культуре. Седьмой пересмотр Вестфальской системы будет, скорее всего, основан на легитимации негосударственных структур, в том числе международных, которые будут отражать интересы “групп граждан” и физических лиц. Именно они (лица, группы и их объединения) будут определять новую динамику мировой политики.