При цифре тридцать семь...
Александр Сопровский. Правота поэта: Стихотворения и статьи. — М.: Ваш выбор ЦИРЗ, 1997. — 240 с. (Библиотека Мандельштамовского общества. Том 1).
Вроде бы увеличились сроки жизни, и, казалось бы, рубеж 37 лет, когда прекратили земное существование столь многие выдающиеся деятели культуры, особенно поэты, перестал быть роковым. Хотелось думать, что “нынешние как-то проскочили”. Увы, нет. Еще в 1974 г. именно в этом возрасте покончил с собой режиссер и поэт Геннадий Шпаликов. В 1983 г. перестало биться сердце тридцатисемилетнего поэта Леонида Губанова. В 1990 г. погиб под машиной замечательный деятель российской литературы Александр Сопровский, за два месяца до того отметивший свое тридцатисемилетие. Я сознательно употребляю выражение: “деятель литературы”. Сопровский не был поэт, пишущий статьи, или мыслитель, пишущий стихи. Для него и то, и другое было органично. Кроме того, для него важна была и деятельность по созданию, сохранению (через границы) группы “Московское время” и популяризации творчества своих друзей, когда это стало возможно: пресловутая “соборность” для этого очень оригинального человека не была отвлеченным понятием. Может быть, потому сложная по составу книга производит на редкость цельное впечатление. Тут, разумеется, нельзя не отметить огромную работу, проделанную составителем Т. Полетаевой (вдовой автора) и редактором П. Нерлером. Как справедливо сказано в предисловии Н. Коржавина: “Мы потеряли очень нужного для нашей культуры человека”.
В скупых строках автобиографии, написанной в 1987 г., А. Сопровский рассказывает не только о 34 годах своей жизни, но и о целой эпохе в жизни страны со дня смерти Сталина, когда будущая Сашина мама узнала о своей беременности, до периода неожиданных перемен, которые внушили автору новые надежды, но отнюдь не иллюзии. Об этих надеждах без иллюзий Сопровский в 1988 г. написал одно из лучших своих стихотворений “То ли кожу сменившие змеи”.
Издание книги в серии “Библиотека Мандельштамовского общества” — не случайность. Дело не в том, что в сборнике имеются стихи “Могила Мандельштама”, написанные на Дальнем Востоке, и статья “Правота поэта”, давшая заглавие книге и также посвященная Мандельштаму. Читая книгу, осознаешь, что Сопровский был истинным акмеистом. Ключевой для акмеистов образ Адама, дающего имена, т.е. младшего соавтора Творца, возникает в статьях. Но до Творения был хаос, и этот хаос обретает точные приметы в стихах: “Я возвращусь в первоначальный хлам,/Зовущийся окраиной московской”. Это стихотворение — первое и мыслилось как первое самим поэтом в составленном им сборнике “От весны к весне”, так что это как бы басовый ключ, определяющий всю тональность. Вчитываясь, понимаешь, что это то самое “предместье”, где, по предчувствию Н. С. Гумилева, поэта должны задушить “думы-воры”. Впрочем, как известно, реальная жизнь Гумилева оборвалась в ином предместье, и об этом у Сопровского есть пронзительное стихотворение “Вернгардтовка”. Если же обратимся все-таки к началу, читаем: “все, что мне привиделось потом, / Пророки, полководцы и поэты, — / Все взращено прекрасным пустырем”. Итак, там, где для поэтов серебряного века был финал, для Сопровского — отправная точка. Но если бы все сводилось к этому, то Сопровский бы ничем не отличался от тех поставщиков “чернухи”, которые вслед за жителями Глупова причитали и причитают: “Так и живем, что жизни никакой не имеем”. Нет — просто его, Сопровского, лирический герой происходит от Адама, который по изгнании из рая познал не только радости и горести земной жизни, но и побывал в аду. Автор, однако, хорошо помнит: “Я не был здесь рожден — / Но и страна не рождена в позоре”. Мир Божий не сводим ни к раю, ни к аду. Многообразие Творения — сквозная тема и стихов, и статей, собранных в книге.
Есть еще один способ поэтического существования — забыть о наличии ада. Поэт Сопровский от этого пути отказался. В одном из последних, стало быть, итоговых стихотворений первого раздела автор заявляет: “Я знал назубок мое время, / Во мне его хищная кровь.” Он только отказывается изъясняться на языке, вдохновленном адскими силами: “Чужой до последнего дня / Язык, на котором эпоха / Так рьяно учила меня”. Язык этот настолько чужд, что неприемлем даже для пародии.
В книге много посвящений. Стихи посвящались мужчинам и женщинам, литераторам и политическим деятелям, современникам и тем, кто давно ушел из жизни. Но в двух случаях посвящение сознательно снято. “Стихи о жертвенной роли интеллигенции в революции” были первоначально посвящены Б. Пастернаку. Но проблемы, затронутые в стихотворении, автору показались шире, чем судьба одного, пусть великого, поэта. А. Сопровский противопоставляет свою позицию целой эпохе: “Но я-то не видал по счастью / Тобой усвоенных с трудом / Счастливых снов советской власти / О красном веке золотом”. Дерзко, но зато последовательно. И, разумеется, относится не только к Пастернаку. Другой случай снятого посвящения — венок сонетов “Тоска по ностальгии”. Зная автора и его круг, вычислить адресата нетрудно. Но сама тема, опять же, шире. Это не просто проблема эмиграции. Для поэта важно не то, где живет его друг, но что и как он пишет: “Всего, о чем ты не упомянешь, /— Полуприятье-полуотверженье, / Полунасмешка и полускулеж-/ Уж ты прости мне резкое сужденье,/ Но для меня к тому ж как острый нож/Отсутствующее стихосложенье”. Насколько прав был Сопровский — сказать трудно, но ясно, что затронутые проблемы выходят далеко за пикировку между двумя приятелями-литераторами. Симптоматичен упрек в отсутствующем стихосложении. Сам Сопровский к стихотворной форме был очень строг. Его стиль кажется несколько архаичным, причем не только в венке сонетов или “Оде на взятие Сент-Джорджеса”, где это диктуется жанром, но и в лирике. Иногда при чтении хочется большей раскованности, но автор сделал свой выбор и по избранному пути шел до конца.
Стихи последних лет немногочисленны. Эмоции в них приглушеннее, мысли четче. В 1988—1990 гг. часть интеллигенции была охвачена эйфорией, другая — паникой. Поэзия Сопровского чужда и тому и другому. Если он чего-то и боится, то только соблазна. Проще наблюдать “перестройку во вражьих рядах”, нежели купиться на обещания новых благ и “честному змею / Вверить певчую душу свою”. К новым испытаниям лирический герой внутренне готов: “Демократы со следственным стажем /Нас еще позовут на допрос. / Где мы были — понятно, не скажем. / А что делали — то и сбылось”. Просто удивительно, что эти строки написаны в 1990 г. Не оставляет впечатление, что автор как бы подводил итоги. Может быть, цифра 37 воспринималась им самим как роковая? Жутковато видеть автограф записки, где подсчитаны не только статьи и стихи, но даже дамы. Но в стихах итоги подводятся спокойно и мужественно: “Юность самолюбива / Молодость вольнолюбива. Зрелость жизнелюбива. / Что еще впереди?... / Мне — мои годовщины./Дочке лепить из глины.” Тут не просто отцовское умиление. Лепка из глины не только игра, но и творческий акт. Последнее стихотворение Сопровского осталось недописанным, и хорошо, что его в таком виде и поместили. “Будет где погрустить. А прощаться навеки / Нескоро”. Оказалось — скоро.
Если стихи Сопровского — стихи мыслителя (иногда слишком, невольно вспоминается известное высказывание Пушкина), то статьи его — безусловно, статьи поэта. Работа Сопровского “О книге Иова” вызвала поток литературы, способный погрести под собою не только статью, но и самую книгу. Среди авторов — знаменитые ученые. Потому ограничусь личным наблюдением. Перечитав “с подачи” Сопровского книгу Иова, я убедилась, что расхожее представление о ней в корне неверно. Это — повесть о счастливом человеке. Иов счастлив в начале (какие пиры задавали его сыны!) и счастлив в финале, когда к нему вернулось и здоровье и богатство, а в придачу к новым сынам родились и дочери-красавицы. Ну а в середине — да ведь и в детских сказках с героем что-нибудь приключается. Не случайно в статье Сопровского возникает излюбленный образ Адама в раю. Ведь Господь лишь тогда позволяет силам зла рискованные эксперименты, когда знает, что люди выдержат. Адам и Ева могли выдержать и познание, и изгнание, и труд, и деторождение. Иов мог выдержать испытания. Господь запретил Сатане касаться души его. А душа эта полна воспоминаний о былом счастье и открыта для будущего. Иов, услыхав глас Божий из бури, не пугается, но радуется. И Бог награждает его с божественной щедростью, демонстрируя мощь, красу и многообразие Творения, от утренней звезды до жующего траву бегемота (деталь неслучайная, справедливо отмечает Сопровский). Человеку, не радующемуся ни звезде, ни бегемоту, не стоит возвращать ни здоровье, ни семью, ни богатство. Он будет лишь скулить о перенесенных несчастьях и детей вырастит нытиками. А уныние — смертный грех, и это единственная мораль, которая выводима из книги не любившего морализаторства Сопровского.
Пожалуй, самое акмеистическое из вошедших в книгу произведений — статья “Вера, борьба и соблазн Льва Шестова”. Некогда Н. С. Гумилев поэзию и религию — “две стороны одной и той же монеты” — противопоставлял этике и эстетике. А. Сопровский, взяв как подспорье (неслабое) книгу Л. Шестова “Афины и Иерусалим”, стремится противостоять всей классической философии от Сократа до гегельянцев и позитивистов. Логика самая акмеистическая: Адам, вкусив от древа познания (занявшись философствованием), потерял право нарекать имена, т.е. быть соавтором Творца. Однако человек творческий, т.е. вдохновленный свыше, может быть сопричастен к созиданию и пересозиданию мира. Любопытно, что, следуя той же акмеистической логике, Сопровский всякий раз, когда не согласен с Шестовым (соборность, Достоевский, Ницше), считает, что на философа оказал вредное влияние русский символизм.
Статья “Privacy и соборность” привлекает четкостью постановки вопроса. С ответами, как всегда, сложнее. Невозможно все привести к общему знаменателю. Однако не только отправные, но и болевые точки цивилизаций нащупаны четко. Вот плодотворного взаимодействия, на которое надеялся автор, пока не произошло. Элементы privacy, внесенные в российскую жизнь, не уничтожили пока ни колхозов, ни коммуналок, ни собраний, а лишь придали общественной жизни признаки воровского толковища. Будем надеяться, временно.
Статья “Правота поэта”, посвященная О. Мандельштаму, дала заглавие всей книге. Но сама она, за исключением мелких деталей, столь бесспорна, что даже анализу не поддается.
Статью об Александре Галиче многие воспринимают как одностороннюю. Пожалуй, так оно и есть. Но Галич на то и большой мастер, что каждый находит у него свое. Если верить мемуаристам, академик Сахаров больше всего любил песню “До свиданья, мама, не горюй”.
Статья “Конец прекрасной эпохи” дает понять истоки некоторой односторонности Сопровского в оценке не только Галича, но и творчества поэтов, более близких по возрасту и биографии. Это односторонность не вкусовая, а установочная. Сопровский не то чтобы не принимал иронии, но относился к ней настороженно. “Полунасмешка и полускулеж”, упомянутые в венке сонетов, казались ему пораженчеством. Под огнем его критики оказываются и Веничка, и Эдичка, и Бродский, и Синявский, и Бахтин. Что ж это, новый протопоп Аввакум призывает к истреблению скоморохов? Нет, просто человек, серьезно относящийся к литературе, опасается, как бы она не превратилась в сплошное скоморошество. Насколько оправданны были его опасения и упреки конкретным авторам — другой вопрос.
Послесловие Г. С. Померанца умное и доброе. Правда, удивляет его удивление — очевидно, наше поколение так низко котировалось в глазах людей постарше, что обнаружение человека, способного мыслить и выражать свои мысли, вызвало шок. Может быть, потому в тех случаях, когда Померанц с Сопровским не согласен, он ссылается на молодость автора. Хочется ответить словами книги Иова: “Не многолетние только мудры” /32.9/. Сопровский если и заблуждался, то как зрелый человек.
Маленькая заметка от издателей, написанная П. Нерлером, содержит не только характеристику издания, но и воспоминания о Сопровском, веселом друге своих друзей.
Книга снабжена прекрасным иллюстративным материалом — художник В. Трофимов. Наконец, ее просто интересно читать. Вы как бы беседуете с интересным собеседником о важнейших вещах — от Адама до перестройки, от Сучана до Сен Джорджеса, но в первую очередь о многообразии мира и правоте поэта.
М. И. Чемерисская
