Денис Драгунский

Произвольный пистолет

Об авторе | Денис Драгунский родился в 1950 году в Москве. Окончил филологический факультет МГУ. Главный редактор журнала “Космополис”. Журналист. Политический аналитик. Автор пьес (“Девятая годовщина”, Театр Армии, София; “Пчелка”, Театр Моссовета), киносценариев и более трехсот статей по вопросам современной политики.

В качестве прозаика в “Знамени” публикуется впервые.

Жили-были мужчина и женщина. Мужчина был сильный и благородный, а женщина — красивая и добрая. Они были созданы друг для друга. Но у них не было общего дома, не было общих детей, и общих интересов тоже. Даже общего языка у них не было. И общей страны не было, родного общего пейзажа, на который так приятно полюбоваться на закате жизни, идя рука об руку по полю, по берегу или по краю обрыва.

Потому что он был парагвайцем, а она — китаянкой.

Зато они жили долго и умерли в один день.

Был в соседнем поселке домик, нежилой и заколоченный. Недавно он сгорел. В самом начале шестидесятых там был магазинчик.

Темная комната с зарешеченным окном, полки с разной съестной мелочью, витрина, сколоченная из реек, с торчащими шляпками гвоздей; рейки держали стекло под тупым углом, так, чтобы верх тоже был стеклянный. Бока у витрины были фанерные, а низ — клеенчатый. Клеенка выпирала наружу. Можно долго описывать банки с сахаром и крупами поверх витрины, вазочки с конфетами внутри нее. Но я не буду. Описывать — продлевать агонию этого магазина, который давно уже умер. Это бесчеловечно.

Там я видел одну странную тетку. Она была высокая, бледная, с крашеными губами и подведенными глазами. Со старомодной прической — два полукружия на макушке, такая укладка кос. Лицо, как фотография на старом могильном памятнике.

Она устроила небольшой скандал. Сгущенное молоко тогда продавалось в розлив (в развес, если угодно). Стояла пятилитровая банка и ценник. У тетки в руках была глубокая квадратная вазочка-плошечка. Фарфоровая, с кобальтовой полосой по краям и желтыми сколами.

Тетка протянула вазочку и попросила сто пятьдесят граммов сгущенки. Продавщица обнаружила, что открытой банки нет, и консервного ножа тоже нет. Так что извините. Но тетка не отступала. Она тихо говорила: “Я пришла приобрести продукт. Продукт в продаже есть. Продайте мне продукт”. Именно так — “продукт”.

Это продолжалось неимоверно долго. Продавщица попыталась расковырять банку хлебным ножом. Нож гнулся. Тетка шептала про приобретение продукта. Продавщица стукнула по ножу чем-то тяжелым. У ножа отломился кончик. Кто-то завизжал: “Обслуживайте покупателей!”.

Тетка исчезла со своей плошкой-вазочкой.

А теперь представьте себе — на месте сгоревшего магазинчика построили роскошный коттедж. Высокий забор, мощеный подъезд, фонарики, охранники.

Но как-то ночью в спальне, где спит хозяйский ребенок…

(О, как жестоко! Нет, нет! Пусть это будет молодая красивая хозяйка!)

…бесшумно распахивается дверь и входит высокая бледная тетка с фарфоровой плошкой и сломанным хлебным ножом в руке.

— Кто вы? Что вам нужно? — беспомощно спрашивает молодая и красивая.

— Я пришла приобрести продукт, — шепчет тетка и поднимает нож.

Выхожу из метро “Площадь Восстания”. Прохожу сквозь строй раскрашенных девиц. Черные губы, зелено-золотые веки, трехдюймовые ногти. Серебряное напыление на волосах. Красные сапоги со стразами. Колготки в сеточку. Несмотря на прохладу, голые пупы с пирсингом.

Отчетливо слышный шепот:

— Мужчинаааа… Хотите отдохнуть с девушкой?

Я не удерживаюсь от брезгливой гримасы.

Иду дальше.

Рядом со мной шагает молодая женщина. Понимающе вздыхает.

Смотрю на нее. Простое, но изящное драповое пальто. Ботиночки — не новые, но красивые. Короткая стрижка. Шарфик, беретик, самая простая сумка на плече.

Мы встречаемся глазами. Она легонько улыбается и осуждающе косится в сторону размалеванных путан: вот, мол, дрянь какая в нашем прекрасном Питере. Я киваю в ответ.

Она негромко говорит:

— Мужчина, хотите отдохнуть со скромной, интеллигентной девушкой?

— Я уже третий раз хочу спросить, — она приблизила лицо и зашептала: — Почему у тебя духи такие тонкие-тонкие, почти что дамские? И ногти полированные. Только скажи правду, я тебя не разлюблю ни капельки. Ты случайно немножечко не голубой?

— Господи помилуй! — он откинулся на подушку и засмеялся. — Нет, я не голубой. Могла, пардон, убедиться. Ногти я сам себе пилкой поправляю. Чего тут голубого? А духи… это духи моей жены. Мой одеколон кончился, я пшикнулся из ее флакона.

— Уже третий раз, между прочим.

— Ну и что?

— Ну и очень зря. Хотя запах отличный. Как называется?

— Понятия не имею, — сказал он. — Поздно уже, давай поспим немножко.

— А почему ты всегда уходил от меня в шесть вечера, — спросила она, — а сегодня пришел в десять и ночевать собрался?

— Тоже мне, всегда. Мы третий раз вместе. Мы две недели знакомы. Вот лет через пять или десять скажешь “всегда”.

— Не обещай мне долгих сроков, — сказала она. — Жена в командировке?

— Угадала. Видишь, я все честно говорю.

— А кто она у тебя?

— Умная, добрая женщина.

— А кем работает?

— В аппарате правительства.

— Ух ты! Чиновная дама! — рассмеялась она.

— Доктор юридических наук, — суховато сказал он. — Профессор Академии управления. Автор книг и учебников. Мастер спорта по стрельбе.

— Из лука?

— Нет. Из произвольного пистолета. Смешное название, правда? — он примирительно улыбнулся.

— Обхохочешься, — сказала она. — А вдруг она позвонит, а тебя дома нет? И застрелит тебя, когда вернется. Все правительство за нее заступится. Ее оправдают. И дадут повышение по службе, а к тебе на могилку никто не придет.

— Ты придешь, — сказал он и обнял ее.

— Какая мелодрама! — сказала она, вывертываясь. — Лучше б ты был голубой.

Две недели и три свидания, тот еще роман, а грудь болела, как будто всё оттуда выдрали, одни ребра остались. Он присел на скамейку. Сдохнуть от инфаркта на автобусной остановке. Или прийти домой и застрелиться из произвольного пистолета жены. Пистолет был в красивой стальной коробке с замочком. Можно расковырять ножом. Мелодрама.

— Мужчина, — сбоку раздался ломучий голос, — у вас такой обаятельный парфюм…

Он скосил глаза и увидел кудрявого мальчика с крашеными ногтями.

— Пошел ты! — он тяжело встал и замахал рукой проезжавшей машине.

Доехал до дому. Выпил стакан минералки. Разделся. Принял душ.

Лег в постель и, к завтрашнему своему удивлению, спокойно заснул.

— Ты ни в чем не виноват, — она сидела на краешке дивана. — Но я тоже не виновата. Я не виновата, что у нас никогда нет денег. Что я донашиваю мамино пальто. Что ты не можешь закончить диссертацию.

— Уже совсем скоро закончу, — сказал он. — Осталось буквально чуть-чуть.

— Верю, — сказала она. — Ну и что? Сколько тебе прибавят? И прибавят ли вообще?

— Должны, — сказал он.

— Господи боже мой, — она сжала кулаки. — Да стань ты хоть трижды профессор! Сколько тебе заплатят? Мы сможем купить машину? Сделать ремонт? Поехать отдыхать, как приличные люди?

— Ну, извини, — сказал он, продолжая лежать. — Значит, я неприличный.

— Не огрызайся, — сказала она. — Я все решила. Я устала. Я хорошо к тебе отношусь. Да, вот что… Я тебе не изменяла, я ненавижу всю эту гадость. Он сделал мне предложение, и я ухожу к нему. Мы даже не целовались! Он сделал мне предложение, и я согласна!

— Какой, однако, кавалер, — сказал он. — Молод, красив, богат?

— Немолод. Обеспечен. Красиво ухаживает. Ты мне когда в последний раз цветочек подарил? — она нагнулась к нему. — Ты умный. Ты талантливый. Ты когда-нибудь станешь знаменитым и богатым. Лет через двадцать. А я всего лишь красивая. Больше у меня ничего нет. Я хочу жить сейчас.

— Ты что несешь? — поморщился он.

— Я хочу ребенка родить, — прошептала она. — Даже двух. Чтоб у них была большая детская. Игрушки, кроватки. Новенькие. Доктор хороший. Хорошая платная школа. Понял? Ты меня понял?

— Счастливо, — сказал он и отвернулся к стенке.

— Учти, — сказала она, встав с дивана. — Мы остаемся друзьями.

— Ладно, — просипел он, не поворачиваясь.

Стыдные слезы текли по его лицу. Она, слышно было, возилась в коридоре. Что-то доставала из шкафа. Зазвонил телефон. Он схватил трубку.

— Да! — откашлявшись, сказал он.

— Простите, — раздалось в трубке. — Могу я поговорить с мужем Наташи?

— Да, это я, — сказал он.

— Наташа сказала, что уходит от вас? Голубчик, умоляю, удержите ее! Глупейшая история, — говорил невидимый собеседник. — Мне за пятьдесят, я глубоко женатый человек, не такой уж богатый, в сущности. Это было вроде пари, я ляпнул, что любая девочка убежит ко мне… Да, и вот что. Заверяю вас, между нами ничего не было! Мы даже не целовались!

Она вошла. Он громко повесил трубку, перевернулся на спину.

— Кто звонил?

— Так, — сказал он. — Не туда попали.

Она не брала деньги без спросу. Она экономила. Ее новый как бы муж был человек безалаберный и щедрый. Все время совал ей купюры — “поезжай на такси, купи себе что-нибудь красивое, пообедай в ресторане”. У него водились деньги, и он их не считал. Он не был богатым — она поняла это очень скоро, — но по сравнению с жизнью в ее родном N-ске это было, что называется, небо и земля.

Она ездила на метро. Покупала красивые вещи на распродажах. Обедала дома. За месяц удавалось выгадать тысяч десять—пятнадцать.

Она посылала их в N-ск, любимому человеку. Он был режиссер и театральный художник. Талантливый и непризнанный. Они тайком переписывались — из интернет-кафе. Она знала, что все равно к нему вернется.

Когда она поднималась по лестнице, у нее сильно билось сердце. Первый раз за три года, наверное.

Открыла дверь своим ключом. Было закрыто на цепочку. Она подергала дверь. Любимый человек отворил не сразу. Он был не один. С ним была какая-то дрянь. Кажется, девуля из местной театральной тусовки. В комнате омерзительно пахло дешевым дезодорантом и вчерашними колготками.

Она ненавидела баб, которые надевают вчерашние колготки. Даже если вчера носили их полчаса. Даже после душа. Считала таких баб неизмеримо ниже себя.

— Что это за дрянь? — спросила она вместо “здравствуй”.

— Интересный вопрос, — промямлил любимый человек. — А ты где была три года?

— Что это за дрянь? — повторила она. — Кто она?

— А ты кто? — спросил любимый человек.

— Проститутка, — сказала она, не запнувшись. — Проститутка-дурочка с фантазиями. Из французского кино. Привет, пока.

Она не догадалась снять на полдня номер в гостинице. Гуляла по городу. Проехала на троллейбусе мимо театра. Обедала в ресторане. Звонила в Питер своему как бы мужу. Сказала, что конференция неинтересная и что она завтра будет дома. Купила обратный билет. За час до отхода поезда была на перроне. Ужасно устала.

Когда она ехала с вокзала на такси, ей вдруг стало жарко и липко ногам. Стопам и особенно пальцам. Неудобно согнувшись, она расстегнула ботинки и вспомнила, что на ней даже не вчерашние, а позавчерашние колготки.

— Вы чего смеетесь? — спросил таксист.

— Смешной у нас город, — сказала она. — Но зато красивый.

Она любила наряжаться. У нее была коллекция платьев — длинных, шелковых, сшитых у известной портнихи. Бывают такие платья на все времена. У нее были старинные драгоценности — из тех, что никогда не выходят из моды.

Она иногда наряжалась для него. Это было поразительно. Вдруг она говорила: “Я хочу для тебя нарядиться, хочешь?”.

Он сидел на диване, она при нем снимала свитер и брюки, очень изящно, не буднично. Подхватив одежду, она скрывалась за матовой стеклянной дверью и минут через десять появлялась.

Например, в пышном шуршащем платье, с кулоном в виде алмазной лиры на сильно оголенной груди. “Я тебе нравлюсь?” — улыбалась она с восхитительным простодушием. Она садилась в кресло напротив. Они разговаривали — так, ни о чем. Потом она замолкала и смотрела на него сквозь ресницы, и это значило “а теперь раздень меня”.

Боже, зачем, зачем все это, если через полгода — какое полгода, через три месяца! — попреки, обманы и злобный абсурд.

“Около телефона, где записные книжки, лежала сторублевка. Где она?” “Понятия не имею”. “Очень странно”. “Значит, я взял твои сто рублей?” “Почему мои? Это наши общие деньги. И почему взял? Куда-то сунул, ты же у меня разгильдяй”. “Я у тебя? Ты уверена?” “Ого! А у кого же? Интересные дела”. “Не цепляйся. И плюнь на эти сто рублей”. “Сто рублей — это деньги. Младший научный получает сто двадцать пять”. “Деньги, конечно, деньги”… “Ну, и где они?”

Однажды он сказал: “Я хочу для тебя нарядиться”. Он при ней снял халат, она равнодушно глядела на его неспортивное тело и застиранную футболку. Подхватив халат, он вышел и скоро появился — в дубленке, шапке-ушанке, зашнурованных зимних ботинках, в перчатках. Она засмеялась: “Не валяй дурака, ты так и не сказал, где сто рублей”.

Он снял перчатку, расстегнул пуговицу.

— Я не знаю, — сказал он. — Но если тебе позарез надо, я завтра занесу.

— Не надо, — сказала она.

Женечку Т. мы прозвали Макси Твигги за длинный рост и нереальную худобу. У нее была любовь с моим другом Костей.

Они обожали целоваться при мне. Друг Костя постоянно звонил мне и спрашивал, что делать с Макси Твигги, потому что она, пардон, не дает, ссылаясь на свою невинность. Я говорил ему: “Терпение, мой мальчик, и динозавр будет наш!” Он бросал трубку. Тут же звонила Макси Твигги (мне!!!) и спрашивала, как ей половчее отдаться Косте, потому что очень хочется, а она стесняется. Я говорил: “Сначала надо снять платье. Шумно. Через голову!” Она рыдала и бросала трубку.

Наконец все у них получилось. Потом они расстались. Она вышла замуж. Потом — через много-много лет — Костя внезапно умер. После похорон я вспомнил про Макси Твигги и решил позвонить ей. Долго разыскивал ее телефон. Нашел.

— Боже! — сказала она. — Он спился, наверное?

— Нет, — сказал я. — Просто инфаркт. Он не пил и не курил.

— Но он, наверное, как бы сказать, пропадал?

— Нет, — сказал я. — Он был, как бы сказать, весьма благополучный господин. Жил то в Москве, то за границей. Жена и дети. Много денег. Серьезный успех. Признание коллег. А ты, выходит, ничего не знала?

— Не знала. Мы же с тех пор не виделись. Скажи, где его похоронили, как найти. Может, соберусь, схожу на могилку.

И она, рассказывая о себе и своей семье, вдруг сказала:

— Помнишь, какая я была — метр семьдесят шесть рост, пятьдесят два кило вес? А сейчас мимо зеркала пройти страшно.

На этих словах я вспомнил совершенно другую историю. Одна совсем юная дама рассказала, что у них дома раздался звонок. Незнакомый мужчина спросил, здесь ли живет такая-то — и назвал ее маму. “Здесь, но мамы нет дома”. Этот человек стал долго и романтично рассказывать, как он в юности любил ее маму, как робел к ней подойти, как они всего три раза в жизни разговаривали, и что он помнит ее и любит до сих пор, и когда можно позвонить. “Сегодня, — сказала дочь. — Часов в девять вы ее непременно застанете...” “Но расскажите мне еще о ней”, — проворковал он. “Работает, пишет, печатается, — сказала дочь. — Вся седая. Весит сто двадцать килограммов”. Он не позвонил.

И еще я подумал — почему Макси Твигги решила, что Костя должен был непременно спиться или пропасть в нищете и забвении? Ушел от меня, исчез, не звонит и не пишет — значит, погиб, спился с круга, бутылки собирает; так ему и надо! Чистая психология, как говорит простой народ.

Когда мне было немного за двадцать, были у меня две подруги. Две Леночки. Простите, одновременно. Не в неприличном каком-то смысле, а просто в течение примерно полугода я был то с одной, то с другой. Они были разные возрастом и ростом, поэтому назывались Леночка Большая и Леночка Маленькая.

Да, они были совсем разные: одна — чуть постарше меня, преподавательница в институте, умница, красивая, крупная. Любящая, добрая, преданная. Вторая — года на два младше, студентка, с очень хорошей головой (“сообразительная”), красивая по-другому, маленькая, худенькая, верткая. Ласковая и влюбленная.

Я их любил обеих. В той мере, в какой мне, рабу божьему, отпущено было любить этих женщин.

Нет ничего глупее и гаже, чем сравнивать людей. Но если бы меня прибили гвоздями к стене и стали бы ковырять раскаленными прутьями ребра, я вряд ли выдержал бы абсолютный нейтралитет. На вопрос воображаемого гестаповца “С кем бы ты хотел прожить жизнь? делить радости и горести? растить детей? признавайссс, ду руссише швайн!” — я бы ответил: “Конечно же, с Леночкой Большой. Разумеется, при гарантиях сохранения жизни Леночки Маленькой, херр оффицир...”.

Но. У обеих была привычка перед сном ставить на ночной столик чашку с водой. И ночью, бывало, та и другая, просыпаясь, пили воду. Делали несколько глотков. Обычное дело, я же говорю. Что тут интересного? А вот что.

Когда я сквозь сон видел, как Леночка Маленькая, приподнявшись на локте, подносит чашку к губам, я умиленно думал, а иногда и шептал: “Ты моя деточка милая, водички попила...”.

А когда то же самое делала Леночка Большая, я внутренне хмыкал, а бывало что и ворчал: “Вот ведь водохлёбка, в самом деле...”.

Такой вот город. Все знакомые или родственники.

Там жила такая Лена. Очень красивая девушка, и у нее младший брат был, вообще супер, красавец, все девушки в него влюблялись. Лена была из хорошей семьи и замуж вышла за очень богатого человека, хотя молодого. Но у него отлично шли дела. И он, ее муж, дружил с таким Андрюшей. Андрюша был тоже богатый, но несчастный, потому что у него молодая жена вдруг умерла. Зато у него была любимая сестра Маша.

И еще в этом городе жили брат и сестра Коля и Наташа. Не такие богатые, как те, но вполне обеспеченные. И вот однажды Андрюша на одной вечеринке познакомился с Наташей. И влюбился. Сделал предложение. Стали готовиться к свадьбе. Но Наташа вдруг повстречала брата Лены, его Толя звали, и влюбилась просто без памяти. И все порушила. Андрюша ее бросил. И все ее презирали.

Тут война началась. Андрюшу ранило. А Наташа, девушка без образования, пошла нянечкой в больницу. И там Андрюшу встретила, раненого. Просила у него прощения, ухаживала за ним, но он умер все равно. А Толя на войне ногу потерял, из красавца стал инвалидом никому не нужным и совсем спился. А красавица Лена заболела и умерла.

Тогда бывший муж Лены, ну в смысле вдовец, встретил случайно Наташу и влюбился в нее. И они поженились, когда война кончилась. А Андрюшина сестра Маша вышла замуж за Колю, брата Наташи.

У них у всех родилось много детей, они дружили и про Андрюшу с Толей больше не вспоминали.

Когда-то я занимался греческой палеографией и ходил в отдел рукописей Исторического музея. Слов не хватит описать это древлехранилище, с длинными столами для читателей, с закрытыми краснодеревными шкафами, где стояли манускрипты. О, истертые деревянные пюпитры с деревянными же шпильками, с помощью которых пергаменный кодекс удерживался в раскрытом положении… Читателей было немного, и почти всех постоянных я знал.

Но вот однажды там стала появляться незнакомая женщина. Она была молода и прекрасна. Она сидела всегда напротив меня за огромным столом. Иногда мы встречались глазами. Она улыбалась мне. Я улыбался ей. Потом мы снова опускали глаза в рукописи — я в греческую, она — в славянскую. Я подглядел, как она расписывается в книге посетителей. Там было написано — Auerbach. Скорее всего, она была немка. Хотя кто знает. У нее были голубые глаза, чуть весноватые скулы и рыжие волосы, свернутые и заколотые в быстрый пучок на макушке. И руки у нее тоже были чуть весноватые. Я влюбился в нее без памяти. Я написал (а потом изорвал в клочья и сжег на дачном костерке) роман о том, как мы с ней сходимся и какие приключения претерпеваем в это жаркое московское лето. В романе ее звали Анна-Лиза. Как было ее имя на самом деле, я не знал. В зале, где мы сидели, были окна с потолка до пола, до прохладного мозаичного пола. В окна светило солнце. Она проходила между мной и солнцем, и сияли золотые волоски на ее голых икрах — она была в сандалиях на босу ногу. Я умирал от восторга, от счастья видеть ее.

Я мечтал, чтобы она задала мне вопрос — ну, например, у нее не читается какой-то фрагмент скорописи, чтобы я ей помог. Но она не задала мне вопроса. Она время от времени поднимала на меня свой затуманенный древнерусской рукописью взор, светлая голубизна темнела, она улыбалась мне, и я улыбался ей.

Потом она не пришла. Потом опять не пришла. И третий, и пятый, и девятый раз. Девять неприходов — как девять дней — подсказали мне простой ответ: у нее кончилась научная командировка, она уехала к себе домой. Я не знал, куда, в какой город и даже в какую страну.

Изорванный и сожженный роман я иногда вспоминаю и даже отчасти жалею — там было несколько прилично написанных страниц.

Они оба были прозаики. Только Пысин был секретарь правления СП РСФСР, лауреат премий и орденов кавалер, а Сякин — бухгалтер совхоза в Саратовской области.

Писали они совершенно одинаково. Вот так:

“Как всегда, Степка просыпался от бряканья рукомойника, приколоченного к сосне у крыльца. Сквозь пыльное оконце он видел, как Федотыч, отфыркиваясь, полощет красную шею и жесткие загорелые уши. Значит, пора вставать, заливать солярку в бак и выезжать в поле”.

Однако Пысин считался флагманом сельской темы, а Сякин — графоманом. Пысин получал премии и переиздания, гонорары и загранпоездки, а Сякин — отрицательные отзывы от литсотрудников. “Работайте над языком, стилем и композицией, ув. тов. Сякин!” Грубо отшивать нельзя было: романы, присланные в редакцию, — это тоже письма трудящихся.

Однажды в редакцию толстого журнала курьер доставил новый роман тов. Пысина, в новомодной папке с зажимом. И одновременно почтальон принес пыльный конверт от тов. Сякина.

Романы назывались одинаково: “Зябь”.

Младший редактор, человек молодой и прогрессивный, решил пустить по редакционным инстанциям роман Пысина с титульным листом от Сякина. Чтоб его справедливо отвергли. Но отставленная фаворитка главного редактора решила сделать наоборот: положить шефу на стол роман Сякина с титульным листом от Пысина. Эту галиматью напечатают, и бывшему любовнику будет наказание.

В этой сутолоке тексты и титульные листы по сто раз перекладывались, и уже никто не знал точно, где тут Пысин, где тут Сякин. Старались, вчитывались, напрягали память — ничего не вышло.

Что же вышло в итоге? В итоге на страницах толстого журнала появился роман писателя Пысина “Зябь”. Потом он вышел отдельной книгой. Был переведен на венгерский и казахский. А графоман Сякин получил очередной отказ.

Ну, хорошо. А на самом деле чей роман был напечатан? Кто автор?

Да какая разница…

— Я беременна, ты понимаешь? — сказала Настя. — А ты просто сволочь. Я это всегда знала.

— Если всегда знала, зачем жила со мной? — сказал Саша. — И зачем сейчас такие слова? Тем труднее будет помириться.

— Не собираюсь мириться с негодяем, который выгоняет беременную жену.

— Отлично. Не надейся, мелодрам не будет, — сказал Саша, красуясь. — Эта квартира остается тебе. Дом в Загорянке — тоже. Вечером придет нотариус, мы все оформим. Ребенка я готов признать и выплачивать определенную сумму… Оденься, кстати!

— Иди к черту! — она вышла, хлопнув дверью.

Он остался сидеть в кресле. Вытянул ноги. Взял со столика стакан с минеральной водой. Послушал, как шепотом тенькают пузырьки. Отпил глоток. Нажал клавишу на пульте телевизора. Загорелся экран. Рыбки-птички. Дискавери.

“Я не сволочь, — думал Саша. — Я просто эгоист. Я имею право раз в жизни побыть эгоистом? Да, разумеется”.

Он прикрыл глаза и стал думать, как обставит свою новую квартиру.

Настя стояла перед зеркалом в спальне. Взяла сумочку. Достала телефон. Нашла нужный номер. Нажала вызов. Потом раздумала, нажала отбой и снова спрятала в сумочку. Вытащила портмоне, проверила, всё ли на месте. Расстегнула и сбросила халат. Полюбовалась своей фигурой. Живот чуть-чуть начал круглиться. Она попробовала увидеть себя мужским взглядом. Получилось очень привлекательно, у нее даже дыхание перехватило.

“Он знает, что я беременна, я ему говорила два раза, — думала Настя. — Он сказал, что любит меня такую, как есть. Господи, помоги... А нет, и не надо. Торопиться не надо. У меня будет ребенок, это главное. Найду ему хорошего отца. И себе хорошего мужа. Все отлично. Дождемся нотариуса”.

Натянула домашнее платье и пошла на кухню: проголодалась.

— Саша! — крикнула она из кухни. — Сашенька!

Александр Семенович как будто проснулся, хотя точно не спал. Мечты о вольной жизни эгоиста улетели. Вместе с фантазиями Анастасии Павловны о нежданном счастье беременной красавицы.

Он выключил телевизор, сунул ноги в тапки, подтянул треники и пошлепал на кухню. Там его ждал вполне субботний обед — зеленый салат и полное блюдо котлет с картошкой. Анастасия Павловна разлила борщ по тарелкам.

— Золотая медаль, — сказал он, съев первую ложку. — Выше всякой похвалы. Сметану где брала?

— А что со сметаной?

— Именно что отличная сметана! — сказал Александр Семенович. — Вовка звонил?

— У метро брала. Вовка вечером зайдет, — сказала Анастасия Павловна. — Они с Верочкой зайдут.

Однажды ранним вашингтонским утром, в ту чудесную апрельскую пору, когда весь город любуется цветением вишен, в комнату, где она сидела, заглянул босс. Вернее, начальник ее начальника. Но для нее — самый настоящий босс.

— Привет, — сказал он и замолчал, потом огляделся. — Хорошо, что никого нет. Слушай, Нина… Я приглашаю тебя на ланч. Сегодня. В час. Ты согласна?

— Согласна, — сказала она. — В нашу кантину?

— Почему в кантину? Там туча народу. Тут рядом есть классное место. “Сазерн Корнер”, знаешь? Вкусно и тихо.

Она знала этот ресторан, проходила мимо дважды в день, когда шла из метро на работу, а потом с работы в метро. Но не была там ни разу: это было довольно дорогое место, а заходить в дорогое место просто выпить чашечку кофе — так она не любила. Русское воспитание.

— Отлично! — сказала она. — Встречаемся прямо там?

— Почему прямо там? — сказал он. — Кого нам бояться? Я зайду за тобой.

В коридоре, в лифте и на улице ей казалось, что все на них смотрят. Красивая пара. Она, подтянутая, отлично одетая, за полмили видно, что хорошо устроенная и перспективная, и он, большой, загорелый, в тонком дорогом пиджаке, за милю видно, что в полном порядке. Она смеялась, болтала и гордо глядела на встречных и поперечных. Он же сказал: “Кого нам бояться?” Нам, понимаете? Нам некого бояться. И нечего стесняться. Вот так.

Сели у окна. Заказали два разных салата и по кусочку рыбы. Ну и кофе, конечно.

— Салатами будем делиться, предупреждаю, — сказал босс. — Тебе половину моего, мне половину твоего! — и засмеялся. Потом вдруг нахмурился, стал мять салфетку.

— О чем ты думаешь? — спросила она.

— У меня проблемы, Нина, — сказал он.

— На работе?

— Да, — сказал он. — На работе, и личные тоже.

Ей захотелось прикоснуться к его руке. Она тихо и ласково сказала:

— Расскажи мне, расскажи всё.

— Нам сильно срезали бюджет. Я должен тебя уволить. Для меня это просто личная драма. Мы так доверяли друг другу.

— И что теперь? — сказала она, надеясь неизвестно на что.

— Ничего. Я просто хочу, чтобы ты знала — мне это очень тяжело.

— И все?

— Да. А что еще? Кажется, нам несут салаты, — повеселел он.

— О, предвкушаю! — улыбнулась она.

— Ты какой больше любишь? — спросил он.

— Дай сначала попробовать, — сказала она.

Протопопа Аввакума сослали в Даурию, в Забайкалье. Надзирал над ним воевода Пашков, истязал его жестоко и неустанно. Ссылка длилась десять лет. На исходе этих лет воевода Пашков получил новое назначение, уехал куда-то.

Аввакум написал:

“Десеть лет он меня мучил или я ево — не знаю; бог разберет в день века”.

Сегодня мне кажется, что это самая великая мысль на свете. Самая христиан-ская. Самая человечная.

Воспоминание: историка Михаила Гефтера травило руководство Академии наук. Это общеизвестно, это правда. Был рассыпан набор замечательной книги, которую он подготовил к печати. Но руководство Академии (реальный человек) рассказывало в домашней обстановке, как его допекал и мучил Гефтер с этой книгой. Как он был упрям и глух к доводам здравого смысла; набор книги (это был двухтомный коллективный труд к столетию Ленина) пришлось рассыпать, иначе наказали бы весь институт.

Нет, я не встаю на сторону дирекции против независимо мыслящего ученого, что вы, что вы!

Но…

Но как просто было бы жить, если бы мир состоял из гонителей и гонимых, воров и обворованных, лжецов и обманутых. Из целомудренных жен и распутных мужей, верных мужей и блудливых жен. Из бескорыстных кормильцев и неблагодарных потребителей. Из отважных диссидентов и низких конформистов. Из ангелов и демонов, простите.

А может быть, в такой полуденной ясности жить стало бы еще труднее? Что может быть невозможнее черно-белого мира?

Разумеется, всему есть край. Когда зло — абсолютно. Когда других красок нет. Геноцид, концлагерь — что еще?

В обыкновенной мирной жизни у любого поступка, даже самого ужасного, обязательно есть какая-то человеческая причина. Не надо прощать, если с души воротит. Но лучше постараться понять. Для самого себя лучше, для собственной жизни, для своей души.

И подумать: он меня мучил или я его?

Бог разберет в день века.

Юлия Лаптева, в девичестве Белавина, сказала своему тестю: “Вы стары, и скоро Бог призовет вас к Себе. Он не станет спрашивать, хорошо ли шли ваши дела, сколько вы купили и продали и на этом заработали. Он спросит, были ли вы добры к людям, не обижали ли тех, кто слабее вас...” (Чехов, “Три года”, цитирую по памяти).

Но эта милая дама была в плену старинных предрассудков.

Мы даже предположить не можем, о чем нас спросит придирчивый старик с косматой белой бородой. Совсем необязательно это будут сусальные вопросы о любви к ближнему и о том, ведала ли моя шуйца, что творила моя десница.

Он может спросить, например: почему я в своей диссертации пять раз сослался на Петрова и ни разу — на Сидорова? Или: зачем я ел шоколад с миндалем, а не с фундуком?

Промысел Божий тем и интересен, что абсолютно непостижим. А предопределение тем и увлекательно, что неизвестно, но — неизменно.

Это не значит, что мы должны бросить все старания и стремления. Есть такой особо противный вид безделья и равнодушия к себе: вроде как мы рабы судьбы, и поэтому надо сидеть тихо.

Это значит как раз наоборот — не надо бояться своих ошибок.

Как не боится их Бог.

Вот, рассказывают, умер Эйнштейн, попал на небеса и стал просить аудиенции у Творца. Намекая на свои особые заслуги.

Ладно. Но только пять минут, не больше. Бог спрашивает:

— Чего тебе?

— Самую малость, — говорит Эйнштейн. — Уравнение общей теории поля.

— Всего-то? Да делов-то! — говорит Бог и велит ангелам принести доску и мел.

Он пишет, пишет, пишет, и вдруг Эйнштейн говорит:

— Стоп. Вот тут ошибка!

— Я знаю, — говорит Бог.

И продолжает писать.

Второго ноября 2007 года поздним вечером в своем доме в Брайзахе, земля Баден-Вюртемберг, ФРГ, на сто третьем году жизни скончался известный философ и кинорежиссер Ганс-Людвиг фон Яшкофски.

Родившись в состоятельной семье виноделов, он по фамильной традиции окончил Фрайбургское торговое училище, но решил посвятить себя метафизике, для чего уехал в Ташкент, где под руководством Рахматкулова в 1929 году защитил диссертацию “Доказательство в негативной арифметике”. Вернувшись на родину, получил место доцента Фрайбургского университета, где не поладил с ректором Хайдеггером из-за отношения к коммунистам и коллаборантам (фон Яшкофски был либерал-националистом, тогда как Хайдеггер склонялся к сотрудничеству с оккупационным режимом Жака Дюкло). Снова уехав в Россию, он обосновался в Киеве, став профессором лицея княгини Ольги. Именно там в 1939 году он решил так называемую “задачу Хюссли”, за что получил Аристотелевскую премию от Афинской академии. Первая русско-французская война застала его в Житомире, где он собирался жениться на актрисе местного театра. Немолодым человеком он добровольно вступил в русскую армию, надеясь, что Россия освободит Германию от ига французских коммунистов. Этой надежде не суждено было сбыться сразу — Россия в 1952 году потерпела поражение, потеряв территорию от Бергена на севере до Бейрута на юге. Фон Яшкофски был взят в плен и приговорен к пятнадцати годам каторги. Он пробыл в лагере почти весь срок. Но в итоге Второй русско-французской войны 1961 — 1965 годов коммунисты были выбиты из Европы, и войска Национал-Демократического Альянса добили врага в его логове — в Париже.

В 1970 году, в возрасте шестидесяти трех лет, фон Яшкофски заканчивает ВГИК и снимает свой первый и единственный фильм “Париж, 65” (“Оскар”, “Золотой лев”, Золотая пальмовая ветвь и еще двести восемьдесят четыре главных приза различных кинофестивалей). Этот фильм до сих пор входит в первую двадцатку любимых кинозрелищ мира, а его автор жил на доходы от продажи кассет и дисков.

Будучи антикоммунистом и националистом, фон Яшкофски, тем не менее, активно протестовал против геноцида французов 1972 года. По этой причине европейские кинокомпании отказывались заключать с ним контракты, университеты не принимали на работу, а издательства не печатали его научные труды.

Купив небольшой дом на берегу Рейна, последние тридцать лет жизни он провел в одиночестве, делая заметки по критике оснований математики и снимая короткие фильмы на видеокамеру (которые, впрочем, тут же стирал).

Сергеев ждал Долидзе за столиком у окна. Они не виделись лет двадцать, но вот теперь вдруг нашлись на “Одноклассниках”. Сергеев приехал в Москву ненадолго, и они договорились посидеть в кафе.

Они были знакомы с седьмого класса, когда Сергеев перевелся в новую школу. Долидзе была уже в восьмом, хотя старше его только на три месяца. Но она была октябрьская, а он январский.

Очень гордая была девочка. Дедушка — знаменитый архитектор, она от него получила грузинскую фамилию. Родители Сергеева были простые инженеры, зато он был высокий, сильный и отличник по всем предметам. Они подружились перед ее выпуском. Сергеев побил какую-то шпану, и поэтому целых три месяца провожал ее из школы.

Он поступил на исторический факультет — вслед за ней. Долидзе стала диссиденткой. Сергеев тоже. Их поймали на ерунде — они провожали знакомых в Израиль, а кто-то стукнул. Ей ничего не было, потому что она уже закончила, а Сергеева исключили из комсомола и не пустили в аспирантуру. Спасибо, до-учиться дали. Долидзе сказала: “Теперь я за тебя отвечаю”. “Тогда давай поженимся”, — сказал Сергеев. “Давай подождем”, — сказала Долидзе.

Они ждали года четыре или пять. Потом Долидзе собралась замуж. Сергеев две недели дежурил у нее под окнами. Она бросила жениха, но за Сергеева не пошла и куда-то пропала. Но когда Сергеев собрался жениться, Долидзе перед самой свадьбой заявилась к нему домой — и они впервые сошлись. Беременность была неудачная. От этих несчастий они уехали учителями в Архангельскую область. Итог: Сергеев не защитился, Долидзе проморгала дедушкино наследство, жизнь сельского учителя была не по силам. Они так и не расписались, поэтому разъехались легко: Сергеев в Ташкент, Долидзе в Ленинград.

Все-таки ей досталась однокомнатная квартирка, поэтому она вернулась в Москву. Это она ему уже на “Одноклассниках” написала.

Она вошла в кафе.

Сергеев чуть не вскрикнул: она была, как в восьмом классе. Восхитительная. Тугие черные локоны. Синие глаза на бледно-смуглом лице.

Долидзе чуть не заплакала: ей махал рукой костлявый старик. Ничего похожего.

Съели по салату. Выпили кофе. Поболтали. Дети есть? Нет. Вообще семья есть? Нет. А у тебя? Тоже нет. Работаешь? На пенсии. А я пока скриплю.

— Ты на меня не сердишься? — вдруг сказала она. — Мне иногда кажется, что я тебе жизнь сломала.

— Что ты, — сказал он. — Ерунда какая. Может, это я тебе сломал жизнь.

— Нет, нет, ни капельки. Все нормально.

Сидящая за соседним столом девица поглядела на них: бессовестно молодящаяся старуха, и мужчина, хоть обветренный и лысый, но еще вполне.

Тетя Люба была замужем за дядей Сашей. Дядя Саша был старый ювелир. А очень давно, еще до революции, у него была любимая девушка. Она была горбатая, и поэтому отказала дяде Саше. Боялась, что он хочет жениться на ней из жалости. Через много лет он женился на тете Любе. А в комнате, на самом видном месте, у него висела большая старинная фотография этой девушки. Правда, там не было видно, что она горбатая. Просто красивое лицо, большие глаза. Прическа, шляпка, кружевной воротничок, руки в перчатках.

Потом дядя Саша умер. Тетя Люба была сильно его моложе. Но с годами тоже сильно постарела.

Сидит тетя Люба в комнате, смотрит на эту фотографию и вздыхает. Иногда плачет. Ей говорят: “Да снимите вы ее!”.

А она отвечает: “Не я эту картинку вешала, не мне и снимать”.

— А какие раньше были некрологи, батюшки светы! — говорил Петров. — Представляете, вдруг диктор остается на экране один. Секундная пауза. Он строго так говорит: советская наука, или там культура, понесла тяжелую утрату. На таком-то году жизни скончался выдающийся такой-то. В некрологе, подписанном руководителями партии и правительства, деятелями науки — или там культуры — говорится…

— Как вы все помните, даже удивительно, — сказала молодая женщина за компьютером.

— А дальше: а дальше выплывает портрет, — продолжал Петров. — А диктор говорит типа родился в семье рабочего, прошел славный путь, родина высоко оценила… и наконец…

Петров замолчал и опустил голову.

— Что наконец? — спросила женщина через полминуты, наверное.

— Светлая память о таком-то навсегда останется в наших сердцах! — он едва не прослезился. — Сделаете?

— Легко! — сказала женщина. — Это сравнительно недорого будет. Диктор в студии, и все дела. Даже просто дешево! Сравнительно, конечно.

— А разместить сможете?

— Лично я не советую. Сейчас не так. Сразу портрет, диктор говорит так человечно: от нас ушел и все такое. Короткий комментарий. Или два. Близкого друга и какого-нибудь деятеля. Недавно одному хирургу делали. Академик выступал и девушка, которой он сердце пересаживал. Тепленько и со вкусом, вдова довольна.

— А так, как я говорил, нельзя? — расстроился Петров.

— Подумают, что это прикол. В смысле стеб. Вам это надо?

— Не надо, — кивнул он. — Пусть тогда, как вы сказали.

— Давайте документы.

Он подвинул к столу паспорт и листок бумаги.

— Вот… Дата рождения и творческий, так сказать, путь.

— Не понимаю, — сказала она. — Это что, вы и есть? То есть это вы на себя некролог заказываете?

— Да! — гордо сказал Петров, ожидая изумлений и уговоров.

— Апдейтить будем? — буднично спросила женщина.

— В каком смысле?

— В смысле вы же не завтра умирать собираетесь. Или вы тяжело болеете на последней стадии? — она надела очки и посмотрела на него.

— Да нет, что вы! — испугался Петров. — Слава богу. Еще попрыгаем!

— Тогда будем раз в полгода информацию обновлять. Жизнь на месте не стоит, правда? Или возьмем комментарий у вашего друга, а он раньше вас умрет, смешно ведь, правда? Апдейт десять процентов от цены. Сейчас посчитаем…

— Правда, правда, — сказал Петров.

Через три дня он уже смотрел первый вариант. Прекрасно. Теплота и горечь. Искренность скорби. Чувство невосполнимой утраты. И сравнительно недорого.

Он вышел из студии. Был июньский вечер, Москва, почти что центр. Кругом стояли красивые дома. Медленно ехали красивые машины. Женщины красивыми ртами кусали мороженое.

Хотелось жить и работать.