Анна Кузнецова

Илья Бояшов. Танкист, или “Белый тигр”. — СПб.: Лимбус Пресс, Изд-во К. Тублина, 2008.

Белый тигр — это танк-призрак, который появлялся среди немецких “тигров”, и так превосходивших по силе наши Т-34 во Второй мировой войне, и выигрывал все бои, будто передвигаясь по воздуху. Все, кто его видел, тут же погибали — за исключением одного танкиста исключительной водительской одаренности и неправдоподобной живучести, с девяностопроцентным ожогом оставшегося в живых и возвращенного на передовую, где ему долго мерещился тот поединок и возможность реванша. Горели танки, обгоревший до костей Ванька Смерть выживал и пересаживался в новые — непобедимый Белый тигр стал его бояться, избегать и улизнул-таки совсем, поскольку война кончилась. А танкист все еще пытался преследовать химеру.

Написано увлекательно, умело имитирован стиль нон-фикшн — даются многочисленные сноски с реалиями войны; а главное, что делает этот вымысел настоящей литературой, а не беллетристикой, — он все время расширяется в развернутую метафору, которую невозможно однозначно истолковать.

Самый политизированный из молодых режиссеров издал книжкой свои сценарии: “Брат”, “Брат-2”, “Война”, “Про уродов и людей”, “Егор и Настя”, “Река”, “Американец”... Примечательно, что сценарий “Брата” сильно отличается от фильма и что интерес Балабанова к сексуальным патологиям от сценария к сценарию нарастает. “Груз-200” — это уже просто фантастический триллер с элементами советского быта. Социальность здесь выглядит фоновой краской.

Писатель-чиновник, с 1996 года работавший в Совете безопасности РФ, потом в Администрации Президента РФ, а затем служивший помощником полномочного представителя Президента РФ, написал роман, по стилистике близкий к памфлету, о трудах и днях российского бюрократа с говорящим именем Малюта Максимович Скураш.

“В книгу, составленную писателем, поэтом и переводчиком Асаром Эппелем, вошли рассказы, посвященные жизни российских евреев”, — гласит аннотация. Надо отдать должное остроумию составителя в обращении с издательским заданием: первым он поставил рассказ Василия Аксенова “Победа” о шахматном поединке, где еврейская тема возникает лишь в упоминании “шарлатанских каббалистических знаков”, которые напомнило гроссмейстеру скопление фигур на левом фланге, да в праздном вопросе одного шахматиста другому “почему все шахматисты — евреи”, тут же разрешившемся тем, что оба они неевреи. А вторым стоит рассказ Георгия Балла “Сарра”, в котором русский алкоголик считает еврейкой свою собаку.

В России они были евреями, в Израиле они русские и пишут чаще всего о разнице образов жизни в той и другой стране, с которыми сталкиваются мигранты, особенно пожилые. В рассказе Юлии Винер “Мир фурн” в Израиле в маленькой квартирке бедуют пять женщин. Самая старшая, 95-летняя Циля, из первых революционерок, — в полном маразме, ходит под себя, но очень хочет жить, а ее 75-летняя дочь с больными ногами, решившаяся на переезд ради внучки и правнучки, которых вырастила, — теперь ухаживает за Цилей и ведет хозяйство, пытаясь свести концы с концами, — работают-то только ее дочь и внучка, обе безмужние… Жить ей не хочется совсем — устала; но, когда внучка решает сдать их с Цилей в дом престарелых, чтобы в квартире стало попросторнее и лучше пахло, — переживает это неожиданно горько…

Новое (самое время!) издание антиутопии Айн Рэнд (Алисы Розенбаум), американской писательницы, политолога и философа русского происхождения, которую она начала писать подростком в революционной России, а опубликовала в Америке в 1932 году, — проекция жизни в государстве, безоговорочно овладевшем людьми. Герой по имени Равенство (вместо фамилии — комбинация цифр) пять лет в Доме Детей и десять лет в Школе учится вместо “я” говорить “мы”, ходить строем и не выделяться. Но он любопытен и инициативен, а это государству ни к чему — его часто наказывают. По окончании Школы Совет по Труду выдает всем пожизненные мандаты на работу — Равенство стал подметальщиком, поскольку развит физически, а это важнее, чем умственно, — ученые этому обществу уже не нужны, поскольку все распланировано на века вперед. Изобретя электричество в свободное от работы время, Равенство не обрадовал Ученый Совет, у которого 50 лет ушло на одобрение свечей, подсчет их нужного количества и плановую замену ими факелов… А облегчать труд людей совершенно не надо, труд на общее благо — смысл жизни в коллективном хозяйстве. Равенство взял подружку Свободу и сбежал… в прошлое. Они набрели на старинный заброшенный дом с зеркалами и остались там жить, размышляя о ценности единственного человеческого “я”.

Итог сорока лет поэтической работы, избранное из одиннадцати книг: “Виноградный свет”, “Дожди и зеркала”, “Из первых уст”, “Воздушный пласт”, “Ветер покоя”, “Музыка и берег”, “При свете снега”, “В пригороде Содома”, “Без тебя”, “Иерусалимская тетрадь”, “Житье-бытье”. В одном из последних стихотворений поэт говорит о недостоверности официальных святынь и иллюзорности границ:

Первая книга известного уже поэта, последние несколько лет живущего в Барселоне, выигравшего в этом году лондонский конкурс “Пушкин”. Выразительность его стихам обеспечивает поэтический язык с несистемными сдвигами смысла и синтаксиса. Гражданская лирика в таком исполнении особенно впечатляет — цикл “Мои стихи о Советской Родине” печатался в “Знамени” (2006, № 5), в книге следом за ним идет цикл “Новые русские стихи”:

Ветеран Великой Отечественной войны, один из основателей журнала “Химия и жизнь”, в котором проработал тридцать лет, Валентин Рич с 1994 года живет в Торонто. В тоненькой книге стихов впечатляет военная лирика и то, что я назвала бы лирикой самоопределения: “Я никогда не знал себе цены, / Поскольку жил в фальшивую эпоху”…

На книге — гриф: “Году ребенка в Москве посвящается”. В авторском предисловии — пояснение, почему эта история издана книгой: государственная власть в России “впервые за долгие годы поворачивается лицом к проблемам детства и пытается их решить”. Поэтому автор счел полезным рассказать, как государственная власть в Нидерландах защищает права ребенка: подростки там пользуются большой свободой и государственной поддержкой в борьбе против строгих родителей, что становится проблемой для выходцев из других культур. Мать четырнадцатилетней Ирины Пастернак на год лишили родительских прав за то, что препятствовала девиантному поведению девочки: не позволяла прогуливать школу, грубо краситься, поздно приходить домой... Девочка позвонила по телефону доверия — и началось…

Автор, отец девочки, — рекордсмен мира по стрелковому спорту, открывший на Украине первый клуб дартс. Книга начинается с его мемуаров о жизни и спортивной карьере в СССР, затем — увлекательная история борьбы за честь семьи и судьбу дочери с нидерландской бюрократией, с приведением всех документов.

Кандидат химических наук Джон Лебедев с 1960-х работал в Институте радиационой химии г. Обнинска и всю жизнь писал стихи, публиковался в местной периодике. В его тонкой книге воспоминания перемежаются со стихами, самое интересное — очерки истории атомной энергетики в СССР. Дело в том, что последние достижения физики подрывали коренное положение материализма — постулат о неуничтожимости материи. При атомном взрыве исчезает масса исходного вещества, материя переходит в энергию; пришлось советским идеологам позволить физикам-энергетикам такую крамолу — атомная бомба-то нужна…

Впервые изданная в полном объеме переписка знаменитых семиотиков Ю. Лотмана и Б. Успенского, как замечает составитель, стала последним памятником жанра поч-тового письма. Началась она в 1964 году, когда ученые познакомились, а окончилась со смертью Ю. Лотмана — в дорунетовском 1993 году. Однако уже после 1986 года переписка становится редкой — Лотману провели телефон, как объясняет в предисловии Б. Успенский. Там же он рассказывает о некоторых других ее особенностях: “…авторы исходили из возможности перлюстрации и старались избегать острых тем (…) или же пользовались эзоповым языком. В частности, это относилось к упоминанию иностранных коллег (современному читателю, видимо, надо напомнить, что общение с иностранцами не поощрялось и находилось под контролем соответствующих органов). Их имена обычно заменялись описательными выражениями или же условными обозначениями. Последние нередко представляли собой переводы их фамилий на русский язык; так, Аймермахер (немецкий филолог) превратился в Ведерникова, а Риддер (голландский издатель) — в Кавалерова. В свою очередь, когда эмигрировал наш общий друг А.М. Пятигорский, он стал именоваться профессором Фюнфбергером”.

Сестра Ю.М. Лотмана называет склонность к оптимизму фамильной чертой и начинает свои воспоминания с зарисовки: увидев в свой день рождения (7 ноября) праздничную толпу под балконом, она решила, что все эти люди собрались в честь ее шестилетия. Большая часть этой увлекательной книги, полной таких зарисовок, посвящена людям, окружавшим Лидию Михайловну: семье, друзьям, преподавателям Ленинградского университета, коллегам; портреты написаны очень живо, в контексте жизни нашей непростой страны.

Глава “О моем брате” начинается с того самого дня, когда Ю.М. родился, и добавляет к его портрету множество милых штрихов.

“Сталин был любимым отцом и учителем, за него мы, не колеблясь, отдали бы свои мальчишеские жизни. С годами узнали правду об отцовстве его и учительстве. Возможна ли ненависть необъятнее той, что приходит на смену столь большой любви. <…> Впитав весь пакет пропаганды, я ждал триумфального похода пролетариата против буржуазии. А война оказалась всеобщей — все против всех. Она завершилась Победой, но победоносной не стала. А победа оказалась окуплена ценой, присущей, скорее, поражениям”.

Поднимая вопрос о цене победы, автор ставит в центр своего художественного исследования Великой Отечественной войны маршала Жукова, чьи мемуары “не растолковали кровавой тактики 1941 года”, и других победоносных военачальников, чтобы сказать важное: “В войну Красная армия убитыми и взятыми в плен потеряла 199 генералов. В чистку их погибло 598 — комплект потерь на три полные войны столь небывалого ожесточения и ярости. <…> Чистка РККА сделала его (Жукова. — А.К.) единственным, сочетавшим оптимальное мастерство с непреклонной решимостью. Чистка сделала его гениальным”.

Трагические перипетии советской политики прошли и через жизнь литератора и художника Леонида Рабичева, мемуары которого (отрывки о войне и о печально знаменитой выставке в “Манеже” в 1962 году, публиковались в “Знамени” — 2001, № 9; 2005, № 2, № 5) охватывают российский ХХ век начиная с 30-х годов. Отец его дважды, в 1918-м и в 1937-м, был исключен из партии и чудом избежал гибели. Любимый старший брат, танкист, пропал без вести в Сталинграде в 1942-м. Сам автор, 1923 года рождения, прошел всю войну. Центром его книги (как и жизни) стали события Великой Отечественной. Студентом юрфака он выслушал ложь Вышинского, читавшего курс истории дипломатии, о том, что, подпуская армии рейха к большим городам, наши маршалы заманивают их в ловушку. Потом ушел в военное училище и сразу же на фронт. “Окопную правду” о том, как прокладывался телефонный кабель, срезаемый у соседей, как ели полуразложившиеся трупы лошадей, как белорусские мужики в 1942-м ждали от немцев закона о роспуске колхозов и никакого партизанского движения организовывать не собирались, и только в 1943-м, когда от немцев натерпелись, собрались; как одно за другим проваливались наступления в мае 1944-го на Третьем Белорусском, — рассказывает тоном понимания, стараясь находить как можно больше оправданий такому положению вещей.

Сборник открывается рассказами и воспоминаниями о сильных людях в трагическом антураже советского времени: А.Т. Твардовском и редакторах его “Нового мира”, шестикратном чемпионе СССР по теннису Сергее Андрееве, прошедшем всю войну… Вторая часть книги — воинская повесть “Таран”. Сорок лет автор пишет об авиаторах времен Великой Отечественной, потому что не может забыть празднования Дня авиации 18 августа 1940 года, хранит газеты, посвященные празднику, со снимками летчиков, которые за две недели до войны были репрессированы, а в октябре 1941-го расстреляны.

Валерий Родос родился в Москве в 1940 году. Его отца, замначальника следственного отдела по особо важным делам, добивавшегося самооговоров от высшего эшелона ре-прессированных — маршалов, генералов, полковников, — арестовали и расстреляли после смерти Сталина. В 1956 году его самого, шестнадцатилетнего, арестовали “за политику” — в Ленина играл, со школьными друзьями пытался партию организовать — и судили закрытым судом (об этом его первая книга “Е-мое”). Освободившись в 1961-м, он закончил философский факультет МГУ (1970), кандидат философских наук (1973), преподавал в Томском университете. В 1989 году эмигрировал в США.

“Название моей книги похоже на бериевское. Но смысл противоположный. Она не о моем отце, а обо мне самом. Хочу написать нестрашную книгу о том, как в стране, которая пугала весь мир и так ценила палачей, было жить сыну одного из них, уже расстрелянного”, — пишет автор в предисловии “Замысел”. Интереснее всего в новой книге — мелкие наблюдения с личностными комментариями: “Потом, когда на собственном следствии я каждый день подписывал протоколы, писанные следователем от руки, изумлялся. Следователи менялись, но у всех были не просто разборчивые почерки, не то что у врачей — функции противоположные. (…) Учат их, что ли, каллиграфии”…

За почти тридцать лет от смерти Сталина до начала перестройки российская художественная культура пыталась высвободиться из-под спуда советской “культурной политики” и стать самоструктурирующейся областью общественной жизни. Этот драматический сюжет автор развивает с безжалостной научной педантичностью, называя пофамильно “прорабов перестройки”, прославившихся перед тем панегириками советскому режиму; цитируя прокоммунистические стихи шестидесятников; неявно присоединяясь к мнению Наума Коржавина, что диссиденты сидели в котельных и дворницких зря; доказывая со ссылкой на исследование профессора Университета Сан-Диего Макса Лернера, что в свободной Америке диссидентское движение временами преследуется не меньше, а штат профессиональных осведомителей не уступает в компетентности нашему…

Поэтом-скитальцем назвал Евгения Шкляра (1893—1941) критик русского зарубежья П. Пильский, что соответствовало особенностям биографии и образному стержню лирики Шкляра, начинавшего в десятые годы эпигоном символизма, а в двадцатых, после эмиграции в Литву, ставшего видным переводчиком и популяризатором литовской литературы в межвоенный период.

Став в масштабах маленького государства этаким поэтическим менеджером по связям с общественностью, он писал много стихов “на злобу дня”, эклектически сочетая элементы различных стилей. Тема скитальчества — единственная константа, позволяющая говорить об узнаваемости его поэтического голоса.

Монография снабжена списком источников и литературы и именным указателем. Создана она при поддержке Литовского государственного фонда науки и образования — маленькие страны умеют быть благодарными тем, кто пытается их возвеличить.

Обсуждая языковые табу, которыми общественные страты отгораживаются друг от друга, автор резонно замечает: “В конце концов, люди ведь не могут стать ближе друг к другу, чем это им позволяют слова”. Самое интересное в книге — попытка вычленить речевой код высшего общества современной России, которое еще только формируется из “людей новых денег”.

Физическая антропология — это “неклассическая” наука о человеке, группирующая физические и психические особенности людей по типам и расам. Историю обретения антропологией в России научного статуса и становления категории расы, ключевой для научного и политического языка западного колониального империализма, отражающей кризис гуманистической традиции, — автор рассматривает в контексте имперских проблем — поисков практик управления различиями и попыток интерпретации сложных феноменов, таких как А.С. Пушкин, воплощавший “русскость” для имперской элиты.

Анализируя массу однообразной литературы на популярную тему Третьего рейха, автор строит свое исследование вокруг фигуры рейхсфюрера СС Гиммлера и рассказывает о действительно значимой организации “Аненербе” (нем. — “наследие предков”). У истоков ее в 20-х годах ХХ века был ученый-этнолог, ярый антилиберал, пангерманист Герман Вирт, предположивший существование единой монотеистической религии древних германцев. Решив освободить великую нордическую расу от космополитической цивилизации, Вирт с женой ходили в древнегерманских нарядах и исповедовали “нордическое вегетарианство” как истинно немецкий образ жизни. Это привлекло к нему вегетарианца Гитлера... У Вирта были сложные поначалу отношения с нацистской партией, поскольку его исторические исследования спонсировали богатые евреи. Но вскоре эти отношения наладились, зато разладились контакты с академическим миром, подвергавшим сомнению научную ценность его работ... Так “Аненербе” вросло в структуру СС, где его куратором, а потом президентом стал Гиммлер, отводивший ему роль ведущей научной организации рейха. Общество выпускало книги, наукообразно поддерживая идеи рейхсфюрера, и журнал “Германия”, больше похожий на пропагандистский листок, преследовало научную оппозицию, насильно привлекало к сотрудничеству ученых с мировым именем… Став эсэсовским Управлением А, “Аненербе” в качестве научной организации подключилось к садистским опытам Рашера на заключенных концлагерей.

Во второй части книги автор называет главным “гитлеровским пророком” Альфреда Шулера, почти не известного российскому читателю. Шулер исследовал гностицизм и альбигойскую ересь, считал гомосексуализм светоносной магической практикой и обеспечивал оккультные основания Гиммлеру, считавшему себя реинкарнацией короля Генриха Птицелова.

Юрий Слёзкин — профессор Калифорнийского университета в Беркли, автор одной из основополагающих на Западе работ по советской национальной политике “СССР как коммунальная квартира”. Книга “Арктические зеркала” вышла на английском языке в 1994 году и стала одной из наиболее значимых работ для следующих поколений историков, антропологов и этнографов. Работа охватывает всю историю взаимоотношений России с 26-ю этническими группами, испокон веку занимающимися охотой, собирательством, рыболовством и оленеводством, — от обложения их данью за “покровительство” в VI веке до имперских и советских попыток встроить их в прогрессистскую парадигму.

Исторический макросоциолог Чарльз Тилли учился в Гарварде, одним из его учителей был Питирим Сорокин. В конце 60-х он возглавил международную группу исследователей развития современных государств, курируемую центром по разработке теории модернизации. Поиск двигателей модернизации современных обществ привел его к осо-знанию многовариантности исторической эволюции, а не провозглашению модернизации американского типа единственно правильной, как ожидали кураторы.

То же о демократии: нет одного исторического пути к форме государственности без централизации всеобъемлющей власти, где именно поэтому не бывает кровавых революций — оппозиция может бороться легально и мирно. Да и форм демократии как минимум четыре: конституционная, сущностная, процедурная и ориентированная на процесс…

Перевод “Демократии” вышел почти одновременно с оригиналом благодаря Институту общественного проектирования и журналу “Эксперт”. Автор предисловия считает, что другие работы Тилли “просто отчаянно необходимо” вводить в научный оборот. Например, давно ставшую классикой статью “Создание государства и война как организованное преступление”, наглядно показавшую, что в основе государственности лежит… рэкет. Это со временем государству приходится предлагать населению блага в виде здравоохранения и соцобеспечения, чтобы оно шло в солдаты, платило налоги и не бунтовало.

Материалы двух мероприятий: конференции, приуроченной к 15-летию Горбачев-Фонда и “круглого стола”, организованного в связи с 70-летием начала Большого террора “Горбачев-Фондом” и “Мемориалом”, поскольку ход “борьбы за историю” в нынешней России виден отчетливо, когда подходит юбилей очередного исторического события.

Гражданское общество как общество, контролирующее государство, у нас, разумеется, не сложилось — докладчики анализируют конкретные причины и параметры этого “не”. Во втором разделе сборника обсуждается тенденция вытеснить память о политическом терроре разнообразным “позитивом” той эпохи.

Материалы семинара, с 2004 года проводимого Товариществом выпускников Института Кеннана — исследователей из разных областей гуманитарного знания, стажировавшихся там по программам научного обмена.

Большинство выступлений представляют собой разные аспекты обсуждения идеологемы “особый путь России”, базовой для официальной идеологической доктрины Кремля — “суверенной демократии”. В четырех разделах сборника рассматривается: 1) природа и сущность специфики российской модернизации (Э. Паин, О. Волкогонова, В. Кржевов, А. Рябов, А. Зудин); 2) как это выглядит с позиций разных общественных наук: демографии (А. Вишневский), экономики (В. Иноземцев), социологии (Л. Гудков и Б. Дубин), культурологии (В. Шнирельман); 3) особенности российской модернизации познаются в сравнении с происходящим в других странах (О. Малинова, Х. Балзер, Д. Драгунский, Н. Покровский, Е. Головаха и Н. Панина); 4) и, наконец, дан анализ ее специфики в некоторых регионах (А. Макарычев, А. Дахин, Н. Мухарямов).

Автор предисловия к сборнику Эмиль Паин так поясняет взаимоотношения авторов книги с популистской кремлевской доктриной: “Культура — это судьба. Нам Бог велел быть русскими, россиянами, — говорит В. Сурков. Нет, не судьба, отвечают авторы книги, а социальная практика, включая и целенаправленные действия властей, во многом блокирующих освоение массами социально-политических новаций”.

В серии “Библиотека “Огонек””, издающейся с 1925 года, брошюрой тиражом 46 000 экземпляров вышли воспоминания главреда перестроечного “Огонька” о том, как это было (частью публиковавшиеся в журнале), с лирическими отступлениями в более раннюю историю. Самой поминаемой реалией здесь стало “тараканье царство” советских чиновников: “В правительстве царской России в канун октябрьского переворота было около 20 министров. Горбачев получил в подчинение 615 чиновников министерского ранга. При Ельцине даже все думские депутаты специальным законом присвоили себе министерские статусы, зарплаты и привилегии. А чаво? Умение грести под себя и неспособность к переменам всегда ценились у бюрократии как высшие признаки квалификации”.

Параллакс у Жижека — это иллюзия порядка, возникающая при совмещении разноприродных явлений в одной системе координат или при попытке перевода текста (в широком смысле, как любой связи знаков) на языки, не имеющие эквивалентов переводимому. По Жижеку, параллакс неизбежен при помещении любого воспринимающего сознания в контекст сложившейся культуры, даже если сам воспринимающий будет думать, что все в порядке. Поэтому жанром своей “ключевой работы” (анн.) Жижек избрал бриколлаж — мозаику из отрывков, работу сознания, освобожденного от усилий быть связным.

Самый молодой в России доктор философских наук рассматривает понятие справедливости в разных аспектах и контекстах: онтологическом, темпоральном, юридическом, экономическом, религиозном, философском, политическом, затем делает экскурс в философию несправедливости — и заключает свое исследование статьей “Россия как общечеловеческая ценность”, написанной на материале доклада, прочитанного на одноименном “круглом столе”. Поскольку само понятие “общечеловеческая ценность” суть средство самоидентификации западного общества, говорить о России как общечеловеческой ценности — значит, выявлять ее товарные характеристики, а делать этого не стоит, считает автор, лучше, наоборот, противопоставить российские ценности западным: “Стоит говорить о ней как о пространстве альтернативных “общечеловеческих” ценностей. Запад производит, чтобы присваивать. Россия присваивает, чтобы производить. В этом отношении в России все — ресурс, а не произведенный артефакт. (…) Присваиваемое в России до сих пор воспринимается как дар, а не как товар”.

Боюсь, что на такой философской платформе и лень с бесхозяйственностью в России — больше, чем лень с бесхозяйственностью, и воровство — больше, чем воровство…

Сборник статей “последовательного сторонника власти и приверженца правых взглядов”, — характеризует автора “объективная” аннотация. И далее: “Нисколько не скрывая своей ангажированности, напротив, всячески ее подчеркивая, он разбирает базовые политологические понятия (суверенитет, демократия, нация и пр.), анализирует идеологические опыты представителей власти, критически деконструирует тексты российских оппозиционеров (Илларионова, Белковского, Рогозина, Рыжкова) и зарубежных критиков Кремля”. Кстати, г-н Рогозин из этих скобочек благополучно выбыл…

Автор предисловия М. Леонтьев относится к В. Иванову куда теплее, поэтому жжот: “Это книга о том, как сохранить Россию, как не допустить победы внутреннего врага, — давайте назовем вещи своими словами (так! — А.К.) — предателя. (…) альтернативой “охранителю” является “вредитель”. (…) Олигархов в смысле настоящей полноты власти у нас нет, и завестись они могут только на трупе России”. И далее в незабываемой стилистике не так далеко ушедших в прошлое времен.

Книга убежденного, “как и подавляющее большинство россиян”, антилиберала состоит из четырех разделов: “Теория”, “Апологетика”, “Критика” и “Практика”. Самое неприятное в ней — самодовольно-снисходительный тон неумного солдата свиты победителя. В разделе “Критика” нотки самодовольства становятся крикливыми, а снисходительность вытесняется агрессивным раздражением: “Ни у одного человека, который пребывает в здравом уме (если только он не трудится в “Открытой России” и тому подобных местах), не может быть сомнений в его (Ходорковского. — А.К.) виновности. (…) Да, Ходорковского разорили и посадили потому, что он и его люди обнаглели настолько, что решили на равных разговаривать с Кремлем, практически открыто ему угрожая”.

Причина что надо. Боюсь, говорить о гражданском обществе — это тоже “на равных разговаривать с Кремлем, практически открыто ему угрожая”. Подумайте — какая наглость!