Ольга Бугославская

Эдвард Радзинский. Три царя: Александр II. Николай II. Сталин

Рассчитывая создать популярную книгу на историческую тему, необходимо удачно соотнести замысел, пожелания публики и собственно материал. Так называемая широкая публика в идеале включает в себя читателей самой разной степени подготовленности, за исключением, пожалуй, крайностей. Здесь вряд ли подойдет научный трактат, но в то же время предположения о том, что Иван Грозный или Распутин были пришельцами из космоса, тоже могут основательно сузить аудиторию, которая окажется в итоге весьма специфической.

Как ни пошло это прозвучит, но в массовом сознании пантеон исторических деятелей, так же как и деятелей современных, состоит из звезд разного калибра. Есть мегазвезды — Александр Македонский, Цезарь, Наполеон, Петр I, Екатерина II и так далее. Звезды второй, третьей величины — Малюта Скуратов, Меншиков, Распутин, Столыпин, Троцкий... А есть персонажи, интересные публике не сами по себе, а только в сопряжении со звездами — их родственники, знакомые, прислуга и другие. Чем ярче звезда, тем шире потенциальный читатель. Благодаря звезде, автор имеет возможность составить себе имя. С другой стороны, автор определенной степени известности сам может вытащить из небытия какой-нибудь исторический персонаж и вывести его в звезды. Но это происходит редко.

Нельзя не учитывать конъюнктуру. Даже самые крупные из исторических деятелей то отодвигаются в тень, то выводятся на авансцену, трансформируясь, в зависимости от идеологических задач и определяемых ими запросов общества, из героев в антигерои и обратно. То же происходит и с событиями истории: степень их значимости и оценка подвержены существенным колебаниям. Впрочем, это тоже процесс двусторонний: популярный автор, имеющий влияние на читателей, способен управлять их вниманием и участвовать в создании конъюнктуры.

Эдвард Радзинский — писатель, успешный во многих отношениях, в том числе и в коммерческом. Его книги издают и переиздают, хорошо покупают, переводят на ино-странные языки, покупают и за рубежом, и самое для популярности главное — по ним создают телевизионные проекты.

Том под названием “Три царя”, очевидно, основан на селективном подходе к персонажам. Тот же подход осуществлен в популярных сегодня изданиях, посвященных самым живописным местам, самым красивым городам, самым кровопролитным сражениям, самым страшным катастрофам, самым громким преступлениям, самым опасным хищникам и прочему самому-самому. Принадлежность объектов к разряду самых-самых — лучший стимул и для автора и для читателя. Об участи героев, которые в этот разряд не попадают, можно сказать словами Орхана Памука: “…мама рассказывала, что назвала меня Орханом потому, что любила султана Орхана больше всех других османских правителей. Орхан не стремился к великим свершениям, не пытался поразить воображение своих подданных пышной роскошью и прожил скромную жизнь, не пускаясь в авантюры, — поэтому учебники истории говорили о втором османском султане с большим почтением, но не очень задерживались на эпохе его правления”.

Издание “Три царя” включает в себя созданные в разное время жизнеописания Александра II, Николая II и Иосифа Сталина. Александр II выбран автором в качестве героя на основании того, что он — “последний великий царь”, Николай II — просто “последний царь”, а Сталин — “первый большевистский царь”.

Из предложенных Эдвардом Радзинским героев наименее популярен, в смысле известен, Александр. В начале прошлого века сатириконцы описали страдания гимнази-ста, который пытается выучить германских правителей восемнадцатого века: “Пусть кто-нибудь попробует запомнить эту тарабарщину, годную только для сухих тевтонских мозгов: великому курфюрсту бранденбургскому Фридриху Вильгельму наследовал сын его просто Фридрих. Этому Фридриху наследовал опять Фридрих Вильгельм. Кажется, на этом можно бы и остановиться. Но нет! Фридриху Вильгельму наследует опять Фридрих!!”. В нашем массовом сознании с Александрами и Николаями происходит нечто подобное. Более или менее отчетливое представление сложилось только о Николае II в силу того, что он был последним в династии. А вот Александры… Кто из них Миротворец, а кто Освободитель? Кто кого и от чего при этом освободил? Да и сколько Александров было всего? Здесь ясность скорее отсутствует.

Но во всем есть положительные стороны: с именем Александра II не связано такого количества различных инсинуаций, как с именами более популярных личностей, в том числе мученика Николая. После того как распался Советский Союз, мы пережили всплеск несколько истеричной моды на все дореволюционное. Сначала поменяли официальные знаки с минусов на плюсы. Власть советская Николая иначе как Кровавым не поминала, власти новой последний император понадобился в качестве святого. Не больше, не меньше. Во-первых, к Николаю тут же приклеился официоз. А во-вторых, стремительность перехода из качества в качество оставила некоторое недоумение: как же все-таки быть с Ходынкой, с 9 января, с Распутиным, с войной, наконец? Или император не несет за это никакой доли ответственности? Все, что недавно так настойчиво выпячивалось, теперь просто списали со счетов. Если сторонники того же Сталина легко не замечают жертв его правления или не придают им значения, то и сочувствующие последнему монарху грешат тем же самым в отношении, как говорили раньше, жертв царского режима. Обычно на том основании, что их было значительно меньше, чем при большевиках, и что Николай никому не делал зла преднамеренно.

О расстреле царской семьи тогда заговорили и сейчас иногда продолжают говорить так, как будто это самое большое черное пятно и самое главное преступление во всей нашей истории. Иерархия преступлений, в том числе и убийств, в коллективном сознании тоже существует. По книге Эдварда Радзинского это видно.

Само название тома — “Три царя” — намечает резкую вертикаль. В каждой части есть главный персонаж и есть массовка. Все, что происходит с главным персонажем, — это События. То, что творится с массовкой, — это некий фон, который часто служит лишь прологом к Событиям, хорошей или дурной приметой или предзнаменованием: “По-страдал полицейский по фамилии… Романов! …фамилия полицейского прозвучала предзнаменованием”; “Кровавое воскресенье… — пролог к убийству царской семьи”; “…первая жертва: убит казак. Грозное предупреждение”. В таком контексте неизбежно цена жизни главного героя, цена его страданий оказывается существенно выше, чем цена жизни и страданий всех остальных. К такому соотношению располагает сам жанр биографии, и получается, что, к примеру, Николай II как жертва большевиков заслуживает большего внимания и сочувствия, чем миллионы других жертв. У Эдварда Радзинского последние дни Александра, семьи Николая, Сталина или Надежды Аллилуевой расписаны почти по минутам. О тех, кому отведена роль статистов, сказаны горькие, но значительно более скупые слова: “И несчастные умирали сотнями”, “Месяцами стрекотали пулеметы, люди гибли тысячами”, “Неизвестно, сколько жертв унес голод. Цифры колеблются от пяти до восьми миллионов”. Здесь нужно отдать должное автору, он делает попытки до какой-то степени выправить этот неизбежный крен. В книге о Николае содержится ссылка на одного из свидетелей революционных событий: “Зверский расстрел Царской Семьи кажется сейчас неправдоподобным, ужасным. Я очень старый человек, и я застал то время… Зверство, озверение, остервенение, — они были всеобщими. Убийство Царской Семьи лишь дополняет картину. Не более”. Далее следует рассказ о расправах, которые совершали “революционные матросы”. Рассказ заканчивается словами: “Когда вы будете ужасаться расстрелу Царской Семьи или расстрелу Михаила Романова — вспомните этот пустырь, где, как собак, пристрелили офицеров”.

Кроме прочего, как нередко бывает, вокруг трагедии вырос балаган. Стали раздаваться призывы восстановить монархию. Тут же возникли и претенденты на престол. Объявилась масса “дворян” — графьев и князьев самого темного происхождения. Не обошлось и без Лжеромановых: “Мой отец — чудом спасшийся брат / сын / племянник царя. Эту тайну он открыл мне перед самой смертью”. Эстрадные певцы приохотились к исполнению белогвардейских романсов и стилизаций под дореволюционные военные марши, облачаясь для убедительности в подобия мундиров царской армии. Все это тоже прицепилось к восприятию дореволюционной России, революции, ее участников и жертв, включая и Николая. Нацеливаясь на широкую аудиторию, нужно учитывать, что некоторая ее часть составила свое представление о том времени исключительно по “Есаул, есаул, что ж ты бросил коня?”. Материалы о Николае II Эдвард Радзинский начал публиковать как раз в тот период. То есть, с одной стороны, — очень вовремя, на пике интереса. Но с другой, балаганный контекст отбрасывал свою тень и сюда, чем дискредитировал не только книгу Радзинского, но и любое произведение на эту тему. “Три царя” вышли сегодня в более спокойной обстановке, что тоже имеет свои преимущества.

Что же касается Сталина, то главным вопросом по сей день остается следующий: почему после всех разоблачений эта личность продолжает пользоваться в обществе весьма высокой популярностью? Одна из причин — общее недоверие к официальным версиям истории. Иногда люди объявляют себя сторонниками Вождя из противоречия: чем активнее создается отрицательный образ Сталина, тем острее у людей ощущение, что им снова что-то насильно навязывают. Причем делают это вовсе не из сочувствия к узникам ГУЛАГа. Тем более что образ Сталина-тирана, как только сформировался, сразу же стал одним из инструментов идеологических манипуляций, цель которых — переложить на него максимум ответственности за все, что с нами происходит с конца 80-х годов. Мол, поскольку созданная Сталиным государственная система была крайне порочной и неэффективной, то впоследствии ничего не оставалось, как только все разворовать.

Недоверию способствовал еще один момент: разоблачение культа Сталина привело к созданию стопроцентно негативного образа. Стопроцентно негативный образ предполагал, что Сталин мог быть носителем исключительно негативных качеств. Более того — носителем всех мыслимых негативных качеств. Другими словами, он, кроме прочего, становился глупым, ничтожным, мелким и трусливым. На это работали соответствующие легенды. Сталин боялся Ленина и его предсмертного завещания и потому отравил Ленина. Исключительно по глупости и недальновидности он пропустил мимо ушей все предупреждения о готовившейся Гитлером войне. В момент нападения на СССР он ударился в панику и бежал из Москвы. Он ничего не смыслил в военном деле и очень мешал военачальникам. И, наконец, нашлось простое объяснение всему, что связано со Сталиным: он был параноиком. От противного так называемые старые большевики, ставшие жертвами Сталина, были объявлены практически рыцарями в белых одеждах. Зиновьев, Каменев, Бухарин, Троцкий оказались более умными, интеллигентными, чем их коллега. Из пугающего, но величественного воплощения Зла Сталин, таким образом, трансформировался в мелкого беса. Сторонников Вождя это должно было обезоружить. Величие, даже самое злое и кровавое, всегда найдет своих поклонников, а вот мелкая и трусливая глупость — вряд ли. Но произошло обратное. Ввиду явной сомнительности большинства легенд, а также в силу того, что трусость, ничтожность и особенно — глупость с создателем гигантской империи монтировались плохо, часть аудитории, в том числе и молодой, не могла не сделать вывод: сталинский террор — очередной пропагандистский вымысел или полувымысел.

В книге Радзинского о Сталине подобные легенды оцениваются критически. Вы-двигаемые в ней версии событий, их причин и следствий, анализ поведения Сталина значительно сложнее этих легенд, а потому намного правдоподобнее. Прочитавший книгу о Сталине не будет считать его глупцом или параноиком. Но и сам факт сталинского террора, причем террора чудовищного, сомнений у него уже никогда не вызовет. Сомнениям места Эдвард Радзинский не оставляет. Машина террора — бесконечная череда убийств, страшные игры с будущими жертвами, сосуществование в обществе страха и энтузиазма, воссозданная в ХХ веке система рабовладения — описана с большой убедительностью.

Другая общеизвестная причина любви к Сталину состоит в том, что в нашем сознании величие страны и ее правителя, с одной стороны, и положение населения с другой — понятия, между собой почти не связанные. Это распространяется на всю нашу историю. У Эдварда Радзинского проблема царь — народ помещена в привычные координаты. Александр II презентуется, как уже говорилось, в качестве последнего великого царя. Понятно, почему. Но в то же время о положении его подданных говорится следующее (свидетельство дворянки Веры Фигнер, принимавшей участие в хождениях в народ): “Грязные, истощенные… болезни все застарелые, у взрослых на каждом шагу — ревматизм …почти все страдали накожными болезнями… Катары желудка и кишок, грудные хрипы, слышные на много шагов, сифилис, не щадящий никакого возраста, струпья, язвы без конца — и все это при такой невообразимой грязи жилища и одежды, при пище, столь нездоровой и скудной, что останавливаешься в отупении над вопросом: это жизнь животного или человека?”. От себя Эдвард Радзинский многократно говорит о “бесстыдном воровстве и взятках”, которые в обстоятельствах войны становились причиной гибели тысяч людей. Возникает опять же вопрос: о каком величии мы тогда вообще говорим? Даже если исходить из того, что Александр прилагал усилия к тому, чтобы преодолеть такое положение. Однако свойственному нам восприятию вещей это не противоречит. Население может бедствовать, обворовываться или вообще истребляться, но если это происходит на фоне масштабных событий — реформ, революций, расширения границ, строительства нового общества — то страна и царь остаются при этом великими.

Ко всем идеологическим спорам довольно скоро стал примешиваться интерес празд-ный. Появились программы и книги, авторы которых мыслили публику в качестве некоего подобия любопытной дворни. Идеологический накал стал сходить на мелкие подробности личной и бытовой жизни исторических деятелей и приближенных лиц. Исторические звезды в этом отношении оказались уравнены с современными поп-звездами. Любовники Екатерины II или Галины Брежневой вызывают почти такое же любопытство, как и похождения какого-нибудь телеведущего.

Удовлетворив свой интерес к Матильде Кшесинской, Вырубовой, Распутину, Инессе Арманд, мужьям Светланы Аллилуевой, разузнав все подробности жизни в Зимнем дворце и на Ближней даче, публика от “героев вчерашних дней” начала уставать. Острота противостояния “красных” и “белых” спала. Общество стало делиться на другие категории: власть и не власть, богатых и бедных, успешных и нет, на людей советских (что совсем не означает “красных”) и постсоветских и так далее. “Красные” и “белые” в нем, наверное, тоже найдутся, но настроения общества они не определяют. Может быть, до поры до времени. Манипуляции с символами, такие как перенос дат праздников, перезахоронения, переименования, близко к сердцу принимает все меньше людей. Сегодня “Три царя” воспринимаются, конечно, иначе, чем первые издания “Николая II” и “Сталина”. Страсти перекипели, и теперь это в большей степени развлекательное чтение с просветительским уклоном, а не сенсационное открытие.

Известно, что у Эдварда Радзинского история облекается в форму театральной драмы. Драматизация открывает автору дорогу к сердцам “простых людей” и одновременно настраивает крайне скептически профессиональных историков.

Три жизнеописания объединены нагнетаемым ужасом, связанным с историей террора, которая развивается от единичных преступлений до террора массового. Это стержень. Внутри себя отдельные части строятся по классической канве. Каждый сюжет закруглен и уложен в жанровый стандарт. Правда, не всегда удачно. Женитьба Петра I анонсирована автором как вариант Золушки и “самая волшебная история волшебного XVIII века”: “император Всероссийский женился… на вчерашней кухарке”. Но из кухарки не самого целомудренного поведения Золушка получается не очень убедительная, и волшебством от этой истории не веет.

Персонажи приведены в соответствие с романтическими типажами, соотнесены с известными масками. Особенно удались портреты террористов и революционеров: Степан Ширяев — “денди в модном европейском костюме”, Николай Морозов — “высокий тонкий молодой человек в очках, по виду типичный интеллигент-разночинец”, Андрей Желябов — “богатырь с темной бородой”, Александра Корба — “одна из признанных красавиц “Народной воли” — высокая брюнетка в дорогой, подбитой лисой ротонде и в белом пуховом платке”; “Яков Юровский в 1918-м… В черной кожаной куртке, с черной бородкой, с черными волосами — он действительно был “черный господин”. Победоносцев — Великий инквизитор, Николай — Иов Многострадальный, Сталин — Дьявол. Такое обилие типажей несколько подрывает доверие к автору. Слишком уж все напоминает кино.

На страницах книги до смешного много красавиц и особенно — красавцев, как демонически-роковых, так и относительно безобидных. Александр Второй — “последний красавец-царь романовской династии”, “Казак Розум, красавец-певчий”, “Красавец император и красавец наследник в великолепных рыцарских доспехах, верхом на горячих арабских скакунах”, “Аристократ, красавец, блестящий гвардеец”, “Красавец, богач, барин, холодный соблазнитель и беспощадный революционер”, “Никс великолепен: красавец, спортсмен, умница”, “она была самой красивой женщиной послевоенной Москвы”, “Был он необыкновенно красив”, “великолепный старик граф Фредерикс, пленя-ющий осанкой и благородными чертами лица, … князь Василий Долгоруков — высокий красавец с манерами старой аристократии”. О том, что тот или иной персонаж является красавцем, сообщается и в тех случаях, когда для существа дела это не имеет никакого значения. Но зато полезно для спектакля.

Кроме того, повествование с первой и до последней страницы пронизано мистикой. Героев одолевают предчувствия, им посылаются различные знаки, являются видения. Ничего не происходит случайно. Просто так не портится погода, не кружат птицы, не падают из рук предметы. Это все — грозные или радужные предзнаменования. В книге царят таинственность и загадочность. Сами слова “тайна” и “загадка” повторяются бессчетное число раз. Названия глав будто бы говорят: “Прочитай меня”: “Тайна его династии”, “Новая тайна”, “Тайна заговора”, “Тайна Кобы”, “Поразительные обстоятельства”, “Фантастическое путешествие” и так далее, и так далее.

Акцентируются все мистические совпадения, и все совпадения выдаются за мистические. Классический пример — Ипатьевский монастырь и дом Ипатьева. Совпадения придают сюжетам приятную завершенность. Некоторые из них действительно могут волновать воображение, но опять же далеко не все. “Волею судьбы пришелся переворот на День ангела несчастного императора”; “В Симбирске огромная толпа все с тем же “ура!” ринулась вслед за коляской наследника. … В этом восторженном Симбирске и родятся будущие вожди обеих революций”; “Ровно через двадцать лет, тоже в марте, он будет возвращаться из того же Михайловского манежа, с того же развода гвардии, когда его убьют”, — это, прямо скажем, так себе совпадения.

Герои совершают множество псевдосимволических действий: “Новый год (1900) ему (Сталину) пришлось встретить в обсерватории ночным дежурным. Близился неизвестный ХХ век — и человек, которому суждено было определить его течение, глядел в глубь Вселенной…”. Если бы он в тот момент раскладывал пасьянс или рассматривал свое отражение в кофейнике, то и об этом можно было бы порассуждать в подобном ключе.

Книга о Сталине начинается как антижитие. Рождение Сосо Джугашвили сравнивается с освобождением демона. В этой связи автор упоминает о том, что у родителей Сталина первые двое детей умерли. И по тексту выходит, что это вроде бы как хорошо: “Природа будто противилась рождению ребенка у мрачного сапожника”.

Эффектная и тоже символическая вещь — контраст: резкие возвышения из ничтожества, и наоборот — резкие падения, превращения тирана в жертву, каторжника в палача и прочее. И здесь не все иллюстрации точны. Такие пассажи, как “и на этом жалком матрасе, на дворцовом полу будет умирать Великая повелительница (Екатерина)” или “Как бывает с деспотами, он (Павел) сразу стал жалок и беспомощен”, нужны больше для красного словца.

Автор любит рефрены, экскламации, цитаты из Библии, Шекспира и других надежных и проверенных источников.

Понятие “широкая публика” включает в себя также и тех, кто, может быть, вообще в первый раз слышит о том предмете, о котором ведется речь или впервые делает попытку узнать о нем какие-то подробности. Книга Радзинского и для этой части аудитории вполне подходит. Делу мешают только некоторые пропуски. Жизнеописание Александра предваряет рассказ о дворцовых переворотах, в связи с чем упоминается Екатерина II. Из повествования складывается образ развратной особы, вероломно сжившей со света законного супруга. А затем, практически без перехода, сообщается: “Нити главной политической игры в Европе были в ее руках”. Образ распадается. Чтобы его собрать, о Золотом веке нужно сказать еще хотя бы пару слов.

Слишком мало сказано об Александре III. Понятно только, что автору он несимпатичен. Можно заключить, что его политика тоже во многом была причиной того, что в России сложилась впоследствии революционная ситуация, но это тоже требует комментариев.

Другая причина революции — наше участие в Первой мировой войне. Существуют самые разные мнения насчет того, какую роль сыграл лично Николай в том, что Россия оказалась втянутой в войну. Вплоть до прямых обвинений. По книге Радзинского об этом нельзя составить никакого суждения.

Три произведения хоть и объединены под одной обложкой, но все-таки остаются разрозненными. Об этом говорят многочисленные повторы: каждая следующая часть повторяет что-то из предыдущей.

Зато автор умело останавливает внимание на вещах в принципе известных, но обычно тонущих в общем потоке информации. Таких как история сына Анны Леопольдовны, который вырос “в тюремной камере, не зная, кто он, за что попал в камеру”. Или судьба Марии Федоровны, пережившей своих детей и внуков. Или участь наследника престола Алексея — больного мальчика, который не мог жить полноценной детской жизнью.

И еще о том, что мешает. Это формат книги. Издание качественное, хотя и не без опечаток, но неудобное. “Три царя” представляет собой монументальный волюм, который можно читать, только разложив перед собой на столе.

Объем книги выглядит пугающим. Однако он компенсируется удачно найденным темпом, благодаря чему книга идет очень легко.

Как пишут в школьных сочинениях: “В книге есть еще одно действующее лицо — это История”. Из отвлеченных понятий здесь присутствует также Страх. Но главные в данном случае не Страх и не История. Главное — Смерть. “Декамерон”, “1001 ночь”, водевиль, авантюры, мелодрамы, детективы, легенды о призраках, красавцы-императоры и красавицы-наложницы, террористы-бесы, взбунтовавшиеся стихии, гадалки и провидцы, сказочные дворцы и темное подполье — это только части черной фантасмагории. Повествование потому и завораживает. Самые сильные сцены (а автор, как драматург, мыслит сценами и актами) связаны с ожиданием смерти или ее описанием. Покушения, казни, расправы, убийства и самоубийства соединяются в страшный безостановочный конвейер. Скептики называют Эдварда Радзинского современным Александром Дюма. Но в произведениях Радзинского льется не гранатовый сок, как в “Трех мушкетерах”, а настоящая кровь. Убили Александра и, как написала народоволка Дмитриева, “народ проявил полное равнодушие к факту цареубийства”. Расстреляли царскую семью, уничтожили целые сословия — и воздвигли новое самодержавие. Строительство новой империи унесло столько жизней, что теперь и сосчитать невозможно, и СССР рухнул. Сколько поводов сказать: “Тысячи тысяч загубленных жизней — все оказалось напрасным”.