Шамшад Абдуллаев

Поэзия и Фергана

Шамшад Абдуллаев

Поэзия и Фергана

В Фергане с каждым годом ощутимей пыльная, бирюзово-пепельная, иссушающая инертность. Или я ошибаюсь? Иногда заметны какие-то порывы средь бела дня, возможные только внутри скуки. Вся долина погружена в долгую спячку — правда, в сумерках в окрестной листве слышится “тихое веяние ветра”, или, как сказал мой друг, зов общего итога. Здесь утешительна мысль — мир завораживает не тем, что он интересен, а своей длительностью. Но все же — такой соблазн представить фразу Томаса Бернхарда против близких ему австрийцев на самом деле обращенной к нам — апатия, жизнь, лишенная жизни. Кто родился в подобном топографическом тупике и вообще на любой неудачной периферии, не отпускающей его до зрелых лет, по сути, никогда не получит привилегию участвовать в мировом литературном хоре (почему, допустим, блестящие румынские поэты Иларие Воронка и Саша Панэ менее известны, чем Тристан Тцара?). По этой причине ты вынужден грезить голосами других единств. Веснушчатый профиль юного пастуха в Йоркшире, индус, умирающий в грязной ночлежке, польская актриса в студенческом подвале, играющая “Короля Убю”, португальские школьники, бегущие к залитой солнцем поляне, — стоит ли отказываться от них и замыкаться в гордой неуязвимости? Уж лучше явность невозмутимого безличья, чем настойчивая демонстрация своей исключительности. Помню темно-красный узор, смутно похожий на иероглифический контур, в углу молитвенного коврика. Точно такую же линию, подчеркнуто не оформленную в знак, я увидел значительно позже в одной из работ Клее, и никакой здравый смысл не докажет, что он более достоверен, чем это скромное совпадение. Тысячи невидимых сил стояли за спиной художника и, затаив дыхание, наблюдали, как он выводит странный изгиб или оставшуюся незаконченной арабскую вязь. Но вернемся к ферганскому воздуху — в нем прячешься от внешности внешнего и тем самым пребываешь всюду, нацеленный всегда на рай разных расстояний и рас. Именно тут, как ни странно, можешь поймать блаженство иной земли, иных картин далеких творцов, большей частью средиземноморского типа (котловина, древнее море без воды, бликующие поодаль призраки волн, то есть неизменная леопардиевская песнь пустынной атмосферы), и, наверно, где-то в зазеркалье двойник нашей местности не даст тебе шансов попасть в профанное состояние, пока ты не покинешь этот обжитый до последних пятен край. Вот нейтральный дух — то ли романский, то ли восточный, — который питал творческую группу, стихийно возникшую в середине семидесятых в Фергане и черпавшую энергию в спокойной изоляции. Честно говоря, в русскофонной культуре Узбекистана едва ли найдешь более интересный, более раздражающий факт, чем публикации стихов, эссе, прозы и переводов моих ферганских друзей в “Звезде Востока” (с 1991 г. по 1996 г., главный редактор Сабит Мадалиев) и в единственном номере независимого альманаха “Так Как” (1996 г., редактор-составитель Дмитрий Яковлев). Что же в них вызывало упрек и неприязнь у читателей и критиков на родине: романтизм, вернее, момент, когда испытываешь благоговение, ступор, оцепенение перед силой, провоцирующей бегство и отчуждение? стремление сохранить поэтическое подполье среди идеологических искушений и всяких эмблем? оптическое однообразие и точность медитативных характеристик, открывающих, казалось бы, совершенно локальные фигуры и пейзаж, сугубо местные приметы и нюансы, в которых, однако, успевает всякий раз побывать незримая десница, дающая уверенность в родстве со всеми? К счастью, они в упор не замечали происходящего вокруг — ни каждодневно присутствующих в литературе тружеников слова, озабоченных лишь русскостью русских строк, ни тюркоязычных лириков, удаленных уже на биллион километров от суфийских истоков, — так что, надо полагать, они появились вовсе не милостью теней традиции, а вопреки им (этап заимствований писательских масок, в которых слишком ясен полет и чужой дурман покоится в чужих терминах, не чинит препятствий твоей здешней природе и остается быстро позади). О каком влиянии в данном случае следует говорить? Вероятно, о сухой эманации долинной земли и южной хтонической меланхолии, дозволяющих тебе писать проще, свободно, без рифм, ни о чем, — в чрезмерно плотной поэтической материи теряется смысл, размываются жирные предметы и жанры. Но как раз такая “поэзия отсутствия”, избавляющая нас от постоянного отвращения к самой поэзии, принимает зачастую не присущие ей вполне земные решения в кризисных обстоятельствах, когда требуется не просто мимолетная фиксация увиденной проблемы, на миг тебя окликнувшей снаружи, и затем уход обратно в уют визионерской самодостаточности, но социальный жест, адресность и преимущество действий. Нужно отметить, что “Звезда Востока” изменила курс в начале девяностых прежде всего с подачи ферганских поэтов, которые к тому же подготовили к публикации основную обойму стихотворных вещей, эссеистики и лирической прозы. Журнал, надеясь на читательскую терпимость в абсолютно апоэтичное время, определил свой новый репертуар и новый маршрут примерно следующим образом: несомненно, существуют миры предпочтений и необходимо учитывать индивидуальные и территориальные особенности, при этом игнорируя симптомы национального нарциссизма, ибо восточная ментальность и западный нигилизм — всего лишь лингвистический трюк; мы предлагаем веер авторских опытов и методологий — от исповедальных путешествий, ландшафтной рефлексии, религиозных и фрагментаристских сочинений до крайних форм поэтической оппозиции. В журнале около шести лет печатались мастера многих школ, эпох и высказываний: Чарльз Олсон, Орхан Вели, Чезаре Павезе, Сохраб Сапехри, Анри Мишо, Акимицу Танака, Дэвид Гаскойн, Фаррух Фаррохзад, Дерек Джармен, Натан Зах, Марио Луци, Надер Надерпур, Роже Кайуа, Рауф Парфи, Станислав Гроховяк, Тахар Бенжеллун, Луис Зуковски, Хамид Исмайлов, Аркадий Драгомощенко, Мухаммад Солих, Сальваторе Квазимодо, Ахмад Шамлу, Джон Эшбери, Октай Рифат, Кеннет Кох... Но год назад в редакцию пришла другая команда и продолжила старую линию, положив конец столь долго царившему на журнальных страницах безумию. Что касается альманаха, то он, по слухам, намеревается быть, и его пафос в первом выпуске был заявлен сразу в лаконичном вступлении в имперсональной манере неким несуществующим автором: “... Наша работа — бесполезная попытка выразить неотступный страх перед вечно ускользающей свободой. Каждый писатель создает произведение, ссылаясь на ту или иную подробность фундаментальной культуры и одновременно пересекая черту языковой обусловленности. Можно сказать, что это — сеть письма, оставляющая возможность для бесконечных адаптаций и мук, но объединяющая нас предельно открытая сущность таится рядом — острейший интерес к жизни и сомнение по поводу ее смысла”. Что дальше?

Собственно, Фергана и сегодня представляет собой Богом забытый дол, дыру, окраину окраин и вместе с тем благословенное пустое место, где совершенно естественно звучит любой поэтический текст (американские объективисты как в тридцатые годы, итальянские герметики как в двадцатые и так далее) — без витальной притупленности, без ленивого презрения с большой временной дистанции от обилия на исходе века литературных шедевров.

Фергана, 1997 г.

Юрий Бекишев

Кострома:

гнездо, в которое всегда можно

вернуться

— Хе, ты дурак, — посмеивался Николай Семеныч Мусин, костромской учитель словесности. — Не видал, есть ли сено на базаре. А проходил базаром.

Первая учеба малолетнему Васе Розанову.

“Мне были непереносимы их крашеные полы и порядок всюду. Красота. У нас было холодно, не метено. И мне хотелось домой.”

Автор коробов с “Опавшими листьями” обретает дом по-настоящему только сейчас. Цитируют его, по крайней мере, обильно. Нам же помянуть его и вовсе не грех.

А тот базар просуществовал, как ни странно, до 60-х годов оного века, и его хорошо помнят старожилы. Располагался он на площади, в которую упиралась Сенная улица. Впрочем, сенной дух проистекал не только от вкусноты названия — в почете был еще гужевой транспорт. На телегах с впряженными в них “тяжеловозами” восседали крепенькие, хитророжие мужички в фуфайках. Смолили курево. Ассортимент же торговли был широк и демократичен, как и положено на барахолке. Мы ходили на Сенной рынок смотреть голубей и золотых рыбок. Много крутилось там и всякой разновозрастной шпаны. Место, в общем, замечательное. При Василии Васильевиче площадь называлась Павловской — ныне это площадь Мира. Ну, конечно же, всего Мира! Здесь разбит англицизирующийся со временем газон, остальное пространство укрыто бетонными плитами. Издалека видна бронзовая композиция военной тематики, авторы которой явно вдохновлялись “Пьетой” Микеланджело. Где-то сбоку — “челночники” с турецкими шмотками.

Ну, посмотрим, оглянемся...

Пытаясь соединять уже почти несоединимое, оборванные нити, устраиваются “Дни славянской письменности и культуры”. Родным стенам Ипатьевского монастыря явлена изъятая некогда знаменитая летопись. Это несомненное чудо. В ритуале стояния у простенькой скляной домовины, в которую она была уложена для обзора, — что-то не просто трогательное... В книге — тысячелетняя история. От нее исходила внятная метафизическая и сакральная мощь. Еще бы! Это — первоисточник. Рядом, в долгожданно открытом литературном музее, хорошая факсимильная копия — ее осматривают с любопытством, но нет “шума времени”, трепетанья среды... Впрочем, на приуроченной к “дням” выставке с веселым названием “Костромской вертоград” — книги и рукописи Катенина, Некрасова, Флоренского и многих других. Музей — это хорошо. Кроме того — памятник Писемскому. Учитывая, что за восемьдесят предыдущих лет, за исключением бюста А. Н. Островского у одноименного театра да не шибко мудрено исполненной в белом камне фигуры Ивана Сусанина, имеющего тоже некоторое отношение к словотворчеству, в Костроме воздвигались лишь монументы известной всем тематики, сие событие, вкупе с вышеперечисленными, произошедшими весной 96-го года, я бы назвал “костромской оттепелью”. Она породила некоторые надежды.

Однако это всего лишь литературная ведута (“городской пейзаж, обычно топографически точный” — согласно “Энциклопедическому словарю”). Сохраненное и восстановленное из руин. Топография. То, что можно видеть, ежели радив и любознателен. Сено на базаре... Далее начинаются туманные эмпиреи и мучительное приближение к пейзажу истинному.

Что, собственно, имеем?

Писательское существование в провинции — тема особая. Замечу, что гордимся мы, в общем-то, тем, что являемся просто земляками того или иного творца. Так же, как, не имея возможности прокормиться, уходил из сел и малых городов рукастый, мастеровой люд на промысел, так и писатели подвиг свой свершали в основном в столицах, где издательства, в том числе и сытинское (тоже гордимся!), журналы, круг общения, наконец, а возвращались лишь по обстоятельствам или встосковав внезапно по “малой родине”. На литературу “внутреннюю” обыватель смотрит как на некий куриоз, с недоумением, жалостью и печалью, предпочитая ей, разумеется, “отходняк”.

Ныне появившиеся у нас издательства, может, и рады бы печатать местных мастеров пера, да выгоды никакой — одни убытки. “За свой счет, господа!” Некоторые господа, имея на то возможность, так и поступают, усугубляя тем самым сомнения и скорби и без того недоверчивого читателя. Нагнетают обстановку, кроме того, и не сгибаемые никакими ветрами, закаленные литбойцы, упорно пробивающие любые стены и предлагающие для пользования слегка модернизированную, но все ту же “задохнувшуюся от счастья”, по выражению Ходасевича, литературу.

Ах, как хотелось бы видеть неизбывную славу и викторию своего Тучекукуевска с паломниками, изучающими основы какого-нибудь нашего костромбизма, с аристофановскими птичьими хорами “на жарких гребнях гор, в тихих долинах, в темной кленовой листве”... Да тщета все это... Не будем же уподобляться васюкинским любителям шахмат. У нас все, как у всех.

Уехавший в конце 80-х в Москву критик Игорь Дедков, как отчетливо видится сейчас, по прошествии некоторого времени уже и после его смерти, был фигурой для костромской творческой среды почти харизматической. Нехватка личности того же достоинства и масштаба очевидна. Некоторого повреждения нравов избежать не удалось.

Кстати, надо знать, что идея укрепления и устройства российского миропорядка духовным образом за счет провинции, которая сейчас “овладевает массами” в форме введения местного самоуправления (дай Бог, не самоуправства!)*, в немалой степени является порождением дискуссии тридцатилетней давности о том, кого считать провинциалом и что такое провинциализм, начавшейся в “Комсомолке” именно со статьи Игоря Дедкова. Костромской поэт Вяч. Шапошников, ставший позже священником, писал в то время: “На тыщи верст — провинция одна! А мы — ее народ — про-вин-ци-а-лы!”.

Сейчас, так скажем, в протопровинции, в малых городах области, где и Кострома — сущий Вавилон, как ни странно, легче и чаще издаются альманахи и книги. Правда, имея в виду какой-то уровень, на вскидку, на слух различаешь голоса все тех же, кто начинал еще в 70-е: Сергей Потехин, Леонид Попов, Виктор Лапшин...

В пределах центра окрестность такова, что, озирая ее, всенепременно заглядишься в небо и набьешь себе какую-нибудь шишку, не рассчитав... У нас тут, оказывается, чуть ли не пять писательских союзов, что не худо и не хорошо, конечно, а вот литературного периодического издания нет ни одного. Выходила газета “Литературная Кострома”, но и она постепенно выродилась в спорадически выстреливаемые по своим подписчикам сборнички отдельно избранных авторов.

Журнал местных философов-энтузиастов ограничился одним номером. Видимо, перемудрствовали с названием. “Камень” — это слишком... Для русской думы чересчур многоассоциативно. Надо было полегше: “Грааль” какой-нибудь, например... Если же серьезно, то причина, видимо, тривиальна — финансовое недомогание.

Единственный регулярно выходящий уже пятый (!) год журнал — “Губернский дом”. Являясь довольно солидным историко-краеведческим изданием, он, тем не менее, благоволением редакции, ведомой поэтом Николаем Мурениным, немало места отдает стихотворным “штудиям”. Прозы меньше, но она весьма качественна. Для сердца и ума — повесть Ольги Гуссаковской “Персиковая коробка”, эссеистика Ксении Котляревской, публикации рассказов и дневниковых записей Виктора Бочкова. Распространять журнал хотя бы в пределах региона — увы! — нет возможности, но, отмеченный похвалой и ласковым словом Д. С. Лихачева и ряда других замечательных людей, он наверняка будет находить новых читателей.

Коли уж помянуто было краеведение, то стоит сказать, что после катастрофического пожара, когда пеплом развеялась безвозвратно чуть ли не большая часть бесценных свидетельств истории из местного древлехранилища, когда в гудящем пламени словно высветило, откуда вся беда и беспамятство, в понимании назначения науки о родном крае произошли решающие перемены, ставшие новым этапом осознанной и напряженной работы. Распад времен стал очевиден, дымовая завеса слишком густо перекрыла и без того ничтожное живое дыхание. Если что и стоит читать из печатных трудов — это краеведческие книги, издаваемые, кстати, гораздо качественнее, чем непритязательные по конструкции тетрадочки с художественными текстами.

Но далее...

Совсем недавно мизерным “сигнальным” тиражом вышел первый номер поэтического альманаха “Козий парк”. Это уже стараниями, условно скажем, “новой волны”. Помимо костромичей, на его страницах представлены и московские поэты, так или иначе связанные с нашим краем, — В. Н. Корнилов, В. Леонович, Н. Искренко. Прошедший два года назад в Костроме всероссийский поэтический фестиваль “Чибиряшечка”, задуманный и осуществленный стараниями Олега Губанова, получил довольно широкий резонанс и освещение в столичной прессе. Местные любители изящной словесности, поначалу испытав некоторый шок от нашествия поэтов, принадлежащих в основном к радикальным направлениям, вполне освоили новую эстетику, и теперь строчка без знаков препинания пугает их не более, чем “фигурные” стихи из “Рифмологиона” Симеона Полоцкого. Юные литераторы из студий при молодежной газете и центре “Пале” пробуют “на зубок” и то, и это... У них впереди целое новенькое тысячелетие, и они полны оптимизма.

Что еще?

С помощью редких и, прямо скажем, бедноватых поощрителей искусств, а также местной администрации худо ли, хорошо ли, но кое-что все же обретает печатный вид. Сетовать можно лишь на то, что некоторые, далеко не бесталанные авторы, не обладая, тем не менее, “пробивным” даром, довольствуются уже много лет газетными публикациями и уважением сотоварищей. В первую очередь это относится к поэтам Александру Бугрову и Дмитрию Тишинкову. Впрочем, упоминание или неупоминание каких-либо фамилий в провинции воспринимается с чрезвычайной чувствительностью, множество последующих вибраций, наложенных одна на другую, рождает на свет всяческие дисперсии, мало к литпроцессу относящиеся. В пейзаже всегда видишь меньше, чем есть. Или больше. В идеале же он должен радовать взгляд своей безлюдностью. Населять его персонажами — значит превращать в жанровую сцену. Однако ощущение того, что вот-вот кто-то появился и оживит пространство, должно присутствовать.

Что ж! Литература, как известно, одинокое дело. Но роль провинции в пестовании творца умалять не стоит. Пусть она всегда будет “родовым гнездом”, источником детского и светлого восприятия мира, стартовой площадкой и местом, куда всегда можно вернуться.

— Вообще литература, конечно, дрянь (мнение и Флоренского), — говаривал незабвенный Василий Васильевич Розанов, — но и здесь “не презирай никакого состояния в мире”, и ты усмотришь нечто прекрасное.

К сему добавить что-либо не имею возможности.

P.S. Со дня написания сих кратких замет до их публикации, надо думать, пройдет некоторое время. И, может быть, уже завтра минорные интонации покажутся неуместными. Но пусть это время пройдет...