Александр Агеев, Александр Архангельский, Наталья Иванова, Сергей Костырко, Андрей Немзер, Владимир Новиков, Карен Степанян, Сергей Чупринин, Евгений Шкловский

Литературные итоги года: анкета «Знамени»

Литературные итоги года:

анкета “Знамени”

Критики о премиях

В начале декабря минувшего года объявлено о создании Литературной академии АРСС (Академия Русской Современной Словесности). Она основана по инициативе девяти критиков — Александра Агеева, Александра Архангельского, Натальи Ивановой, Сергея Костырко, Андрея Немзера, Владимира Новикова, Карена Степаняна, Сергея Чупринина, Евгения Шкловского. Состав АРСС, ее цели и задачи уже, надеемся, известны читателям по сообщениям средств массовой информации. Мы же предложили учредителям академии взглянуть на литературную ситуацию 1997 года сквозь призму литературных премий всех уровней и рангов, оценить справедливость или несправедливость (по субъективному мнению данного критика, естественно) их присуждения, поразмышлять о том, находят ли общественное признание наиболее значительные явления современной словесности.

 

Александр Агеев

Одна

Литературные премии (а также гранты, стипендии, звания и прочие отличия) в том или ином виде были всегда. Как существовала, впрочем, и обратная сторона всех этих “медалей”. Какой-нибудь император мог осыпать поэта золотом, а мог и отправить в ссылку. “Образованное общество” (когда “императоры” от литературных дел несколько отошли) тоже могло и обласкать, и оплевать. Вспомнить хотя бы судьбу Оскара Уайльда...

Впрочем, это все были романтические времена. В нынешнем своем виде литературная премия устоялась тогда, когда литература окончательно стала своего рода производством в ряду других производств (пускай “духовным производством”), и товар, ею производимый, стал нуждаться в некотором “промоушене”, продвижении на рынок (пускай это будет опять же “духовный” рынок, “рынок идей и образов”). А тут и средства массовой коммуникации подоспели со своими возможностями...

Вообще литература (да и любое другое искусство) Нового времени — тот еще кентавр, и всякий нормальный художник (не будем про откровенных психов) — существо удивительное, ибо в его голове естественно сосуществуют мысли о высоком и раздумья о тираже этих мыслей. Почитать хотя бы письма великих: на одной странице — “разумное, доброе, вечное”, а на другой — бесконечная ругань с издателями, антрепренерами, галерейщиками, словом, бухгалтерская “алгебра”. Без нее, как оказалось, никакой “гармонии” не прожить. В высших учебных заведениях, где учат на “творцов”, давно пора ввести курс “Литературная (музыкальная, живописная etc.) экономика”. Пока же откровенно признает себя индустрией, кажется, только кино.

Так вот, литературные премии — часть литературной экономики. Не в том, разумеется, банальном смысле, что кто-то кому-то торжественно вручает энную сумму денег, а в том, что этим пустяковым, в сущности, актом запускается (или не запускается, как тоже бывает) механизм, который должен добыть этих самых денег гораздо больше. Причем вовсе не обязательно, чтобы эти большие деньги доставались лауреату... Когда у нас восхищаются тем, что лауреат Гонкуровской премии получает один символический франк, чем якобы подчеркивается бескорыстие служения имярека литературе, меня берет досада. Неужели непонятно — думаю я, — что французы просто довели вышеописанный принцип до полного цинизма!

Не подумайте, впрочем, что до полного цинизма дошел и я, то есть что я всерьез считаю, будто писатель пишет только для денег. Писатель, разумеется, пишет потому, что не может не писать, и соединение лучших слов в лучшем порядке — для него самая приемлемая форма взаимодействия с миром. Но и деньги не лишние, и славой далеко не все готовы пренебречь...

Теперь о нынешнем нашем “премиальном буме”.

Собственно, что это все так волнуются? Ведь были же Сталинские-Ленинские-Государственные-Ленинского комсомола и прочие премии при советской власти? Были премии калибром поменьше — всякие там республиканские, профсоюзные, милицейские и т.д.? И ведь не только денежка полагалась лауреату, но и нагрудный знак можно было нацепить, отправляясь “и в пир, и в мир, и в добрые люди”. И были “библиотеки произведений, удостоенных”, то есть тиражи и дополнительные деньги. Что же, собственно, изменилось?

Если говорить, например, о Государственной премии — то решительно ничего. Как раньше назначался мало кому ведомой комиссией лауреат, так и теперь назначается. И принцип назначения все тот же — “по совокупности заслуг”. То есть писатель должен быть давно всем известный и “приятный во всех отношениях” тому государству, которое его назначает. Ну и на здоровье. Однако спроси меня — критика, — кому за последние несколько лет доставалась Государственная премия, в каком месяце ее дают и сколько она “весит” в денежном выражении — я ведь не отвечу. То же самое можно сказать и о премии “Триумф”. Эти две “советские” премии не имеют ни малейшего отношения ни к литературе, ни к “литературной экономике”. И даже “донаторы”, как мне кажется, не имеют от всего этого никакой ощутимой пользы. Государство наше рекламировать бесполезно, а для “ЛОГОВАЗа” одноразовая акция, пусть и пышная — баловство.

Зато всех лауреатов Букеровской премии за все годы (и даже всех председателей жюри) я почему-то помню. То есть понятно, почему — потому что премия Букера имеет грамотно выстроенный сюжет, где есть завязка, кульминация, развязка и даже эпилог, роль которого выполняет “Антибукер”. Здесь нас, читателей и критиков, уважают, нас держат в напряжении весь год, и, каким бы разочарованием букеровский марафон ни кончался, следить за ним занятно. И пускай для большинства СМИ премиальные страсти проходят по ведомству “светской хроники”, журналисты так или иначе привлекают внимание своих читателей, слушателей и зрителей к фигуре писателя, а не фотомодели. Литература же, видит бог, в последние годы очень и очень нуждается в элементарной информационной поддержке.

При всем этом у меня четкое ощущение, что до сих пор даже Букеровская премия не совсем “настоящая”, а как бы “действующая модель”, “тренажер”. К ней, безусловно, есть интерес, но у нее нет авторитета. Должно быть, это проблема времени, да и “детских болезней” у нее хватает. И нравы нашей “литературной общественности” оставляют желать лучшего. И слишком много откровенного голодного блеска — увы, очень понятного! — в глазах у наших писателей. И слишком она одна. Вот так некоторое время одна была в России железная дорога — от Петербурга до Царского Села...

Словом — больше премий, хороших и разных!

Александр Архангельский

“Триумф” и трагедия

Для чего существуют литературные премии? Для чего — и для кого? Не спрашивайте о том писателей-лауреатов: обидятся. Не интересуйтесь этим у тех, кто премии учреждает: оскорбятся. Но сами себе мы этот наивный вопрос задать вполне можем. И, размышляя над ним, поймем: премии призваны прежде всего фокусировать литературное пространство, отражать и — одновременно создавать колеблющийся, изменчивый абрис сиюминутного культурного пространства, поддерживая — или опровергая сложившиеся репутации, утверждая новые, привлекая внимание читающей публики к одним именам и оставляя в тени другие. Иными словами, главный адресат всех премий — Читатель, для него и ради него они существуют. И если можно говорить об ответственности членов премиальных жюри перед кем-то и чем-то, то не перед Великой Русской Литературой (ей все равно, на кого сегодня пал жребий, а кто обойден вниманием), не перед современными Писателями (пусть сами разбираются со своими амбициями), а лишь перед Читателем. Возложить лауреатский венок “не на ту” голову, поставить поколенческие, приятельские, любые иные соображения выше соображений собственно литературных — значит обмануть адресата, ввести его в заблуждение, сместить центр культурного притяжения. И тут как в притче Толстого о волке и пастушке: один раз дашь “ложный сигнал” — стерпят, другой раз — насторожатся, а в третий — не поверят и правдивому возгласу.

К чему я это говорю? А к тому, что в минувшем году ВСЕ — все без исключения — более или менее известные премии расплатились по давно копившимся счетам. Когда несколько лет назад общественности объявили об учреждении Букеровской премии и “Триумфа”, были причины для радости: наконец-то сломан “номенклатурный” принцип, наконец-то литературные награды будут раздавать не парткомы, а независимые члены жюри, наконец-то возникнет здоровая премиальная конкуренция...

Не возникла.

“Триумф” в его литературной части почти ни разу не поступился принципами и неизменно чествовал представителей прежних “обойм”, действуя с оглядкой на расклад писательских сил 1970—1980-х годов и не обращая никакого внимания на то, что происходит ЗДЕСЬ и СЕЙЧАС. Иногда решения жюри вызывали у меня приязнь (когда премию получил Виктор Астафьев, например), иногда — недоумение, но — за одним-единственным исключением (лауреатство Юрия Давыдова) неизменно оставляли привкус вторичности, вчерашности. Что “триумфаторы” умеют хорошо писать, любой мало-мальски грамотный читатель современной словесности знал и 10, и 20 лет назад (пожалуй, многие из них тогда писали и получше). Чем же тут интересоваться, от чего приходить в волнение?

Но ладно — “Триумф”, у него название соответствующее, “номенклатурное”; ему и пристало раздавать всем сестрам по серьгам. Но Букер! Букер, с которым связывали такие надежды и который в первый год своего существования эти надежды полностью оправдал!*... Сбой следовал за сбоем, сам собою возникал негативный контекст, каждое новое решение рассматривалось на фоне предыдущего — и волей-неволей искажалось... Пожалуй, “хребет” премии был сломан в 1994 году, когда Букера был удостоен вызывающе-слабый мемуарный роман Окуджавы, причем удостоен за счет двух очевидно сильных (как ни относись к их “продукции”) и куда более молодых конкурентов — Петра Алешковского и Алексея Слаповского. После этого единственно разумное (на мой вкус) решение жюри 1995 года, присудившего премию Георгию Владимову, было воспринято как продолжение “поколенческого заговора”; шлейф давней истории тянется и поныне...

Что уж говорить о Государственной и Пушкинской премиях: нечего о них говорить.

Вывод, к которому я клоню, самоочевиден: следить за премиальным сюжетом стало неинтересно. Обдумывая эти заметки, я так и не смог восстановить в памяти (а в записи намеренно не стал заглядывать), кто стал лауреатом литературного “Триумфа” в 1997 году. И кто получил Пушкинскую премию. Без особого нервного напряжения ждал, какой вердикт объявит 27 ноября Букер. Еще менее размышлял о том, кто получит “Антибукера” “Независимой газеты”. Кто получит, тот и получит. Случайно помню, что Государственной премии удостоены Андрей Битов (давным-давно ничего не пишущий) и Евгений Рейн. Мог бы и не помнить — ничего бы не изменилось. Премиальный пейзаж смазан. Окончательно ли и бесповоротно ли? Не знаю, посмотрим.

Что же до моего личного выбора, то Букера, — присуждаемого, напомню, по итогам года предыдущего (в нашем случае 1996-го), — то я бы, несомненно, выбросил из шорт-листа дачную прозу Людмилы Улицкой, пресную графоманию Дмитрия Липскерова и крепко подумал бы, стоит ли создавать шум вокруг Антона Уткина. Вместо этого — вернул бы (или ввернул — кому как нравится) на освободившееся место Юрия Буйду с романом “Ермо” и глубоко чуждого мне Виктора Пелевина с “Чапаевым и Пустотой”. Как ни крути, а это вещи “репрезентативные”. На момент написания этих строк еще неизвестно окончательное решение жюри, но я вручил бы премию Анатолию Азольскому, автору очень молодой (куда более молодой, чем пробирочный постмодернизм Уткина), очень страшной и очень жизнелюбивой “Клетки”. Государственную премию по прозе я без колебаний переадресую “обнесенному” чашей Борису Екимову, а вместо поэтической премии присуждаю премию критику (кому она достанется — Наталье Ивановой, Льву Аннинскому, Андрею Немзеру или кому-либо еще, мне решительно безразлично: главное — создать прецедент). Премии “Братья Карамазовы” (она же “Антибукер”) намерен удостоить Ирину Полянскую за умный и сильный роман, которым “Новый мир” открыл 1997 год. “Триумфатором” назначаю Тимура Кибирова, выпустившего одну из лучших своих книг “Парафразис”. Если до конца 1997-го в “Вагриусе” выйдет давно ожидаемая книга прозы Андрея Дмитриева, то объявлю Дмитриева лауреатом Пушкинской премии со всеми вытекающими моральными и материальными последствиями.

* К выбору жюри, возглавляемого Аллой Латыниной (премию получил Марк Харитонов), можно относиться как угодно; мне Харитонов кажется большим и по-прежнему недооцененным писателем, кто-то считает его графоманом; здесь и сейчас речь об ином — о самом ПРЕЦЕДЕНТЕ предпочтения романа «малоизвестного» (хотя и более чем опытного) прозаика сочинениям литературных мэтров.

Наталья Иванова

Плохих писателей у нас не бывает.
И плохих премий тоже?

Если бесславно-застойные времена и были чем славны, так неформальными семинарами и клубами.

При ЦДРИ возник клуб эссеистов — руководили им Владимир Николаевич Турбин вместе с Михаилом Эпштейном.

Членом клуба, в частности, была Ольга Седакова — так что уровень, сами понимаете, был высоким.

В начале заседания шли с шапкой по кругу — каждый мог бросить записочку с ключевым словом для эссе. Потом председательствующий вытаскивал “жребий”. Сочинять эссе надо было всем участникам этого интеллектуального действа. На сочинение отводилось минут двадцать.

В моем присутствии вытянули слово “венок”. Припоминаю сюжет одного из эссе — о венке лавровом.

Сначала венком увенчали — и он стянул голову лауреата так, что мозг почти прекратил работать.

Потом венок спустился на глаза — и лауреат перестал видеть.

Затем еще ниже, на губы — и он не смог говорить.

Еще ниже, на горло — и он перестал дышать.

* * *

Название (первую его часть) — повторяю почти дословно: моя статья под тем же заголовком появилась в “Литературной газете” почти год тому назад.

С тех пор мало что изменилось — кроме того, что количество литературных премий возросло: появилась, кроме государственной, еще и президентская. Появилась и первая в России абсолютно частная премия — премия фонда Александра Солженицына.

Нобелевский лауреат в роли Нобеля — это просто замечательно.

За всеми новостями не уследишь. В губерниях, в больших и малых городах России тоже ветвится премиальное древо.

Существует многолетняя традиция (только недавно замеченная СМИ) присуждения литературных премий периодическими изданиями: помнится ежегодный лавровый венок “Огонька”, куда умещались чуть ли не полсотни авторов; в “Знамени” каждый год вручается более дюжины премий; вполне почетными (и собирающими свою утонченную публику) стали премии журнала “Иностранная литература”. Торжественно отмечаются премии “Нового мира”, “Дружбы народов”; в “Звезду” на вручение съезжаются гости, в том числе и из Москвы. Заставил уважать свои решения по премиям журнал поэзии “Арион”. Я сама горжусь премиями “Литературной газеты”, перестроечного “Огонька”, “Дружбы народов”, “Юности”. Не скрою, очень даже приятно получать премию из рук не просто чиновников, даже очень высокого ранга, а из рук своих коллег, “соседей” по профессии.

В Питере премию “Странник” дали “Чапаеву и Пустоте” Виктора Пелевина, роману, обойденному приязнью букеровского жюри, чье промежуточное решение (о финальном списке) вызвало оторопь у читающей публики.

Впрочем, чем больше будет премий, тем меньше поводов для оторопи: в идеале по премии достанется всем и каждому.

Помнится из детства про старика Хоттабыча, который сжалился над футболистами, бегающими за одним (всего одним) мячом, и подкинул по мячу каждому. Чтобы никому не было обидно.

Когда знакомишься со списком номинантов на новоиспеченную президентскую премию — “за выдающийся творческий вклад в культуру России”, — то больше всего впечатляет вкусовой диапазон тех, кто их номинировал (жаль, что к списку их имена не пришпилены). Режиссеры Питер Штайн и Андрей Гончаров — куда ни шло; а вот выдвинутый в единственном числе от архитектуры президент Архитектурной академии Александр Рочегов, автор здания посольства СССР на Кубе, — это, не скрою, впечатляет. Дмитрий Сергеевич Лихачев стал ритуально-премиальной фигурой, ну и хорошо; Льву Аннинскому хочется поспешествовать и объективно и корпоративно... а вот функционер СП (не “совместного предприятия”, а Союза писателей) Лазарь Карелин, автор “Младшего советника юстиции” (1947 г.) — недурственно. Списочек-то вполне постмодернистский — а еще говорим, что постмодернизм сходит с культурной сцены. Сходить-то, может, он и сходит, а обществу нашему (и его культуре) принципы его беспринципные пока очень даже к лицу.

Плохо не то, что много номинантов и что они такие разнообразные (разноуровневые — в том числе и по репутации). Это — показатель полного отсутствия каких-либо выработанных в обществе критериев.

Плохо то, что многое, если не самое замечательное, подчас остается за пределами внимания независимых жюри и изданий.

Всем, я думаю, памятен миг, когда объявили о присуждении первого в России Букера. “Время — ночь” Петрушевской тогда лидировало, что очевидно было всем. Всем, кроме жюри.

Удар ли это был по литературе? Конечно же, нет. Это был первый удар по престижу премии, которая, увы, не имеет никакого влияния на мнения издательств. А раскрутись история иначе, будь первая премия — “в яблочко”, так и кусочек для издающих был бы послаще. А то “славу” Петрушевской на тот момент как бы приостановили, но и Харитонову она, “слава” издательская, не досталась.

Так что премиальные сюжеты порою вступают в конфликт с литературным процессом. И — литературными событиями.

Вернусь к решению букеровского жюри последнего призыва.

Когда первоначальная, острая реакция прошла, подумалось вот о чем. Публике, возможно, подуставшей от назойливо повторяющихся схем отечественного постмодерна, хотят продемонстрировать жизнеспособность иных художественных стратегий. Хотя бы и традиционно-реалистической. Вправе ли сделать это данное жюри? Вопрос даже и некорректный: конечно же, вправе. Но если в список попадают подражательные, эпигонские тексты, вроде “Хоровода” Уткина, то закрадывается подозрительная мысль — нет, не о профессионализме, — о другом. О схеме, навязываемой членами жюри реальному положению дел в литературе.

Ну да хватит: о поступках жюри, о присуждении премий, о справедливости или несправедливости иных решений можно рассуждать бесконечно. И никогда не будет так, чтобы все были удовлетворены.

Поговорим лучше о том, как сложился прошлый литературный год. Кто — и что — действительно заслужил(о) лавровый листик, если не венок.

Начну с дебютантов. Дебютантов, увы, замечают пока только в редакциях, и не во всех, да и то — изредка. Думаю, что именно о дебютантах и стоит побеспокоиться — в том числе тем, кто ноет и ноет о “конце” и о “кризисе”. Когда в доме — живые и энергичные дети, то не до стонов о всяческих “концах”. Да, литература меняется — а когда она не менялась. А премии сплошь да рядом даются за послушание, за верность. Уж на что я втайне порадовалась, что “Антибукер” возник, — вот, думаю, нахулиганит. Надерзит. Пойдет поперек — на то он и “Анти”. А он взял да и присудил первую свою премию отличнику литературной учебы Алексею Варламову за просчитываемую в деталях повесть “Рождение”.

Так вот: дебютантов в 1997 году было немного, и самая среди них яркая — Анастасия Гостева с ее захлебывающимся монологом “Дочь самурая” (“Знамя”, № 8). Я прочитала — пока в рукописи, разумеется — и то, что Гостева пишет дальше. И это, как говорят в народе, “внушает надежды”. Анастасия Гостева совсем еще молода, учится на физфаке МГУ, подрабатывает, а пишет так, как будто у нее масса вольного времени. И это хорошо.

Премию за яркий дебют первой книгой хорошо бы присудить и Александру Гольдштейну — “Расставание с Нарциссом” (Москва, “Новое литературное обозрение”, 1997). Заслуживает лавра и само издательство, выпустившее в серии “Научная библиотека” исследование Игоря П. Смирнова “Роман тайн “Доктор Живаго”, а в серии “Россия в мемуарах” — книгу В. Пяста.

Как это существует в премиях научных, я бы учредила премию за открытие. Литературное открытие — не литературоведческое. Не люблю слово “новаторство”, но ведь мы со своим пресловутым постмодернизмом закисаем, остались почти совсем без авангарда. И если уж у нас есть премии, то следовало бы его, т. е. авангард, простимулировать. Изваять крылышкующего золотописьмом тончайших жил кузнечика. Кому вручить? А почему бы не Геннадию Айги? Не Бонифацию? Не Бирюкову Сергею? Авангард — в 1997 году — стремился вернуть себе “место” в отечественной культуре, но его не любят ни традиционные реалисты, ни постмодернисты.

Нужна премия и за чудесную крепость живой традиции, виртуозную, я бы сказала, верность — ее бы присудить Инне Лиснянской за книгу “Из первых уст”. Пользуясь самыми простыми и самыми известными, банальными, затертыми, зацелованными словами и символами, соединяет ветхозаветную поэзию с новозаветной.

Присутствует ли поэзия в сознании современного читателя или она живет сегодня без эха — не имеет особого значения: востребованным слово бывает и в “потомстве”. Важен дневник души, детально отрефлексированных состояний и переживаний.

Год, впрочем, был скудноват на события. Но:

— писатели старшего поколения, восхищающие своей неукротимой энергией, предложили свои вариации на тему своей судьбы в XX веке;

— разнообразные накопления произошли в “литературе существования” — назову скандальный роман Анатолия Наймана “Б. Б. и др.” (“Новый мир”, № 10), уже вызвавший разнообразные нарекания. Среди удививших меня невероятной сосредоточенностью на обидах, лет пять тому назад нанесенных собственной персоне — повествование Фридриха Горенштейна (выходящий в Германии на русском языке журнал “Загадки зеркала”), среди совсем уже забавных окололитературных историй, интересных лишь “родственникам и знакомым кролика” (А. Милн, кто не знает, “Винни-Пух”) — ранний мемуар Павла Басинского (“Октябрь”). Все — за мемуары. Всем-всем-всем — вне зависимости от возраста срочно писать воспоминания. Моя жизнь в XX веке — как она сложилась, как она могла сложиться и как она меня подвела.

Уже и Олег Павлов пишет мемуары — о яснополянском выезде писателей (“Дружба народов”)!..

По номинации “Что-то с памятью моей стало” я бы учредила премию за самые поздние — и самые ранние мемуары.

А еще — гулять так гулять! — неплохо было бы для господ сочинителей учредить годовую премию (по аналогии с “серебряной калошей”) — что-нибудь вроде “Севшему в лужу”. Лужа может быть серебряной, золотой и платиновой (самой что ни на есть наивысшей пробы). И номинанты у меня уже есть: открою имечко хотя бы одного, остальных попридержу для отдельного высказывания — В. Бондаренко, приписавший мне выпуск “толстых” книг в “брежневские” времена (а “Книжное обозрение” это вранье запустило. В рецензии на книжку В. Б. Думаю, что сам В. Б. рецензию на себя самого и сочинял).

Итак, заключаю:

— обильные литературные премии есть дело хорошее, веселое, заканчиваются фуршетами и банкетами, чтобы вкусно и весело было не только лауреатам (это жертва такая — чтобы откупиться);

— обильные литературные премии есть дело сомнительное, потому что избыток девальвирует уровень;

— и все равно никуда от них не денешься. Потому что появились люди (и организации), которые хотят прославиться тем, что помогают литературе. Которые помнят — знают — ведают: кто останется. Ну уж никак не какой-нибудь мелкий государственный тиран эпохи Пушкина.

Поэтому лучше поскорее, бочком-бочком, но к искусству прислониться.

А вдруг и впрямь — останется?

Сергей Костырко

О литературных премиях и о литературе

Нынешняя общественная и культурная ситуация, снявшая с литературы необходимость выполнять прикладные задачи, определяет ценность литературы как ценность собственно литературы — явления душевной, умственной, отчасти, духовной жизни современников, а не как части “общепролетарского” или “общедемократического дела”.

Соответственно меняется и сам характер института литературных премий.

Разумеется, не всех. Есть премии, как будто специально создававшиеся для будущих исследований социо-культурологов. Скажем, Шолоховская премия, или Толстовская. Лидирует же здесь Государственная премия, так и оставшаяся знаком государственной политики в отношениях с творческой интеллигенцией. Прогнозом погоды. Список ее лауреатов чем-то должен напоминать список деятелей культуры, вошедших в Президентский Совет. И выдвижение на эту премию — акт скорее общественно-политический, нежели эстетический. Скажем, в этом году: от демократов — Панченко Н. В., от почвенников — Балашов Д. М., от регионов — Решетов А. Л., от национальных литератур — Машбаш И. Ш., от литературного истеблишмента — Битов А. Г., Рейн Е. Б. (эстетическая значимость “Оглашенных” Битова уже была отмечена премией “Северная Пальмира” (1996), да и Битов давно уже — со времен “Жизни в ветреную погоду” — не нуждается в подтверждениях извне). Приятно, конечно, что прогноз на ближайшее будущее благоприятный (Битов, Рейн). Но и только. Культурного события здесь нет.

Совсем другая функция у вполне респектабельных элитных премий: “Триумф” и Пушкинская премия. Но премии эти тоже “персональные”, даются “по совокупности”, “за общий вклад”. Что-то вроде ордена Почетного Легиона в литературе (здесь нет никакой иронии — замечательный ряд выстраивает, скажем, Пушкинская премия: Андрей Битов /1990/, Людмила Петрушевская /1991/, Фазиль Искандер /1992/, Дмитрий Пригов и Тимур Кибиров /1993/, Белла Ахмадулина /1994/, Семен Липкин /1995/, Саша Соколов /1996/, Виктор Астафьев /1997/).

Ну а в роли собственно литературной премии утвердилась Букеровская премия. Объявление букеровского шорт-листа — итога годовой работы сорока номинаторов плюс членов жюри — это событие культурное. Прежде всего потому, что критерии, принципы отбора здесь эстетические, исходящие из природы самой литературы. Исключение, воспринятое сразу же как именно исключение, составил только 1994 год, когда после оглашения странного состава шорт-листа тогдашний председатель жюри Лев Аннинский объяснил, что в оценке литературных произведений следует пользоваться еще и внелитературными критериями. Прозвучало до боли знакомо.

Статус Букеровской премии не опровергло, а только подтвердило учреждение “альтернативной” премии “Независимой газеты”, обозначившей преемственность и своим названием (“Антибукер”), и определенной близостью задач. В этом отношении симптоматична прошлогодняя ситуация, когда Сергей Гандлевский стал лауреатом одновременно и Букеровской, и Антибукеровской премий.

Пока букеровский сюжет подводил итоги позапрошлого года, хотелось сделать первые предварительные наметки минувшего, пусть еще до конца не прочитанного литературного года.

Кажется, что год этот станет тяжелым для номинаторов и членов жюри. Похоже, что таких ярких литературных событий, как в прежние годы (“Время ночь”, “Знак зверя”, “Оглашенные”, “Генерал и его армия”, “Чапаев и Пустота”), в минувшем году не было. Но это, повторяю, проблема будущих номинаторов и членов жюри. Читателю, слава богу, было что читать. Полянская, Вишневецкая, Мелихов, Штейнберг, Азольский, Даниил Жуковский, Валерий Попов и т. д и т. д.

Из того, что я успел прочитать, мне хотелось бы выделить три произведения. Во-первых, одну из самых неожиданных книг года: “Расставание с Нарциссом. Опыты поминальной риторики” литературоведа и культуролога Александра Гольдштейна (М. “Новое литературное обозрение”, 1997). Книга о реальной эстетике сегодняшней реальной литературы; о том, чем была и чем останется советская литература и — шире — имперская культура СССР, выучениками которой все мы так или иначе являемся. При том, что с половиной утверждений автора я, например, не могу согласиться, при том, что опять же мне, например, несколько мешала избыточная интеллектуальная и стилистическая прихотливость повествования, это было замечательно плодотворным и провоцирующим чтением. Неожиданной эта книга показалась потому, что авторов, способных писать культурологическую прозу на таком уровне, у нас не так много и всех мы знали. О Гольдштейне же были вынуждены узнавать из автобиографических обмолвок в его книге: выходец из Баку, ныне живет в Израиле.

Второй текст — неожиданность другого рода — роман Андрея Битова “Азарт, или Необходимость ненаписанного”. Последними своими текстами — воспоминания об умерших друзьях, новая и слегка перелицованная старая эссеистика — Битов приучил нас улавливать только как бы эхо себя прежнего. Он как бы взялся убедить читателя, что основное уже сделал. И теперь обрел право не писать. Что ж, право есть. Более чем. Но грустно.

Новый роман Битова при первом знакомстве оказался композицией старых набросков к ненаписанному роману, сопровожденной обстоятельным авторским предисловием, то есть по жанру — все теми же аккуратно собранными со стола крошками. Именно так я начинал читать “роман”. И, как в таких случаях говорится, каково же было мое удивление? Было радостным. Это новое значительное произведение Битова. Значительное, даже несмотря на то, что он так и не смог, на мой взгляд, убедить в интересности самого замысла ненаписанного романа. Предполагался роман о подлинном герое, ученом-античнике. Рядом с Алешей Монаховым и Левой Одоевцевым герой казался откровенно выдуманным. Кивок автора на реально существующего Аверинцева не спасает.

Спасает другое — все, что окружает в романе место, которое должно было быть занято героем, написано необыкновенно плотно и сильно. Это в буквальном смысле слова — роман без героя. Такое мало кому удается. Возможно, вступительная часть — история написания прежних романов и ненаписания этого романа — предполагалась как чисто служебная. Но художественная емкость и значительность мысли делает ее — вступительную часть — художественной прозой во всей полноте составляемых этого понятия. И даже сомнительностъ первоначального замысла “Азарта” становится здесь необходимым, активно работающим художественным элементом. А реальная биография реального автора воспринимается в тексте счастливо найденным жизненным материалом для этой прозы. Никак не наоборот.

Закончу же я свой короткий шорт-лист самым значительным, на мой взгляд, литературным событием года — появлением книги Нины Горлановой “Вся Пермь” (в выходных данных ее значится “Пермь. 1996”, но в Москве она появилась в 97-м). Это книга долгожданная. Наконец-то Горланова получила издание, равное ее таланту. А самое главное — это полноценная художественная проза, в которой читатель дышит воздухом нашей сегодняшней жизни.

Будь я членом жюри, без каких-либо колебаний первую литературную премию года отдал бы книге Нины Горлановой “Вся Пермь”.

Андрей Немзер

Всем спасибо

Нет, все-таки вежливость — великое дело. Завели “Звезда” с “Новым миром” пленительный обычай поздравлять любимых авторов с присуждением им всякого рода сторонних наград (про свои-то годовые премии и остальные пишут) — воцарилась прекрасная ясность. Государственная — Андрей Битов и Евгений Рейн, Пушкинско-государственная — Вадим Шефнер, Пушкинско-тепферовская — Виктор Астафьев, “Северная Пальмира”... Впрочем, о “Северной Пальмире” речь впереди, ибо про нее, как и про Букера, я и без дружественной помощи славных ежемесячников помнил. А про остальное, увы, нет.

С последним “Триумфом” и сейчас сплошной туман. Звенит в нем, правда, какая-то знакомая струна (Фазиль Искандер? Людмила Петрушевская? Владимир Войнович?), но какая именно, убей гром, не могу различить. Если Петрушевская (Искандер), то должен был их “Новый мир” поздравить (своим, т. е. поздравляемым, называется престижный автор, коего тостующий журнал печатал в обозримом прошлом). Надо бы еще разок журнал перелистать. Или не надо? Войнович в “Новый мир” не ходит — станут там на него драгоценную краску переводить! (Овес нонче дорог!) Это — с одной стороны.

А с другой? Вроде Войнович — член триумфального жюри, а им собственная премия заказана. Как сейчас помню какую-то пресс-конференцию. Улыбки. Микрофоны. Цветы. Драматическое сопрано триумф-координаторши: “Да! Никто из нас никогда не удостоится “Триумфа”. Но члены жюри, исполненные высокой любви к искусству, сознательно пошли на самопожертвование!” Скупая мужская слеза катилась по моей щеке — никогда, вдумайтесь только, ни-ког-да! не стяжают логовазовских лавров Василий Аксенов, Андрей Битов, Андрей Вознесенский и даже Зоя Богуславская. Стоп. Похоже, занесло меня не в ту степь. Не входит в судейскую бригаду “Триумфа” Войнович. Привиделся на миг. Сгинь, мечтанье. Нет, он не Битов (тот пожертвовал собой аж дважды, служа еще и на раздаче Пушкинско-тепферовских премий, в просторечии именуемых “битовскими”), он другой. А потому, вероятно, лауреат. Или будет им в наступившем году.

Так “был” или “будет”? Откуда такая глумливая уверенность при такой, мягко выражаясь, малой осведомленности в истории вопроса? Ну, отшибло у тебя (меня) память, так сходи в библиотеку, пошурши литгазетной подшивкой, там-то уж точно все расписано. Лень-матушка одолела? Сюжет знакомый, только не дает он оснований забавляться с именами писателей, превращая их в пластмассовые фигурки, бессмысленно снующие по какой-то фантасмагорической карте. Верно, все верно. Прошу прощения у Владимира Николаевича Войновича да и у остальных лауреатов и нелауреатов тоже. Только сходи я в библиотеку, проверь все пятнадцать раз (как и делал в пору своей газетной службы), опиши с нейтрально-академической интонацией (дозволительны мягкие улыбчивые обертоны) — ничего бы не изменилось. Не в лени дело и не в беспамятстве — они только следствия. Причина же в самой премиальной ситуации, что начала складываться на рубеже 80—90-х, а нынче окончательно забронзовела. Не интересно мне, кто получил или получит “Триумф”, обе Пушкинских и Государыню. Я и так знаю, что Аксенов, Астафьев, Ахмадулина, Битов, Войнович, Давыдов, Искандер, Кушнер, Липкин, Лиснянская, Маканин, Петрушевская, Пригов, Рейн, Чухонцев — “наше кое-что”. Знаю и другой, так сказать, перспективный список: Екимов, Кибиров, Киреев, Кураев, Кублановский, Нарбикова, Е. Попов, В. Попов, Токарева, Садур, Улицкая. Исчисляю писателей, к которым отношусь весьма по-разному: кого-то люблю всей душой, кого-то вчуже уважаю, кого-то ценю за старые заслуги, а кого-то полагаю стопроцентной фикцией. Да, я был огорчен, когда в 1997 году Госпремия миновала Бориса Екимова (а в 1996-м — Руслана Киреева). Да, услышав два года назад по радио о присуждении “Триумфа” Юрию Давыдову, я криком “Ура!” чуть не разбудил малолетнюю дочку и даже, кажется, выпил с женой. Да, я радовался, когда награждали Астафьева, Кушнера, Харитонова, Владимова (впрочем, два последних “букериаты”, а об этом ниже). Но все это, что называется, “мои проблемы”, которые сути дела не меняют. Обошли сегодня — наградят завтра. Не тем, так этим. Это ведь говорится только, что награждение премией “А” не влияет на награждение премией “Б”. Еще как влияет. Только опосредованно и наряду с другими факторами. Так что не о том речь, кто из “списочных” авторов уже при премии, кто при двух, а кто ждет очереди. Премиальный хоровод — только одна из фигур хоровода общекультурного, разгадывать прихотливые узоры которого стало скучно. Хорошо, коли только мне, но боюсь, что в данном случае я совсем не оригинален.

Номенклатура — слово обидное. Даже если писать его “по-знаменски”, латинскими литерами, сигнализирующими об интеллигентной самоиронии. Но куда деваться? Совсем не хочется обижать писателей, попавших в престижно-презентационно-премиальные обоймы. Не только тех, что и по сей день остались большими художниками, но и тех, что к искусству слова имеют косвенное отношение. (Последние виноваты не в том, что их ласкают, интервьюируют и награждают, а в том лишь, что они скверно пишут. Вина, с моей точки зрения, более серьезная, но принципиально другая.) Не хочется, а клятое словцо неудержимо лезет на бумагу. Это ведь про министров, банкиров и деятелей шоу-бизнеса положено рычать: “Демокрады! Власть делят! Деньги делят!” (И совершенно не важно, сколько минут до этого думал обличитель об этих самых политике-экономике-шоу-бизнесе, способен ли он хотя бы внятно изложить свои претензии к треклятым акулам, не говорю, проанализировать их деятельность). Про литераторов так не положено. Вернее, можно, но либо шепотком-с, про неприятеля, либо в хамовато-истеричной манере, когда за грохотом адресных оскорблений исчезает болезненная проблема, а литобщественность, насладившись скандалом, переполняется законным уважением к себе, любимой, и негодованием на возмутителя общественной благопристойности. Как же! Тон полемики важнее ее смысла! Иначе говоря: если кого-то назвали дураком и жуликом, то не только этот кто-то, но и весь его круг состоит из честняг и умников. Смелая, надо признаться, логика, хотя, конечно, в жизни всяко бывает (брань зачастую не только обидна, но и элементарно лжива).

Не слишком веря в суммарные обличения, все же замечу: “премии по совокупности” в условиях современной России — явление неприятное. Почти совпадающее с аналогичными премиями СССР. И никакая статистика (стольким-то достойным дали) тут не спасает. Публика постепенно приучивается не к номенклатурному цинизму (он-то как раз отвратителен), но к сознанию его неизбежности. И начинает видеть фальшак и сговор даже в тех случаях (вовсе не редких!), когда награждается настоящий мастер. Премии в общественном сознании девальвируются, понижается статус литераторской среды, а вместе с ней — и самой словесности. Пойди-ка объясни, что премии бывают всякие, что среда пишущих неоднородна, что литература к литературному быту не сводится, хотя и без воздействия оного существовать практически не может.

Почему я помню про “Северную Пальмиру” и Букера? Да потому, что премии эти заражены номенклатурной хворью в наименьшей степени. Они изначально нацелены не на имя, но на литературный факт. Сие не панацея, особенно в нашем общепремиальном контексте. И здесь временами срабатывает (предположим, подсознательно, хоть верится с трудом) принцип номенклатурности. О нем в связи с Букером толковали трижды; основательно, на мой взгляд, лишь один раз. Кстати, показательный пример извращения понятий — владимовский сюжет. Какая тут номенклатура, если писатель попал в наше поле зрения лишь благодаря роману! Выход в свет книжного издания — существенно отличающегося от журнального — был встречен постыдным молчанием. Мы ведь уже читали. Не сличать же. Да и кто он вообще такой? Меж тем Георгий Николаевич Владимов — по разного рода причинам, обсуждать которые здесь не место и не время — не только огромный писатель, но и как раз человек вненоменклатурный. Есть и другие навороты: вариант компенсационный (оставило Маканина без премии первое букеровское жюри — наградило второе), вариант патриотический (это про питерскую “Пальмиру”, что невольно втискивает своих лауреатов в рамки невской столицы), вариант личных пристрастий (это про Букера с его сменяющимся, то есть ни перед кем формально не ответственным, жюри).

Идеальных премий вообще не бывает. Я убежден, что “Поворот реки” Андрея Дмитриева гораздо значительнее, чем удостоенный позапрошлогоднего Букера “Альбом для марок” Андрея Сергеева. В шорт-листе Букера минувшего я бы оставил только “Клетку” Анатолия Азольского и “Стрекозу, увеличенную до размеров собаки” Ольги Славниковой. (Два текста из шести? А так ли это мало? Да примерно так и было все годы, кроме, пожалуй, первого, когда и год выдался урожайный, и жюри сработало филигранно.) Но, во-первых, зная, что на всех не угодишь, я вижу осмысленность и направленность выбора тогдашнего жюри. А во-вторых, никто мне не мешает надеяться, что 27 ноября 1997 г. премию получит Азольский, за которого я и болел с самого начала. (В шорт-листе есть два автора, взлет которых кажется мне совершенно беспричинным. Разумеется, премирование кого-либо из них положительных эмоций не прибавит. И отрицательных тоже — я свое после объявления шорт-листа отрычал в подушку.) А “Пальмира” минувшего года и вовсе загляденье: роман Михаила Панина “Труп твоего врага” — настоящая проза, свободная, умная, с роскошными характерами, смешная без переборов, грустная без надрывов (вот кому, кстати, самое место в букеровском шорт-листе); Лев Лосев — истинный поэт (ему бы что-нибудь московское, или тамбовское, или гамбургское получить, авось, тогда нашелся бы издатель да выпустил основательный том стихов; в Питере-то книжка уже вышла, а нам мало!); премированные статьи Алексея Пурина (он вознесен как “критик”; и такое, оказывается, бывает, но, как бормотал трифоновский персонаж: “В доме помешанного не говорят о жировке”) я когда-то азартно бранил и сейчас готов — тем радостнее, что они высоко оценены коллегами.

Кажется, все? Не обсуждать же журнальные годовые премии? (Они, в первую очередь, связаны с редакционной стратегией, с выбором приоритетов. Лезть в эту механику постороннему — занятие бессмысленное. Тут “несправедливость” зачастую глубоко оправданна — эти премии придуманы для того, чтобы служить журналам.) Букером кончился премиальный сюжет 1996 года и начинаются очередные танцы на лужайке. Новые или старые — увидим.

Одна хорошая новость уже есть — недавно учрежденная премия Солженицына. Это, безусловно, тоже “премия по совокупности”, но есть у нее ряд свойств, заставляющих забыть о потенциальных опасностях. Забыть навсегда. Ибо — по большому счету — учреждение этой премии важнее, чем грядущий список лауреатов. Во-первых, потому, что авторитет учредителя безусловен (и это понимают все). Во-вторых, потому, что эта премия личная, частная, что само по себе весьма значимо в нашей стране. В-третьих, это пример благородной заботы писателя о собратьях по цеху, чем мы тоже не избалованы. А в-четвертых, кто-то же ее получит, кому-то же она поможет жить и работать. Последнее касается, впрочем, и всех остальных премий, в том числе активно мной возбраняемых. Гни, гни, да не проломи. Лучше уж с “неудачными” премиями, чем без всяких.

Что же до итогов 1997 года, то мой безусловный выбор — сборник Тимура Кибирова “Парафразис” (СПб., “Пушкинский фонд”); оно вроде бы тоже не без номенклатурности (см. выше), но что поделать — уж больно стихи хорошие.

Владимир Новиков

Лучше бы их не было, но пусть их станет больше

Лучше бы их не было вовсе, премий этих. Не от Бога они — от дьявола и стоят в том же ряду разновидностей мирового Зла, что и коррупция, наркомания, алкоголизм, проституция. Кого сделала счастливым литературная премия, кому помогла в обретении истинного пути, в создании нетленных шедевров? Не припомню. Зато скольких пишущих совратила, проституировала, одурманила страсть к лавровым венкам! А уж люди церковно верующие не имеют ни малейшего права ни получать такие награды, ни даже их соискивать, поскольку стремление к премии — прелесть (в старинном значении слова), соблазн бесовский.

Да и с точки зрения трезво социологически-экономической литературно-художественные премии — абсурд. Это кость, которую равнодушно-сытое общество бросает культуре, даже не придавая значения, кому персонально кость достанется. Нездоровую зависть премии вызывают неизменно, но в материальном отношении не столь уж они щедры, особенно в России. Лауреатка английского Букера сказала журналистам, что купит на премию виллу на Сейшелах. Ну, там и объем премии побольше, и виллы подешевле. А на дачу в Малаховке — сколько Букеров надо собрать? Комната в “хрущобе”, да еще к тому же на окраине — вот что такое русский Букер в реально-житейском московском измерении.

Есть, правда, противоположная крайность — Нобелевская премия в области литературы. Она, что называется, решает материальные проблемы лауреата. Но посмотрите, что происходит с этой наградой в последние несколько лет: она не венчает мировую известность писателя (как это бывало, допустим, с Хемингуэем, Беккеттом или Гарсиа Маркесом), а в одночасье делает звездой темную лошадку. Премия становится по сути лотерейным выигрышем, а ее сумма в шведских кронах — главным творческим свершением лауреата, самым удивительным из достигнутого им в жизни! Некому вызвать господ из Нобелевского комитета на ковер и пропесочить их как следует за некомпетентность!

Впрочем, где ее взять, компетентность? Учреждают премии, как правило, люди далекие от литературы, а присуждают, наоборот, слишком к ней близкие. Когда писатели решают, какому из собратьев дать премию, — это все равно, что первую красавицу выбирали бы другие красавицы. Никто открыто не признается в зависти и ревности, но эти чувства проявляются на уровне коллективного бессознательного. А оно неуклонно ведет арбитров и судей к присуждению премии по принципу кому не жалко. Так в итоге оказались распределенными пять первых русских Букеров. Не жалко было премировать таких гигантов-классиков, как Окуджава, Маканин, Владимов, — к их громким именам лауреатство добавило самую малость, почти ничего. Иная ситуация сложилась в первом и пятом букеровских циклах: фамилии “Харитонов” и “Сергеев” и после премирования именами не стали, а среди обнесенных лаврами и “раскулаченных” в 1992 и 1996 годах оказались достаточно яркие Петрушевская, Сорокин, Кабаков — каждого из них премия укрепила бы в статусе “живого классика”, но такого успеха “коллективное бессознательное” им не пожелало.

Вернемся еще раз к “Нобелю”. В 1997 году стрелка компаса остановилась на Италии, а там счастливый билет достался драматургу Дарио Фо. Однако соотечественники отнюдь не считают его новым Пиранделло, и, как поведал мне Евгений Михайлович Солонович, находившийся в момент присуждения на конгрессе итальянистов, настоящим авторитетом и фаворитом был для них поэт Марио Луци. Кстати, и у нас с вами в Москве тоже есть свое мнение о литературе Апеннинского полуострова, и многие считали бы достойным высоких лавров Умберто нашего Эко. Однако таинственно-безликая сила ведет процесс по пути усреднения.

В момент, когда я пишу эти строки, мне самому выпала рискованная (и по-своему поучительная) участь — побывать в роли одного из букеровских судей. И тут я впервые с такой серьезностью задумался о том, скольких невинных людей болезненно травмирует “процесс присуждения”: искупает ли радость и успех одного страдания остальных? Причем особенно ощутимо это не на уровне большого Букера (каждый романист сохраняет шанс в следующем марафоне или через год-два), а на уровне Букера малого: здесь лишь однажды будет премирован представитель литературоведения. Передо мной не менее десяти отличных книг моих достойнейших коллег, некоторые из которых своей теме посвятили целую жизнь. Все эти книги необходимы культуре и занимают в ней свое неоспоримое место. Спортивно-состязательный принцип здесь выглядит особенно противоестественным. И это, быть может, главный аргумент против самого феномена премии.

Как же бороться с этим неизбежным и неустранимым злом? Только одним способом — устранением монопольного фетишизма премий существующих, учреждением все новых и новых премий, причем с отчетливо осознанными концепциями и четко сформулированными девизами. Это, к примеру, может быть премия за самый увлекательный сюжет, премия за глубокий психологизм в прозе, премия за лучшую поэму или лирический цикл, премия за эстетизированный, хорошим языком написанный детектив (резко противоположный дешевой марининщине), премия за лучший женский образ (причем претендовать на нее могут писатели обоего пола), премия за самое сложное и замысловатое произведение, премия, наконец, критикам, продолжающим свою работу, несмотря на последовательную ликвидацию литературной критики в прессе. Я не боюсь того, что буквально все станут лауреатами. Может быть, это единственный выход из ситуации, когда литературный труд перестал оплачиваться, когда вся страна разделилась на жуликов и бедняков, а абсолютное большинство писателей оказалось среди последних.

Карен Степанян

Кризис не к смерти

Минувший год, на мой взгляд, ознаменовался (если уместно в данном случае подобное слово) в нашей литературе и литературной жизни еще большим разрывом с насущными потребностями времени и читательскими интересами. Не было ни одного произведения, которое стало бы событием, хотя бы такого масштаба, как “Чапаев и Пустота” в 1996-м, не говоря уж о “Генерале и его армии” или “Проклятых и убитых” в предшествующие годы. Но самое печальное, как я уже писал в статье “Ложная память” (“Знамя”, 1997, № 11), в том, что проблемы общемирового и общенационального масштаба, которые все грозней и неотвратимей обозначаются к исходу второго тысячелетия, остаются не замеченными серьезной литературой. Одни писатели как бы вовсе игнорируют их, другие выступают со статьями, интервью, участвуют в “круглых столах” или “теле-ток-шоу”, подчас весьма темпераментно, но до художественного осмысления дело не доходит. Если же доходит, то серьезный писатель вдруг превращается в массового беллетриста и начинает пугать мировыми заговорами сильно романтизированных сил зла, перед которыми не могут устоять беззащитные соотечественники.

Симптоматично, далее, что даже в нашей профессиональной среде, когда мы с коллегами, готовясь к этой анкете, обменивались мнениями, многие не смогли вспомнить, кто в 1997 году получил Государственную премию, кто — Пушкинскую, кто — “Триумф”, только букеровскую “шестерку” точно помнил каждый. Все триумфально-государственные премии стали столь же не важными в серьезной литературной среде (не беру, конечно, тех, кого регалии, свои и чужие, занимают больше всего), как “новости с космической орбиты” — для остального населения: и там, и там вершатся дела, не имеющие к насущной жизни, ее проблемам и человеческим эмоциям, никакого отношения.

Букеровское же соревнование еще сохраняет и авторитет, и значимость, и влияние на литературную жизнь, и читательское внимание, ибо отражает процесс, а не результат чего-то происшедшего ранее. Но и Букеровская премия на сей раз оказалась в явном кризисе.

Спору нет, в деле присуждения любой премии неизбежен элемент субъективизма, и каждое решение вызывает недовольство у многих. Три года назад на наших страницах критик С. Рейнгольд рассказал историю присуждения букеровских премий в Англии, полную подлинных драм и даже трагедий. К тому же, как известно, на вкус и цвет... Но при всем том члены букеровского жюри, исходя из особого статуса, который приобрела эта премия в нашей стране (и дело, конечно, не в деньгах, ведь, к примеру, “Антибукер” давал поначалу на доллар больше, а статус был меньше далеко не на доллар), как и вообще люди, принимающие решения, важные для многих тысяч их современников (я включаю сюда и читателей), должны ощущать себя несколько иначе, нежели просто члены дружеской компании, обсуждающей литературные новинки на солнечной лесной лужайке.

Обосновывая свой выбор (говорю сейчас о шорт-листе, и не только потому, что объявление главного победителя произошло тогда, когда этот номер уже был подписан в печать, но и потому, что именно о принципах формирования шорт-листа мне представляется важным сказать) — так вот, обосновывая свой выбор, члены жюри ссылались, во-первых, на то, что по условиям присуждения премии преимущество все же отдается жанру романа перед всеми другими прозаическими жанрами, даже повестью, — но именно это жанровое определение — повесть — честно указано на первой же странице произведения А. Азольского, а другое произведение из шорт-листа — “Любью” Ю. Малецкого — по всем жанровым признакам представляет собой большой рассказ. Говорилось также о том, что предпочтение отдавалось старой доброй традиции психологизма, а не изживающим себя изыскам постмодернизма, отчего и не нашел поддержки роман В. Пелевина. Но тогда недоумение вызывает появление в шорт-листе Дм. Липскерова. Но главное, о чем хотелось бы сказать, — о той самой традиции психологизма в русской прозе. Сам по себе психологизм — лишь средство, и вопрос в том, для чего он, как и всякое средство, применяется. В русской классической литературе он служил главной цели — постижению смысла и цели человеческого бытия. Но в современной прозе, почти полностью отказавшейся от подобных задач, психологизм становится самоцелью, прокручиваясь, если так можно выразиться, вокруг собственной оси, как это происходит в бесконечном тексте О. Славниковой “Стрекоза, увеличенная до размеров собаки”, а отчасти и у Ю. Малецкого в “Любью”. Это, очевидно, те самые старые мехи, которые уже не годны для нового содержания.

Несколько лет назад в остроумной пародии на авторов первой отечественной букеровской “шестерки” (напомню, тогда это были: Петрушевская, Горенштейн, Маканин, Сорокин, Харитонов, Иванченко) и на процесс награждения один из нынешних членов жюри писал: “И только читатель оставался один на морозе. Для него на этом празднике подарка не нашлось”. Можно ли хоть одно из произведений нынешней “шестерки” назвать подарком для читателя? По своим субъективным ощущениям могу из всей “шестерки” назвать лишь одно произведение, которое не пришлось заставлять себя читать, — “Хоровод” Антона Уткина. Но сказать, что роман этот оставил какой-то след в душе, что-то добавил к моему духовному опыту — не могу. Другие пять, может быть, что-либо добавили бы, если б их не было так мучительно трудно читать; слишком много усилий уходит на преодоление текста, и душа закрывается (возможно, конечно, что это моя личная беда).

Но, возвращаясь к А. Уткину, скажу еще, что его роман, как и “Чапаев и Пустота” В. Пелевина, как и “Ермо” Ю. Буйды, знаменательны для меня вот чем: по-моему, они являют довольно успешные попытки создать новые мехи — новую форму, отвечающую потребностям времени, — в недостатке, невосполненности ее пока еще действительно глубоким, соответствующим рубежу тысячелетий, содержанием.

Отечественная литература в очевидном кризисе. Говорят, это отдых от минувшей литературоцентричности и заидеологизированности. Но что-то отдых уж слишком затянулся.

Однако кризис не может длиться слишком долго. Иначе это будет уже не кризис, а смерть. Поскольку же смерть русской литературы означала бы гибель отечественной культуры, а следовательно, и исчезновение русского народа, что, в свою очередь, означало бы поворот в тупик мировой истории — то, отвергая столь бессмысленный прогноз, можно выразить надежду, что кризис в скором времени будет преодолен. Придут новые писатели с новым содержанием, пробьются к неведомым еще глубинам ныне пишущие — и новое содержание в новой форме потрясет и оживит изжаждавшиеся читательские души.

Ну а премию, будь таковая в моем распоряжении, в минувшем году я не стал бы присуждать вовсе — даже по сравнению с 1996-м он был, повторюсь, беднее, и это следовало бы обозначить. Вернее, дал бы ее не автору прозы или стихов, а за талантливую литературоведческую работу, такую, скажем, как книга В. Руднева “Морфология реальности” (М., “Гнозис”), впервые за много лет — и опять-таки, на современном эстетическом и философском уровне — помогающая разобраться в том, что многим кажется проще пареной репы, а на самом деле является главной загадкой теории литературы: что такое реализм.

Сергей Чупринин

Россия на пути от самой читающей и
самой пишущей страны в мире

Статистика в постсоветской России не знает ничего: ни числа авторов, пишущих на русском языке, ни того, какие из десятков тысяч официально зарегистрированных издательств и журналов выпустили хотя бы что-нибудь, ни, разумеется, количества литературных премий.

Остается исходить из собственных предположений и наблюдений.

И вот им-то согласно, число писателей (или, чтобы снять оценочную окраску, скажем на англо-американский манер, writer’ов) в России по сравнению с постсоветским периодом не только не сократилось, но, наоборот, утроилось-учетверилось.

После перестроечной оторопи на рынок новинок вернулись практически все члены бывшего СП СССР: вплоть до совсем, казалось бы, сошедших с круга Егора Исаева, Валерия Поволяева, Лазаря Карелина или Олега Шестинского.

Те, кого раньше называли эмигрантами, а теперь, пожалуй, можно уже называть гастарбайтерами, проживающими и зарабатывающими за рубежом, но ждущими признания в краю родных осин, тоже вернулись, — по крайней мере, книгами: от Фридриха Горенштейна до Фридриха Незнанского, от Александра Зиновьева до Александра Минчина, Владимира Батшева, Аллы Кторовой, Дмитрия Добродеева etc.

Не упустили свой шанс графоманы со справкой, и если потенциал многих из них исчерпался одним-двумя изданиями за собственный счет, то наиболее продвинутые (предпримчивые и/или денежные) размахнулись — как Юрий Петухов, например, или Константин Белов — аж на собрания сочинений с многократными допечатками тиража.

Народилось новое поколение, и если кое-кому (предположим, невезучим Юрию Буйде, Олегу Павлову или Анатолию Королеву) до сих пор не удалось подтвердить свои журнальные успехи полновесными однотомниками, то Михаил Веллер, Виктор Пелевин, Владимир Шаров, Алексей Слаповский обременены нынче, слава Богу, уже и собраниями сочинений, выпущенными не по одному, в иных случаях, разу.

Возникли новые разряды словесности и, соответственно, новые фабрики writer’ских кадров. Поэтому, если правда, что издательство “ЭКСМО” в день выбрасывает на лотки и прилавки по три новых книжных наименования, то страшно вообразить, сколько же рабочих мест каждомесячно создает одно только оно. А оно не одно, есть еще и “Вече”, “Проф-Пресс”, “Олма-Пресс”, “Азбука”, “Русич”, иные многие, прибавляющие к традиционной росписи литературных жанров кто дамский роман, кто фэнтези по мотивам Велесовой книги, кто хоррор, кто эротический детектив, кто триллер, а кто так и вовсе продолжения “Мертвых душ” или “Мастера и Маргариты”. Трудятся ребята дай бог каждому: далеко за сотню перевалило уже число изданий Кира Булычева, резво идут к рекордным рубежам сравнительно недавно взявшие старт Наталья Калинина, Чингиз Абдуллаев, Александр Бушков, да и дебютанты не дремлют: судя по рекламе, Александр Граков, например, выпускает “как минимум один новый остросюжетный роман каждый месяц, в твердом переплете, с золотым тиснением фольгой”. И не надо, не надо говорить брезгливо/брюзгливо, что сие, мол, не литература. Отчего же не литература, если мастерицы дамской прозы Галина Щербакова и Людмила Улицкая печатаются в “Новом мире”, если хоррориста Александра Бородыню можно встретить на страницах “Знамени”, а триллериста Сергея Дышева — на страницах “Октября”, если за Александрой Марининой и Мариной Семеновой интервьюеры солидных изданий охотятся азартнее, чем даже — свят, свят! — за Андреем Битовым или Виктором Ерофеевым...

Иными словами, мы, как и встарь, можем еще побороться за звание если уж не самой читающей, то, на худой конец, самой пишущей страны в мире.

В любом случае, писателей у нас опять много: тысячи, если не десятки тысяч. Много и журналов, альманахов, издательств. А вот литературных премий — за неимением статистики сошлюсь на собственные подсчеты — пока около ста шестидесяти, если, разумеется, принимать во внимание весь спектр публичных вознаграждений за тяжкий writer’ский труд: от сановной Государственной премии до маргинальной Отметины имени Давида Бурлюка, от респектабельного “Триумфа” до экзотической премии имени Теодора Герцля, вручаемой, само собою, “за силу творческого вдохновения и мощь предвидения”, от раскрученного Букера до таинственной “Болдинской осени”. Свои премии и по своим схемам присуждают едва ли не все литературные журналы. Нет фестиваля, который не увенчивался бы ритуальной раздачей слонов. К трем Шолоховским премиям прибавились по две Пушкинских и Бунинских. Не забыты, естественно, благотворителями и Аксаков, Бажов, Ершов, Есенин, Юрий Казаков, Карамзин, Дмитрий Кедрин, Алексей Крученых, Набоков, Платонов, Пикуль, Эрнст Сафонов, Северянин, Тютчев, Василий Федоров, Фет, Хлебников, Чехов и Шукшин. В одну с “Аэлитой” премиальную семью вошли “Капитанская дочка”, “Василий Теркин”, “Левша”, “Незнакомка”, “Братья Карамазовы” и “Три сестры”. Статус премии имени Солженицына, которой необыкновенно самодеятельный Александр Глезер обласкивал, помнится, в минувшие годы Евгения Попова и Феликса Розинера, оспорен в конце 1997-го премией, учрежденной и обеспечиваемой лично Александром Исаевичем. И нет, поистине нет предела фантазии устроителей призовых ристалищ: одни (как наш собственный фонд “Знамя”) прибавляют к денежному вознаграждению собачку, всякий раз разную, другие — статуэтки, золотые и гусиные перья, кортики, картины, значки, на худой конец, просто грамоты или дипломы. И не ясно еще, кто более остроумен: члены жюри премии имени Андрея Белого, которые издавна, с андеграундных времен, вручают победителю бутылку белого вина и яблоко, или нижегородские поклонники прекрасного, что одаряют лауреата премии имени Петра Андреича Вяземского шелковым халатом, сшитым по выкройкам XIX века.

Буду, впрочем, серьезен. И уклонюсь, во-первых, от соблазна определять, довольно или, напротив, избыточно много 160 премий на такую ораву writer’ов — тут ответ заранее ясен: скольких спонсоров удалось уговорить раскошелиться, стольких и уговорили. А во-вторых, не стану даже и обсуждать вопрос о том, справедливо ли премиальное признание в каждом отдельно взятом случае. Тут вопрос опять-таки риторичен: кто в жюри, тот и владыка. Если шестеро вменяемых профессионалов во главе с Ириной Прохоровой сочли возможным назвать прелестную книгу Андрея Сергеева “Альбом для марок” романом, а другая шестерка знатоков во главе с Игорем Шайтановым не нашла ничего достойного в романах “Ермо” Юрия Буйды и “Чапаев и Пустота” Виктора Пелевина, то, значит, так тому и быть.

Куда существеннее понять: если премии присуждают и число их постоянно растет, значит, это кому-нибудь нужно? Так вот: кому это нужно? И главное: зачем?

Наиболее прагматичны, разумеется, журнальные редакции, которые пытаются таким образом, во-первых, “точечно” восполнить непростительную скудость собственных гонораров, а, во-вторых, указать на приоритеты в своей публикационной стратегии. В этом случае — если судить по “знаменской”, скажем, практике — чем больше наград, тем лучше, ибо гуще оказываются расставлены острия, на которые натягивается журнальная сеть.

Что же касается остальных премий, то тут намерения и цели учредителей, вне всякого спора, сильно разнятся. По крайней мере, на первый взгляд.

Союз писателей “на Комсомольском проспекте” — а именно он контролирует большинство областных и республиканских “карамзинских”, “фетовских”, “ершовских”, прочих именных призов, — похоже, демонстрирует тем самым, с одной стороны, успешную “работу с регионами” или, проще говоря, с президентами и губернаторами т. н. “красного пояса”, а с другой — удерживает в сфере национал-коммунистического влияния талантливых либо полуталантливых писателей-провинциалов, на которых нелюбопытная и всегда чем-либо невероятно озабоченная Москва не скоро обратит еще свое барственное внимание.

Премии, назначаемые властью (Государственная, Президентская, Пушкинская, иные прочие), играют только ту роль, какую они и могут сыграть: формируют (как казалось раньше, в противовес и, как выясняется ныне, в дополнение к советской) писательскую номенклатуру, литературный генералитет. Здесь достоинство текста чаще всего пасует в сравнении с выслугою лет, беспорочным — по литературным, но и по гражданским меркам — стажем того или иного автора. Здесь в расчет принимаются прежде всего заслуги — причем не обязательно перед начальством, хотя и такое случается, но обязательно перед консолидированной группой влияния — например, перед андеграундом, обласканным признанием на Западе и благополучно переселившимся в последние годы в бельэтажи с евроремонтом. Обычно освящение того или иного имени знаком августейшего внимания маркируется как “восстановление справедливости”, то есть, попросту говоря, писателю сторицей возвращают то, что им было в свое время недополучено. Иногда — как в случае с Виктором Астафьевым и Андреем Битовым, дважды за “демократическое десятилетие” отхватившими по “Государыне” — премия указывает на заслуги совершенно исключительные, не подвластные уму рядовых литераторов. Бывает и так, что группа влияния прячется в кулуарно-аппаратном мраке, обеспечивая выдачу внушительной, предположим, премии Правительства Москвы сначала Сергею Есину и Юрию Козлову, вдосталь поглумившимся в премированных сочинениях как раз над всем тем, чему декларирует свою верность лужковская власть, а затем Руслану Кирееву — писателю, впрочем, превосходному, но, как он сам с некоторым изумлением признался, ни строчки не написавшему о столице.

“Триумф” или, допустим, Puschkin-Preis фонда А. Тепфера — для меня в том же ряду, что и федеральные награды. С той лишь разницей, что тут очерчивается круг не новейшей писательской номенклатуры, но элиты, не генералитета, но истеблишмента. Дело тоже хорошее, родственное, правда, не столько конкурсной состязательности, сколько составлению списка членов престижного клуба, и не вина уважаемых членов обоих жюри, что круги, ими формируемые, по большинству пунктов, т. е. лауреатов, совпадают.

Я вообще не брошу камень в тех, кто в нынешнее рыхлое, многоукладное время пытается определить “свой” круг. Вспомните притчу об английском джентльмене, который на необитаемом острове выстроил сразу три хижины: одну для себя лично, другую для клуба, который он намерен посещать ежевечерне, и третью для клуба, в котором его ноги никогда не будет. Сегодня эта притча, как никогда, актуальна, и именно ею, мне кажется, руководствуются все, кто учреждает отраслевые премии или призы “по интересам”: от Сергея Бирюкова, увенчивающего Отметиной имени Давида Бурлюка поэтов и критиков, верных идеям художественного авангарда, до фанатиков фантастики, необыкновенно изобретательных в придумывании премиальных “Фанконов”, “Арманов”, “Больших Зилантов”, “Бронзовых улиток” и “Мечей в камне”.

Время наше действительно рыхло, действительно многоукладно. Единые для всех критерии больше не действуют. Общепризнанных авторитетов не стало. О традиционной иерархии талантов, жанров, тем и стилей помина нет. Сколько-нибудь систематизированная информация о новых книгах, новых именах, как, впрочем, и о том, что творится с давно известными, отсутствует. Литературное пространство расползается, устремляясь уже не к двум, как встарь — советскому и антисоветскому, полюсам, а к несравненно большему числу центров притяжения. И значение премий, на мой взгляд, прежде всего в том, что они на свой лад скрепляют, структурируют это пространство, вводят писателей в тот или иной “свой” для них круг, выстраивают “договорные” (коли нет абсолютных) иерархии, проводят демаркационные линии между различными — и идеологически, и жанрово, и, если хотите, статусно — сферами словесности.

Понятно, что Василий Белов, например, никогда не получит премию имени Сахарова “За гражданское мужество писателя”, а Белле Ахмадулиной не удастся прибавить к букету своих титулов и наград звание “лучшей поэтессы года”, распределяемое агрессивно патриотическим издательством “Палея”. Ясно, что провозвестнице вакуумной поэзии Ры Никоновой никогда не бывать лауреатом Есенинской премии, а Виктории Токаревой, при всех ее тиражных рекордах, придется оставить надежды на “Триумф”, рассчитывая, впрочем, на то, что рано или поздно, но и на деревне “кассовой”, коммерчески успешной литературы будет свой праздник, заведутся свои премии.

Мне это кажется правильным. В литературе, как и в спорте, теннисисты не должны состязаться с футболистами, и обладателю третьего юношеского разряда надо еще победить на дворовых соревнованиях, прежде чем грезить о лаврах гроссмейстера.

Литература — явление системное, многоуровневое. Имя, стаж, заслуги, в том числе и былые, в ней тоже кое-что значат, ибо они овеществлены в книгах, которые не стыдно держать на собственной полке. Поэтому я уверен, что Антону Уткину, как бы ни был, по слухам, хорош его “Хоровод”, рановато встраиваться в очередь за Государственной, если ею обошли, например, Анатолия Рыбакова и не удостоили пока ни Людмилу Петрушевскую, ни Владимира Маканина.

Но литература — царство не только порядка, а и свободы, может быть, даже стихии. Поэтому, высоко ценя системообразующую, маркирующую и ранжирующую роль федеральных, региональных, отраслевых, “клубных” и прочих регулярных премий, сам-то я с живейшим интересом слежу за иными, менее повязанными долженствованием и более чреватыми непредугадываемыми возможностями. Общее у этих премий одно — их судьбу вершат не администраторы и не мэтры, сколь угодно уважаемые, но практикующие критики, поскольку только они, похоже, следят за притоком в литературу несановных, зато перспективных авторов и только они способны взглянуть на реальную ситуацию поверх барьеров.

Таковы — по крайней мере, в замысле — журнальные премии, уравнивающие — беру “знаменский” пример — мало кому известного Димитрия Эсакиа с известным всем и каждому Владимиром Войновичем. И таковы — в идеале — Букер и “Антибукер”, которым, разумеется, многое можно поставить в вину: то избыточное фрондерство, то, наоборот, желание, взяв на себя обязанности комиссии по премиям при Президенте РФ, время от времени все-таки увенчивать наградой не книгу, но имя.

Сойдемся, впрочем, на том, что справедливых премиальных решений в принципе не бывает. И хорошо поэтому, что наград и призов уже сейчас более полутора сотен, ибо оценочный произвол одного жюри может быть скомпенсирован выбором какого-либо другого премиального комитета. В любом случае, и массированный приток авторов со свежими рукописями, и премиальный бум свидетельствуют, на мой взгляд, об одном: в России и в русской литературе, где действительно все переворотилось, кое-что наконец-то начинает укладываться.

Евгений Шкловский

...Значит, кому-нибудь нужно

Никогда не мог, да и сейчас не могу отделаться от ощущения двусмысленности премиального сюжета. Как с детской считалочкой, ныне подвергшейся эротической переогласовке: этому дала, этому дала, а этому не дала... Хотя в раздаче прямого участия не принимаешь, тем не менее покалывает ощущение несправедливости. Любая премия — по определению парадокс, понятие справедливости к ней, как это ни странно, обычно малоприменимо, особенно в момент присуждения. Только потом, с истечением некоторого времени, свыкаешься с фактом, и даже начинает казаться, что так, собственно, и должно быть, все нормально и правильно. Или не свыкаешься.

В конце концов, сколько было лауреатов разного рода премий в советскую эпоху — и что? Писателя нет — не в буквальном смысле, хай живе, а премия есть. Милая такая шалость: литературная премия не писателю. Перед глазами кадры документальной “хроники” (буквально): очередной засос Брежнева с Марковым в момент награждения генсека Ленинской (или какой?) премией в области литературы и искусства, а то и ближе — Юрий Бондарев, осчастливливающий Геннадия Зюганова Шолоховской премией (бедный Григорий Мелехов!).

Почему-то у нас все становится пародией или фарсом. То, что британская Букеровская премия по вызываемому ею в литературной среде возбуждению и раздражению (а не по количеству дензнаков) переплюнула все прочие национальные, — это, конечно, тоже тема. Однако надо признать, что именно эта премия стала одним из главных организаторов литературного быта, привлекая к сотрудничеству в качестве номинаторов как профессиональных литературных критиков, так и самих писателей или журналистов, пишущих на литературные темы. Вместе с номинаторами, жюри и номинируемыми авторами, а также интересующейся литературными проблемами прессой набирается немало народу. И дело не только и не столько в том, что Букер кормит на своих приемах, а в том, что сближает — дело вовсе не лишнее при наступлении новой эпохи “разъединения и обособления”. И все-таки в любой премии, в том числе и в Букере, есть своя гротескность, которую ощутили учредители “Антибукера”, назвав свою — ради гротеска же — “Братьями Карамазовыми” и увеличив сумму на один доллар.

Забавно? Якобы.

Впрочем, премии (а их сегодня, говорят, по российским городам и весям, больших и малых, чуть ли не триста) обыкновенно (за редким исключением) — для своих. Кого люблю, того дарю. Их и лотереей-то не назовешь, потому что случай уж больно предопределен: хорошо еще, если дают за заслуги, за имя, за правильное поведение, за имидж, за дружбу, за провинциальность, за фамилию, за пол, за красивые глаза и т.д. Тут даже не надо ничего свеженаписанного, а если и написано, то все равно не так важно, что и как. Писателя нужно уважить, выказать ему признание, поддержать...

Что касается эстетики, то все про себя понимают, что это — дело смутное, а если по-простому, то главное: нравится — не нравится, а почему что-либо кому нравится — сие тайна великая есть, и не надо никому ничего доказывать, поскольку все равно ничего не докажешь (о вкусах не спорят).

Между тем в минувшем году некоторые премии (в том числе из самых престижных; на памяти от силы две-три, а кто когда стал лауреатом, и вовсе за гранью) распределились, на мой вкус и взгляд, очень даже точно. Например, Государственная премия легла в лузу замечательнейше: Андрей Битов (да еще и 60-летие). Юбилей сознательно беру, а точнее, выношу за скобки, потому что седобородый президент российского ПЕНа, автор “Пушкинского дома” и “Человека в пейзаже” — при всей его известности и давности пребывания в литературе, при всем обилии сделанного — совершенно не воспринимается как патриарх или как живой классик (“из сочетания “живой классик” мне больше нравится слово “живой”” — его слова) и тем более как памятник самому себе. Напротив, есть в этом имени что-то непредсказуемое, неустоявшееся, некая милая сердцу незавершенность. Есть внутренний простор. Да и горизонт в писателе не виден — первый признак, по определению Герцена, умного человека.

Битов всю жизнь к чему-то подбирается, что-то пробует — и пишет, как бы спрашивая: а то ли? а надо ли? а так ли? Нащупывает, пробует на слово, которое у него связывается с реальностью так, что предмет — вещь ли, пейзаж, самоощущение человека, отношения между людьми — вдруг начинает восприниматься неожиданно резко и выпукло, часто парадоксально. Тут дар стиля, который противится тотальной серьезности. Ускользает. Битов ироничен и любит смех, даже если это смех горький. Лучше так, нежели тщетно тужиться стать больше, чем писателем, — пророком или учителем жизни.

Битов говорил когда-то: “Преодолеть инерцию собственных достижений даже ценой поражения. Стремление написать каждую следующую вещь по-новому — это вовсе не эксперимент, а реализм, если его производить от понятия “реальность”. Каждое новое время и каждый новый материал говорят на своем языке и диктуют параметры новой книги: вгонять же новое время и новый материал в параметры когда-то сложившихся манер и навыков есть насилие над реальностью и искажение ее”. Или еще: “Подлинный писатель никогда не умеет писать. У него может только еще раз получиться”.

Премию можно дать и за поражение, если оно того стоит. Но это, пожалуй, по плечу лишь профессионалам, способным оценить замах и удар, масштаб притязаний определяет и масштаб поражения.

Пушкинскую премию (германскую; с Букером-то понятно, но почему у немцев Пушкинская, а не, скажем, братьев Маннов, которые русскую литературу очень даже ценили? Надо бы и нам учредить, скажем, Гетевскую или Шиллеровскую для немецких литераторов) тот же Андрей Битов вручил в этом году Виктору Астафьеву. Впрочем, не только немцы оценили большого писателя, но и наш отечественный “Триумф”. Тоже вроде в яблочко — пусть из разных (или даже сходных) мотивов: Астафьев — писатель, удивительно сохраняющий не только творческий тонус, но и незаурядную художественную силу.

А то, что в России, чтобы получить премию, нужно жить долго, — это тоже факт, который иные литераторы почему-то не осознают и все хотят побыстрей, да еще за какой-нибудь отдельно взятый роман. Или за книгу. Вот, скажем, молодой и очень талантливый прозаик Дмитрий Бакин получил в минувшем году “Антибукера”. Вроде бы достойный выбор. А все равно что и не получил (несмотря на денежное вспомоществование, никому, впрочем, не лишнее). И не только потому, что премия непрестижна, но и потому, что “премиальным” писателем еще нужно стать, имя должно вызреть для премии, росток соответствующий из себя выпустить, чтобы из него потом сплелся лавровый венок.

Нелишне бы еще учредить какую-нибудь “Народную премию” — не в смысле, что писатель “наше все”, как Пушкин, а за популярность, за массовость. Едешь в транспорте и видишь: люди читают, и не кого-нибудь — Александру Маринину (фотография на четвертой сторонке обложки).

Читают.

Между прочим, кто из современных прозаиков может сказать про себя с такой же уверенностью? А с ее книжками в руках иной раз с десяток насчитаешь. Понятно, жанр такой притягательный, это “криминальное чтиво” (при нашей общей завороженности “криминализацией всей страны”), но ведь не только, наверно, в жанре дело. Маринина отлично сопрягает социально-бытовую городскую прозу с детективным психологическим расследованием, умеет раскрутить женскую тему (даже в отношении сексуальных меньшинств), уверенно использует разного рода общие места отечественного жанра (все эти МВД, ФСБ, “кавказцы” и пр.).

И потом, у нее торжество не силы, но интеллекта над спрутом всепроникающей преступности, здесь в нежном женском теле героини-следователя мощный дух (поддерживаемый бесконечным кофепитием — маленькая деталь, а как приятно и удобно для читательской идентификации с героиней, которой ничто человеческое не чуждо), так что зло поневоле вынуждено отступить (хотя и унеся энное число жизней). А главное, автору удается обойтись без пошлости, каковой в прочих “бестселлерах” как отечественной, так и закордонной выделки море разливанное...

Как бы там ни было, премии мало-мальски оживляют довольно унылый пейзаж нашей словесности, а потому несомненно нужны (чем больше, тем лучше), согласны мы с выбором жюри или нет. Лишний повод задуматься. Встретиться. Поинтересоваться. Почитать. Поспорить. А уж писательскому самолюбию потешиться — любо-дорого, особенно теперь, когда мало кто из пишущих не чувствует себя маргиналом. Все-таки внимание — пусть не лично к нему, так хоть к делу, которому он так отчаянно и безнадежно служит.