Владимир Семенов

Питерские байки

Об авторе | Семенов Владимир Александрович, 1961 г.р., окончил Ленинградский финансово-экономический институт (1985). Пять лет занимался предпринимательством, последние восемнадцать лет — убежденный фрилансер. Живет в Санкт-Петербурге.

В “Знамени” публикуется впервые.

Мой старый товарищ Михалыч, медик по сословию, временами навещает меня, дабы предаться интеллектуальному пьянству и чревоугодию, до чего он порядочный охотник (приятное с полезным: опыт показал, что дородство врача успокаивающе действует на больных и положительно сказывается на гонорарах). Мы оба проживаем на одной длиннющей улице (с тошнотным, но в сути своей вернейшим названием Пролетарская), что делает возможным и случайные пересечения в сельском стиле, чуть скрадывающие окаянство посадского существования.

Среди его служебных обязанностей есть доставка страдающих тяжелыми алкогольными психозами в смирительные учреждения. В свободное от этих богоугодных занятий время он не без выгоды выводит сохранивших дее- и платежеспособность граждан из запоев.

Выезды на “неправильное поведение” (так заполняется формуляр) иногда сопровождаются приобретением сувениров. В том нет поживы. Предметы обихода никто не унижается рассматривать как добычу, ценностей в таких берлогах не бывает вовсе — пропиты, если и были когда. Взять считается позволительным лишь то, что уже ни при каких обстоятельствах не потребуется пакуемой особи. А наметанное око разучилось промахиваться — может ли еще бедолага возвратиться в человекоподобие или “game is over”. К тому же обыскивание жилища часто вынужденно: фигурант, подлежащий удалению со сцены комедии жизни и препровождаемый за кулисы ее, в идеале должен располагать удостоверением личности, ибо свои реквизиты он помнит далеко не всегда. В силу изложенного я не считаю за крупный грех присвоение какой-либо безделки. Текущий год начался с того, что Михалыч пожаловал меня полиграфическим изделием, сказав: “Прихватил вот — думаю, по твоей части”. Это был Уголовный кодекс РСФСР с изменениями на 1 июня 1937 г. (подписано к печати 21 ноября 1937 г.). Я с лицемерным участием поинтересовался будущим бывшего хозяина его. “Недели две он точно будет продолжать охоту на чертей. Потом, может, и развяжут… А организм и психика восстановлению не подлежат”, — флегматично ответствовал вымотанный за суточную смену доктор, свинчивая пробку. И я вступил в права распоряжения.

Первичный осмотр прибывшего кандидата в мою библиотеку показал, что относились к нему сносно: штампов, надписей, подчеркиваний, следов напитков и пищи не обнаружилось. Употреблялась книга явно по делу: загнуты два листа (комментарий к статье об изготовлении фальшивых денег и разъяснение принципов применения условно-досрочного освобождения), выдрано семь листов (не подряд) из главы “Преступления хозяйственные”. Это порадовало: томик наверняка частного происхождения, личность давнишнего пользователя худо-бедно прорисовывалась — не в самых черных красках.

Поначалу подробного знакомства прояснело, что читать это на трезвую голову не выйдет: систематизированное изложение взглядов больных на голову творцов встречать следует соответственно — с пониманием чужой немочи, поддерживая баланс неадекватности стопочкой под грибочек. Так мы и зажили.

В сознание обывателей нашего поколения, не говоря о благополучных из предшествующих (моя матушка — ровесница книги), 1937 год вколочен как время вдруг прорвавшегося произвола, который так же вдруг и делся куда-то спустя полтора года, как торнадо в прерии. Господь им, ягнятам, судья: честные из переживших создали нужные обличения, не мне туда добавлять пафоса. Зацепило иное — насколько криминальная жизнь была пестрее предлагаемой нам киношной, сплошь гангстерской или около того.

С неожиданными, надо признать, трудностями сталкивалось построение социализма в стране, бравшей себя отдельно. Из школы мы должны были вынести, что основную проблему представляло враждебное окружение, пакостившее буквально на каждом шагу дерзновенного пути. Кабы тем ограничивалось! Оборзевший народ пускался во все тяжкие, изощряясь в прямо-таки иезуитских преступлениях (везде далее сохранены терминология и орфография источника) — переплавляли монету в слитки, подговаривали один другого к самоубийству, нарушали правила о гарнцевом сборе (сколько способов!), давали-брали могарыч, присваивали трудодни, агитировали против ликвидации бескоровности, брали выкуп за убитого, нарушали правила о военном учете верблюдов… (“Богатыри — не мы!” — известил я зеркало, дочитав досюда, опрокинул двойную.) Некоторые преступления сейчас не получится совершить, не подготовившись прежде теоретически: современник, рискнете предпринять баранту (ст. 200)? — а наши деды откалывали номера и похлеще. Но неумолимый законодатель шел след в след за правонарушителем, и юриспруденция не прекращала обрастать квалификациями проявлений порочности рода людского.

Приглашаю посмотреть в печатное отражение поныне восславляемой эпохи — какие-то крупицы из той параноической панорамы весьма недурственны.

“Применение уголовной репрессии в судебном порядке к лицам (хотя бы и до-призывникам), не посещающим школы по ликвидации неграмотности, совершенно не основано на законе, ибо ликвидация неграмотности среди допризывников проводится вневойсковым порядком в силу соответствующих законоположений (декрета 8 августа 1924 г. и инструкции к нему), не предусматривающих уголовной ответственности… [Пост. плен. Верхсуда РСФСР 19 апреля 1927 г., пр. № 8]”. Какому же дубью это разжевывалось?!

“Предупредить земельные органы, директоров и начальников политотделов совхозов об их обязанности проявлять высокую бдительность и внимание к делу выращивания племенных быков-производителей, имея в виду, что во многих случаях в совхозах, в результате происков враждебных элементов, производилась массовая кастрация быков, годных и нужных для целей метизации, чтобы подорвать развитие животноводства СССР. [Ст. 4 пост. СНК СССР и ЦК ВКП(б) 7 марта 1936 г. (СЗ № 15, ст. 128)]”. Известна ли такая форма классовой борьбы в истории других народов, да еще через почти два десятилетия после переворота? Я не слышал.

“По ст. 99 квалифицируются:

1) Промысел суслика, а также продажа, покупка, хранение и вывоз сусликовых шкурок из запрещенных районов Северокавказского и Нижневолжского краев и Казахской АССР после 5 мая 1932 г. [Пост. СНК 22 февраля 1932 г. (СУ № 19, ст. 93)]…”. По рачительности советская власть решительно переплюнула Плюшкина. Как же так вышло, что результаты хозяйствования совпали?..

“? 5. 1. Запретить советским, хозяйственным и другим организациям выдавать, а рабочим железнодорожного транспорта принимать от них какие бы то ни было премии.

2. Запретить работникам железнодорожного транспорта работать по совместительству в советских и хозяйственных организациях.

3. Рассматривать такого рода премирование и совместительство как взяточничество. [Пост. СНК СССР 20 апреля 1934 г. (СЗ № 21, ст. 172)]”.

Писатели, встречавшие эту ситуацию в жизни! И после такого вы не вдохновились сварганить наставительный рассказ о коррумпированном кочегаре? Ведь это был бы рафинированный соцреализм!

Но подлинный стыд за соотечественников я испытал, знакомясь с перечислением отягчающих обстоятельств при краже ездовых собак. К ним, в частности, отнесено хищение вожака нарты. (Узнавать об этом вправду больно, поэтому я распечатал резервную посудину.) Да есть ли вообще конечные рубежи для низости человека, простиравшейся до того, что нарочно умыкали вожаков? Не посещало заскорузлые души, каково было сработавшейся собачьей артели остаться без диспетчера? Власти не цацкались с такими лиходеями и родили акт, достойный моей великой страны: хищение вожака нарты приравнять к покраже лошади! Пикантная же реинкарнация выпадала на долю иной пустолайки…

Но и этого оказалось мало. “К случаям крупных, злостных и организованных хищений ездовых собак у государственных предприятий и учреждений, колхозов, кооперативных и общественных организаций, совершенных классово чуждыми элементами и повлекших значительный ущерб для потерпевших учреждений и организаций, должен применяться закон 7 августа 1932 г. [Пост. през. Верхсуда РСФСР 13—14 октября 1934 г., пр. № 48]”. Это не игрушки, это “вплоть до…”. Можно представить, как заливисто радовались на каком-нибудь северном суде вызволенные вещдоки.

Читать дальше я был не в силах — влажная пелена застилала взор, неотступно мерещились жалобные глазенки ездовых жучек, лишившихся любимого вожака нарты.

Обсуждение судебных проблем происходит активно и многоголосо. Наверное, так и должно быть — очень уж больной пункт для России. Для сегодняшней прессы весьма характерно меланхолическое поскуливание о несовершенстве суда присяжных — дескать, сам-то институт куда как хорош, но проникают в среду присяжных такие межеумки, что выносят вердикты не в соответствии с изложенными из телевизора догматами, а по собственной совести. Не найдусь, что возразить: действительно, беда с нами у властей. Столько средств, изобретательности и упорства вкладывается в дело воспитания населения, что достанься они Сизифу — решил бы он свою задачку. Прямо по ходу идеологически важных судилищ на многих каналах доступно разъясняется, как должен выглядеть правильный приговор, а присяжным обормотам хоть бы хны — оправдывают кого не надо. (Недавно даже дипломат из одной экваториальной страны авторитетно заметил в Питере, что “Россия еще не доросла до суда присяжных”. Учтем, дружок.)

Нежданным образом я столкнулся с этой частью жизни 5 октября. Моего доброго знакомого компьютер выбрал на роль присяжного. Тот, имея дел на 25 часов в сутки, от души проклял мироздание и направился на Фонтанку, в горсуд. Дам фрагментарное описание процедуры формирования коллегии присяжных с его слов, не верить которым ни малейших оснований у меня нет. (Этому господину 51 год. У него дети, внуки и легальный бизнес. За 28 лет знакомства — когда тесного, когда не очень — я не припомню за ним чего-нибудь по-настоящему неблаговидного. Если уж всерьез заниматься судом присяжных — таким людям и доверять чужие судьбы.) Когда до него дошла очередь, от прокурора последовал вопрос: находились ли под судом по обвинению в тяжких преступлениях ваши ближайшие родственники. Наичестнейший ответ: в 1977 году мой отец был осужден в Донецке на 5 лет лишения свободы за покушение на убийство двух человек общественно опасным способом. И тут прорвался абсцесс из-под традиционно небесного мундира: “А не затаили ли вы с той поры ненависти на правоохранительные органы?” Наш кандидат в присяжные, чуть вздрогнув от сего неандертальского сленга, рассмеялся в лицо идиоту, получил отвод и ушел, разбогатев на 400 с чем-то рублей за беспокойство.

Я не знаю, какая иная реакция с его стороны была бы уместнее. Здесь мало важно, что давнее то дело было довольно спорным — допустим, оно было чистым. Интереснее характер мышления функционирующего законника. Донецк уже 15 лет как заграница. Но и 29 лет назад, при СССР, судопроизводство осуществлялось не на основании единого уголовного уложения, а согласно УК союзных республик. Если конкретный гражданин России все это время таит ненависть к правоохранительным органам, то к каким? — исчезнувшим советским в малоросском исполнении? правопреемствовавшим им самостийным украинским? или к правоохранитальным органам вообще? Судя по принятому решению об отводе, те судейские понимают правоохранительные органы как некое всемирное сословие (вроде наднационального монашеского ордена), сама возможность неприязни к которому не позволяет человеку участвовать в отправлении правосудия в Петербурге в 2006 году. (Я уже не говорю о порочности самой идеи, что родственник осужденного некогда — в стране многолетнего поточного беззакония! — клеймится как негодный для суда над другими людьми.) Свидетельствую: в Питере сын за отца отвечает. (А что же тогда в Саранске?..) Улыбнемся, читатель: судимость покойного отца совсем не мешала моему персонажу состоять членом райкома КПСС в строгие советские времена. Добавлю последний штрих — для колорита: одним из центральных обвинений на процессе, к которому он не был допущен, являлось неосторожное заражение ВИЧ-инфекцией…

Вечером мы обмывали несостоявшийся дебют. “На моем месте должен был быть ты!” — вымещая досаду на огурце, возглашал отвергнутый заседатель. (На участь присяжного гражданин обрекается в течение длительного периода, и перспектива затяжной однообразной дури вырисовывалась перед ним с неодолимой отчетливостью.) “На твоем месте должен был быть я!” — скрежетал зубами автор, чувствуя себя лишенцем. Какие шикарные очерки “из зала суда” выдавал бы я, не наври глупая машина…