Об авторе | Геннадий Александрович Русаков постоянный автор “Знамени”. Автор шести книг стихотворений.
1. Весёлому жить не в пример веселей.
Творенье — прожаренный глечик,
коробочка, где, возвращаясь с полей,
уснёт полоумный кузнечик.
Я тоже хотел бы с утра веселеть,
участвовать в пении хором.
А лучше — с творением вместе взрослеть
и быть у него дирижёром.
Я пел бы и палочкой бодро махал,
учил муравьиные ноты.
Я был бы ужасно весёлый нахал
и резал бы в нотах длинноты.
Ах, всё-то ещё у меня впереди —
в коробочке места хватает.
Весёлое сердце грохочет в груди,
почти из неё вылетает...
2. До ветру выйдешь в сад — метнутся два огня:
соседский кот, бандит, мышей извёл до точки...
Вот жизнь моя, Творец. И время для меня.
И эти, в небесах торчащие заточки.
Лишь памяти ночей, их уголовным снам
дана над нами власть и жёсткое владенье:
душа молчит, уже не подотчётна нам,
и на саму себя глядит без снисхожденья.
Нет судей надо мной страшней её суда.
Протяжнее страны и длительней ухода.
И всё поют, поют за домом провода.
И злобны два огня в бодыльях огорода.
3. ...И тем прекрасна прелая весна,
дым на губах и облак очумелый,
грудная клетка, ставшая тесна,
и это небо, крашенное мелом,
что никому ни в жизнь не рассказать,
как нежен воздух, ищущий касанья,
как начинают листья вылезать
и говорят людскими голосами...
....Погаснул день и канул в темноту,
закрылся неумелыми руками.
И замолчали птицы на лету.
И отвердело сердце словно камень.
Но ты, кремень, по-прежнему болишь
от зверьих игрищ, длящихся ночами,
от вечности, саврасовых
и крыш, забитых бессемейными грачами.
4. Не трогайте меня, я никому не брат.
И не умом умён, а знаньем выше знанья.
Во всём похож на вас, но хуже во сто крат,
я тоже, как пчела, из воска строю зданье.
Живёт внутри земли железная вода.
Растут среди воды пространственные руды.
Не трогайте меня, я с вами навсегда.
Мне горло ворошат осенние простуды.
Прекрасная печаль платок спустила с плеч.
Спокойно и легко, как в снах перед полётом.
И хорошо, когда не ждать и не беречь:
что достаётся мне, то остаётся сотам.
Не трогайте меня, я никому не брат.
Но всё равно я вас до срока не покину.
А ты сними, сними свой многоцветный плат!
И волосы волной закидывай за спину.
5. Проснусь — над головой опять взорвётся купол.
И вспыхнет Божьих дней несметное число.
Ух, как я их шерстил — как девок, перещупал!
Хотя чего теперь... Прожито, унесло.
И грации мои давно оттанцевали,
и музы перешли на штатные харчи.
Бывало, за версту по свисту узнавали,
а нынче хоть в упор из рупора кричи...
Поэзия, твои шершавые ладони
и ноженьки твои в разбитых башмаках!
Такую покажи — гусей спугнёшь в затоне.
Но ты слегка пройдёшь – и снова просто “ах”!
И мне опять шустрить, просить стихов и чтений,
дыхание терять, нести хулу и блажь...
...А где-то за стеной ненаречённый гений
столетие уже берёт на карандаш.
6. Копошением бездны, разверзнутой над головами,
завершается август, и тени рядами кладёт.
Сердце бьётся у горла. Трава прорастает словами.
И просторной походкой от Редькина время идёт.
Для чего мне всё лето гремели железом дороги
и цвела ежевика, грубела у нас на задах,
выплывал и качался разбойничий месяц двурогий,
и касатки сидели на вытянутых проводах?
Завершается август. Полощутся в стираной сини
золочёные клики теряющих перья станиц.
И, срываясь с приводья, размахом тяжёлой гусыни
улетает отчизна по следу кочующих птиц.
Улетай, моя воля! Прощай, моё лучшее время!
Отгуляют, откличут большие мои города.
Отгудят пароходы, и пчёлы мне торкнутся в темя.
И под масляной плёнкой уснёт зоревая вода.
7. ...Как вспышка по глазам, вымахивают дни,
внезапностью прекрасного пугая.
Во весь нештатный рост — от неба до стерни —
встаёт стена дождя и движется, тугая.
Огрузнул в доме пол. Зарыдано окно.
Чей голос там поёт, а пенью не обучен?
Да пусть его — ещё ничто не решено,
лишь воздух над Окой продольно перекручен.
Продрогшая стерня намылилась во двор.
Как давится водой и кашляет, бедняга!..
Ой, родина-страна, расстрельный разговор!
Полшага мне ещё, ещё бы мне полшага —
полпамяти отдать, полжизни отсудить,
но чтобы снова дни вымахивали с гудом,
чтоб ветром по лицу, чтоб щёки остудить,
чтоб хлюпало окно над мокрым этим чудом!
8. Ничего-то мне не надо.
Если надо, так всего.
Вон плывёт фрегат “Паллада”.
Проросла в саду рассада
возле дома моего.
Сели гуси к нам на поле,
ходят, думают, молчат.
Отдыхают на подзоле,
мажут мазями мозоли.
Перья писчие точат.
Вы чего замолкли, гуси?
Закручинились о ком?
Как платок моей бабуси,
день висит на ближнем брусе —
угол вязан узелком.
Ой, печаль моя, недуга,
пена белого пера!
Узел связан туго-туго.
Гуси смотрят друг на друга,
говорят: — Тебе пора.
9. Когда играет духовой оркестр
щемящий вальс прабабушкинских залов,
нездешних лет, давно забытых мест,
воланов, кружев, вывозных невест,
поручиков, а может, генералов —
(Он руку ей на талию кладёт.
Проходят круг, он приглашён к обеду,
но вызван в полк, она три года ждёт,
чахотка, Баден, встретились у вод...
Он не узнал, её хоронят в среду.)
тогда на стыке тела и души,
в какой-то самой беззащитной точке,
на взмахе — ах, лети и не дыши,
“Вы нынче несказанно хороши!” —
сверкнёт огонь и пробежит по строчке.
И там, на сходе этих двух начал
такой укор, такая жаль чего-то —
что старый вальс так быстро отзвучал,
что я тебя тогда не повстречал...
А нынче даже верить нет расчёта.
10. …И сколько же надо на мир надивиться,
забыть расстояний, отвыть похорон,
лишиться стыда, как лишилась девица
девичества, выйти на мокрый перрон
в каком-нибудь Богом покинутом месте,
отбить телеграмму покойной невесте,
забыв, что второе столетье женат,
прервать на полслове болтливую строчку,
сказать огурцу: “А пошли вы все в бочку!”
и вспомнить название отчих пенат!
А всё это ради спокойствия, ради
всё тех же пенатов в постыдном наряде,
поскольку запахло уже октябрём,
не надо в стихе выбирать выражений,
бояться — исключат, забреют иль женят...
Всё по фигу нынче, всё чин чинарём!
Я стар, я беспутен, хотя и подсуден,
живу иждивенцем по милости буден,
жену петушу, разбавляю вино.
И думаю: “В пятницу или в субботу,
Творец, ты покличешь меня на работу?”
Ну, в смысле — а сколько мне сроку дано?
11. Когда, воздев огонь в конце крыла,
в кромешной тьме, по бледной карте мира
меня в полубезумии несла
чужая и ликующая сила,
сама себя не слыша на лету
и сотрясая рёбра из дюраля,
я комкал воздух в пересохшем рту
и надо мной созвездья умирали.
И, обрываясь в дыры бытия,
в промоины, в проломы мирозданья,
там был уже, наверное, не я,
но тара, груз, предмет без оправданья
за свой объём, за нахожденье тут,
где ничего не может находиться,
где только утесненье, стыд и суд...
А я не знал, кому со мной судиться
и лишь кричал на жалком языке,
забывшего обличье нашей речи,
в животной жали, в бешеной тоске...
И обнимал творение за плечи.
...Тут я проснулся. Мирно жил салон.
Бортпроводницы разносили ужин.
И Бог сказал: “Запомни этот сон”.
И я запомнил. Но кому он нужен?
