|
Владимир Шпаков
Елена Елагина. Островитяне
“На мертвом — в перспективе — языке”
Елена Елагина. Островитяне. — СПб.: Блиц, 2007.
Поэтический дебют Елены Елагиной был одним из наиболее заметных явлений первой половины 90-х годов. Ее первая книга стихов “Между Питером и Ленинградом” вышла в 1995 году, и поэты вместе с читателями сразу разглядели эстетику и позицию автора. Эти стихи доказывали, что автор прошел серьезную поэтическую школу, но никому при этом не подражает. Через четыре года увидела свет вторая книга “Нарушение симметрии” (1999), далее последовали книги “Гелиофобия” (2004), “Как есть” (2006), и вот, наконец, ее стихи дождались солидного издания, в которое, помимо стихов из четырех книг, вошли и самые последние произведения поэта.
Выход поэтической книги в твердой обложке нынче большая редкость, поэтам удается в лучшем случае выпускать тоненькие сборники, в худшем — приходится довольствоваться устным исполнением стихов в узком дружеском кругу. А тут — настоящее собрание сочинений, небольшой том, в который вошло лучшее из того, что написано за двадцать лет творчества. Название вроде не блещет оригинальностью, где-то мы его уже слышали, но в данном случае оно, пожалуй, оправданно. “Как англичане к островной Европе, / Так петербуржцы к остальной России — / Островитяне…”
И верно — островитяне. Далеко не все, конечно, питерская традиция давно уже разбавлена другими течениями, так что на брегах Невы ныне царит поэтическая эклектика. Тем не менее часть поэтов по-прежнему придерживается этой традиции, в меру таланта ее обновляя и стараясь не свалиться в повторы и банальность. Рукоплесканий на сей счет как-то не слышно, напротив, резвые приверженцы модных эстетик никогда не отказывают себе в удовольствии при случае лягнуть традиционалистов, но мужества и стойкости тем, к счастью, не занимать.
В рамках рецензии нет возможности разобрать столь объемный корпус стихов. Остановимся на главных моментах, в первую очередь на том, что уже в первой книге фактически не было ученических (для первой книги — вполне простительных) стихов. Всю свою “литучебу” Елагина оставила за бортом книги, выдав на суд читателя точные, резкие, местами даже мрачные переживания лирического героя, живущего в конкретном времени и месте. Время — это жестокая эпоха перемен, которая безжалостно перемалывает судьбы, уничтожает привычный уклад жизни, возносит одних – и загоняет в могилы других. А место — самый поэтический, но, увы, не самый веселый российский город Санкт-Петербург.
Нелюдимый мой город, распластанный в горизонталь,
Плоским брюхом своим на болоте лежащий три века.
С облысевшим хребтом, ты по-прежнему чтим,
будто Мекка,
И в ансамблях твоих не случайна любая деталь.
Эта “Мекка” с серым небом и вечным дождем навязчиво всплывает в стихах автора, петербургского до мозга костей. Или ленинградского, если угодно: “Выбирай между мраком и тьмой, / Выбирай между мором и гладом, / Между Питером и Ленинградом, / А еще меж тюрьмой и сумой”. Здесь социальное бытование зачастую переходит в метафизическое измерение, здесь миф соседствует с рутинными приметами жизни, как это и должно происходить в “самом умышленном городе”.
У первой книги всегда есть преимущество, здесь у автора — “легкое дыхание”, он только заявляет свои любимые темы, а развивает их уже дальше, когда по вдохновению, а когда и по обязанности. К счастью, в стихах из второй книги — “Нарушение симметрии” — мы видим продолжение, а вот обязанности — не видим. В этих стихах тоже просматривается Петербург (“Этот климат, сырой и тяжелый, как влажная простыня…”), но его уже меньше. Зато все больше – бытийных, философских стихов, при этом отнюдь не отвлеченных, а вырастающих, как правило, из вполне узнаваемых ситуаций и деталей. Так, в стихотворении “Мытье посуды” мы вдруг читаем:
А вот так и живем — без любви. И к чему она нам,
Эта честная тварь, пионерка с кулацким обрезом
Под полой? Ей доверься — один только тягостный срам,
А за ним — пустота…
А время, которое ранее имело по преимуществу внешнее измерение, все чаще начинает забираться внутрь лирического героя, делается той мертвящей стихией, что рано или поздно сводит каждого из нас известно куда.
Время, сплющенное, как клоп,
В котором объем и мера изъяты,
Так и толкает сорвать стоп-
Кран, как рвануть чеку из гранаты (…)
Здесь симметрия нарушается в разных смыслах, в том числе и в отношении времени жизни: “земную жизнь пройдя до половины”, ты переходишь на вторую ее половину, и при переходе границы симметричность утрачивается. Зато обретается другое зрение, позволяющее глубже проникать в материю жизни и более экспрессивно и разнообразно воплощать ее в стихах.
Отдельно надо сказать о метаморфозах поэтической формы в стихах Елагиной. Вместе с верностью старому, освоенному, там присутствует постоянная открытость новому, готовность меняться. По преимуществу этот автор работает в традиционном рифмованном стихе, эта форма, как видно, его совсем не стесняет. Вместе с тем в более позднем творчестве все большее место начинают занимать верлибры, которые лишь для дилетантов представляются самым простым способом воплощения лирических переживаний, а на самом деле являются “высшим пилотажем” поэтического мастерства.
Что может быть комфортней
затяжной депрессии
с ее бесчувствием и бессилием
с ее апатией, параличом воли
и полным набором признаков
окончательного превращения
мыслящего тростника
в не рефлексирующее
и гораздо более угодное этим Богу
растение…
Поэт нередко меняет ритмику, заботясь о соответствии высказывания — поэтическому метру, то есть не застывает в однажды найденном ритмическом рисунке. Наблюдаются и определенные мировоззренческие метаморфозы. Да, в этих стихах преобладают в основном невеселые мысли и чувства, поэтический дар Елагиной вообще не самый светлый. Но следует отметить и другое: от книги к книге мрачные тона в лирике Елагиной приглушаются, и в стихах все чаще возникает мотив приятия нашей далеко не безоблачной, но и не проклятой жизни.
Потерявши скальп, не плачут по волосам,
Потерявши клан, не хнычут: народ, мол, зверь,
И пока медовуха течет по твоим усам,
Сам найдешь, что ответить, найдешь, что сказать, поверь.
Особенно заметна эта тенденция в стихах из третьей книжки под названием “Гелиофобия”, где вопреки названию (это ведь, в переводе на обыденный язык, — “солнцебоязнь”) нередко встречаются светлые мотивы, не очень-то характерные для двух предыдущих стихотворных конгломератов Елены Елагиной. Если что-то и остается у автора неизменным, так это отношение к новомодным течениям в поэзии и культуре вообще. Время от времени автор мучительно, а порой и весьма язвительно размышляет о драме традиционного искусства в контексте нового времени и новой литературной моды.
Лишь бы не в рифму,
лишь бы о чьей-нибудь смерти —
или автора
или текста
или смысла
или звука…
Ну, хоть о чьей-нибудь смерти,
чтоб можно было наконец-то
приступить к ритуалу…
Здесь мы понимаем, что традиция совсем не собирается “подставлять левую щеку”, она вполне достойно отвечает на вызов времени. Хотя, конечно, для поэзии война с иными литературными практиками — дело неблагодарное и, быть может, вообще последнее. Какой смысл воевать, когда сам поэтический код нынче воспринимается совсем малым количеством людей? Когда круг понимающих поэзию почти совпадает с кругом пишущих? Этот драматизм прекрасно сознает поэт Елена Елагина, высказываясь, допустим, так:
На мертвом — в перспективе — языке
Не знаю, что сказать: слова немеют
Как левая рука при нездоровье,
И смысла нет изобретать лексемы…
И в то же время это бессмысленное, казалось бы, изобретение лексем воспринимается как счастье, этот “подвиг бесполезный” становится сутью и смыслом жизни, и какая тогда разница, сколько людей прочтет эти строки:
Только когда пишешь, счастлив. Таков удел.
Никакая другая любовь не заменит, не станет кровом.
И ничто не сравнится с этим сладчайшим из дел,
Если делом можно назвать кровоточенье словом.
Владимир Шпаков
|
