Объяснение в любви

Она неустанно сетовала на свою профессиональную непригодность. Это началось, кажется, еще в 1930 году, когда в стихотворении “Муза” появилась строчка “Мы обе темны для неверящих глаз”, обращенная к “одичалой ночи”. Но тут еще все-таки чужие — неверящие — глаза, а отчизна у поэта и ночи “одна и бессмертна”.

Позже (“К жизни моей”, 1932, 1936) “мастерица виноватых взоров” назвала свой голос глухим, то есть плохо слышным, но рядом — гордость паче унижения: она гордится тем, “что могла ни на волос Не покривить ни единой строкой”. (И спустя много лет, в 1967-м, она повторит в стихотворении “Что толковать! Остался краткий срок…”: “И будь я проклята, когда солгу Хотя бы раз, хотя б единым словом”.)

Обращаясь к маленькой дочери (“Когда небо синее…”, 1937—1938 гг.), Мария Петровых и вовсе себя “зачеркивает”:

А стихи-то эти самоуничижительные — недурны!

Вряд ли вспоминала она эти стихи спустя полтора десятилетия, когда сочинила пятистрочье “Не беда, что жизнь ушла…” (1955 г.). Но перекличка налицо:

Тут, разумеется, нет никакой позы. Позерство абсолютно не свойственно М. Петровых. Но, во-первых, жизнь далеко еще не ушла (Мария Сергеевна умерла спустя двадцать четыре года), а во-вторых, уже ко времени написания этой миниатюры ее творчество оставило отчетливый след в русской поэзии. Одного текста “Назначь мне свиданье на этом свете…” (1953 г.), редкостно высоко оцененного Ахматовой, было достаточно, чтобы имя М. Петровых вошло в поэтическую “сборную” русского ХХ века.

В 1956 году создается еще одно замечательное стихотворение, начинающееся строкой “Смертный страх перед бумагой белой…”. Оно замечательно в двух отношениях. Найдена точная формула неуверенности в себе. И определена для себя жизненная и творческая задача: пролагать в ночи след другому. Приведу два концовочных катрена:

Не исключаю здесь другого мотивного поворота. “Друга встреть” — необязательно означает: друга-поэта. Но сдается мне, что и моя трактовка не противопоказана этой элегии. Я прослушиваю в приведенных строках — и во всем стихотворении — что-то похожее на “Идущий за мною сильнее меня…” (Мф. 3: 11). Видела (или прозревала) она кого-то реального? Происходи все это двадцатью годами позднее, можно было бы предположить, что речь идет о Давиде Самойлове; после выхода его книги “Весть” (1978 г.) она написала автору (но не отослала) письмо, где были такие выражения: “Я потрясена Вашей книгой…” и “Это просторная ширококрылая книга. И Вы все набираете и набираете высоту, Давид! Я счастлива, что до этой книги дожила”1. А по свидетельству Евдокии Ольшанской, Мария Сергеевна назвала Самойлова прекрасным поэтом в письме к ней от 1971 года2. В 1956 же году книг у Самойлова еще не было (первая — “Ближние страны” — появится только два года спустя).

* * *

1956 год — рубежный в жизни Марии Сергеевны Петровых и в ее поэзии. Пожалуй, мало кому так повредил ХХ съезд компартии, ставший праздником для миллионов людей, ибо на нем (для тех, кто не помнит или, прости Господи, не знает) Хрущев начал разоблачение Сталина. Вскоре после съезда покончил жизнь самоубийством человек, к которому взывал автор стихотворения “Назначь мне свиданье на этом свете…”.

Пишет Виталий Шенталинский:

“Не случайно именно в пятьдесят шестом, когда из мест заключения один за другим стали возвращаться оставшиеся в живых репрессированные писатели (к каковым репрессиям приложил руку и будущий самоубийца. — М.К.), Ф. застрелился. Это был исход из тупика совести и творчества”.3 

Начиная с момента трагической гибели любимого человека, в поэзии М. Петровых открывается новая глава, которую я бы назвал “Оплакивание”. Об этом ниже — сейчас хочу возвратиться к мотиву неуверенности в себе, охаивания себя.

Личная утрата, похоже, не ослабила в ней, если можно так выразиться, привычки к самобичеванию. Мало того. Теперь она стала к себе еще строже, еще беспощадней. Кто из русских поэтов — не только современников, но и предшественников — был способен обратить к самому себе упреки такой крутости?

Почти пятидесятилетняя, автор ряда поэтических шедевров, она заявляет о своем творческом банкротстве. И это, еще раз скажу, не поза. Это проза не находящего себя призвания.

Вновь она с пристрастием спрашивает себя: “Что ж ты молчишь из года в год?” (1957 г.). С одной стороны, она корит себя за то, что молчит “десятки лет Молчаньем горькой родины”. (Обратите внимание — горькой! Этот эпитет, как мы увидим дальше, совсем неслучаен в устах М. Петровых.) А еще тем, что “любую смертную беду Я обходила кромкою”. Но с другой — “зачем жила — не ведаю”. В этом “зачем” признание не только в гражданской робости, но и в неумении сказать.

И то же спустя шесть лет: “...Что мне писать? О чем?” Ответ — беспощадный и несправедливый — не заставляет себя ждать: писать можно, и даже легко, только была бы душа.

(Мы помним: в стихотворении 1955 года почти теми же словами было сказано о жизни. Но у поэта “жизнь” и “душа” — синонимы, не так ли?)

Дальше в том же стихотворении (“Телу невесело без души…”, 1963 г.) мотив утраты души преображается в… самопогребение:

Дальше, кажется, ехать некуда! Но Марии Петровых присущи последовательность и целеустремленность, какой бы ни была цель.

В 1964 году она пишет сонет “Сквозь сон рванешься ты померяться с судьбою…”. “Твоя душа мертва”, — дважды навязывает себе эту максиму лирическая героиня и уговаривает себя (скорее приговаривает):

Славное, что и говорить, утешение!

* * *

Многие близкие Марии Сергеевне люди, в том числе и в первую очередь поэты, твердили в унисон, будто она не хотела печататься — то ли из скромности, то ли в силу высокой взыскательности к собственному поэтическому слову. Вера Звягинцева даже посвятила ей соответствующие строки:

Левон Мкртчян, процитировавший их в своем очерке “Поэт”, назвал М. Петровых “тенелюбивым растением”, отметил ее равнодушие к шуму известности4 .

Я полагаю, все это дружеские преувеличения. Конечно, конечно, “быть знаменитым некрасиво”. Но автор этого афоризма на протяжении всей своей творческой жизни был знаменит сверх меры. Его знаменитость принимала иногда уродливые формы. Немудрено, что он благодарил Сталина за выдвижение в качестве лучшего поэта эпохи Маяковского. А стихи, начинающиеся строкой “Быть знаменитым некрасиво…”, вообще написаны 66-летним поэтом, уставшим от своей назойливой известности.

Случай М. Петровых совершенно иной. Никакой известностью как поэт она не пользовалась. Ее высоко ценили коллеги, но широкому читателю имя М. Петровых не говорило ровно ничего. (Как писал позднее про себя младший современник Марии Сергеевны: “В чинном шелесте читален/ или так, для разговорца,/ глухо имя Чичибабин,/ нет такого стихотворца”.)

Друзья М. Петровых забывают, кажется, что первая книга ее стихов вышла только в 1968 году, да и то в Ереване, попечением того же Л. Мкртчяна. Марии Сергеевне было уже шестьдесят — думаю, это абсолютный рекорд в русской поэзии: первая книга в 60 лет!

А за четверть века до того она уже пыталась издать книгу оригинальных стихов (книги переводов выходили и раньше). Ее толкали к этому Б. Пастернак, Н. Асеев, К. Кулиев. Но то ли война помешала (это же был 1943 год), то ли отрицательные отзывы “доброжелателей” из ССП. Печальный сей опыт, видимо, навсегда отбил у “мастерицы виноватых взоров” охоту печататься. Я. Хелемский утверждает, что на его вопрос, “отчего она редко печатает свои стихи”, Мария Сергеевна “ответила сухо, даже с некоторым вызовом”: “Одним радостно, когда они печатаются, другим — когда они пишут”5. Да, для подлинного поэта излиться всегда важней, чем опубликоваться. Но, с другой стороны, “слушателей жаждет поэт, хотя бы и были то буйволы” (Ф. Ницше, “Так говорил Заратустра”). М. Петровых имела замечательных слушателей, но, выражаясь стилем некоторых писателей, был узок круг этих ценителей. Ведь не к ним одним обращается поэт…

Одним словом, скромность скромностью, взыскательность взыскательностью, но, как видим, имелось достаточно и объективных факторов, препятствовавших широкому узнаванию прекрасной поэзии Марии Петровых.

* * *

Конечно, Мария Сергеевна в отношении к себе была “хлыстовкой”, коря себя за “неполное соответствие занимаемой должности” — поэта. Но не следует думать, что она не знала себе подлинной цены. В начале этих заметок я уже ссылался на стихотворение “К жизни моей”, написанное ею в двадцатичетырехлетнем возрасте, исправленное четырьмя годами позднее. Дам не усеченную цитату — концовку этой элегии:

Прошло еще три десятилетия. Год 1967-й. Наряду со стихами самобичующими (“Оглянусь — окаменею…”, “Что делать! Душа у меня обнищала…”, “Ни ахматовской кротости…” — кстати, где она нашла у Ахматовой эту самую кротость?), создаются потрясающие строки о своем “месте в строю”, проникнутые горделивым сознанием, что автору их, говоря словами Д. Самойлова (см. эпиграф), удалось уберечься от искушений и в тайне вырастить стих, выпестовать свое поэтическое слово, которое ни с чьим другим не спутаешь.

И в книге “Предназначенье. Стихи разных лет” (Москва, “Советский писатель”, 1983 г.), и в “Домолчаться до стихов” рядом со стихотворением “Оглянусь — окаменею…” помещен текст “Подумай, разве в этом дело…”, который я приведу полностью; он того заслуживает.

Воистину это немало — в живых сердцах оставить свет! Собственно говоря, именно в этом и состоит “урок” поэтического переживания. Не пробежать глазами складные строчки, не подивиться высшему пилотажу стихотворца, умеющего все и изощренного во всех “фигурах” стихосложения, а потрясенно ахнуть, снова и снова всматриваться в обжигающие реалии воплощенного в слове переживания человека с большим сердцем — поэта. Мастерству без божества предпочтём божество, помноженное на мастерство! А что касается последнего, то у подлинного поэта оно лишь растет с годами и утратами. М. Петровых знает это не хуже своих обожаемых коллег-современников: “Потускнели виденья ранние, и давно уж настала пора Зренья, слуха и понимания…” (“О, какие мне снились моря!..”, 1967 г.).

Наконец, стихотворение “Я живу, озираясь…” (1969 г.) — великолепный образец медитативной лирики, сколь спонтанной, столь и глубокой, — синтезирует многолетние мучительные размышления поэта над своим предназначеньем, его частными неудачами и итоговой свершенностью. Перепишу из него концовочные четырнадцать строк (им предшествуют еще двенадцать):

Конечно, стихи эти, как всякие настоящие стихи, не приемлют буквального толкования. “Только лес, только снег” — это как раз не только, это признак синекдохического умаления: снег и лес представляют здесь весь Божий мир, согласный с поэтом “тишиною пути” и, ну да, смятеньем.

* * *

Пора приступить к разбору второго магистрального мотива лирики М. Петровых — любовного. В ранних стихах этот мотив, по сути дела, отсутствует. Сильное двустрофье 1929 года “Полдневное солнце дрожа растеклось…” завершается аккордом счастья, совсем неожиданным в своем контексте и вовсе не обязательно обозначающим счастье любви. Точно так же не очень понятно, кто тот “ты” (явно мужского рода, потому что “не смог”, “являлся” и т.п.), который “не смог любить” и “являлся по ночам” (в воображении) лирической героине: “Чтоб насмерть я изнемогла От щедрости даров” (“За одиночество, за ночь…”, 1929 г.). И даже “Заклинанье” (1933 г.), не менее явно обращенное к мужчине, есть изъявление готовности к самопожертвованию ради него, а не объяснение в любви. (Но здесь найдены замечательно точные слова и образы. Например: “Старость подходит к тебе,— я ей предстану взамен”. Или: “Я не отдам тебя смерти. Стану пред нею, Сердце твоё заслоню сердцем своим…”.)

В 1942 году в сталинском лагере погиб муж Марии Сергеевны — Виталий Дмитриевич Головачев, арестованный спустя год после их женитьбы и спустя три месяца после рождения их дочери Арины (она — составитель книг “Предназначенье”, совместно с Н. Глен, и “Домолчаться до стихов”). Может быть, это к нему обращено полное скорби и надежды стихотворение “Завтра день рожденья твоего…” (1942 г.), три срединных катрена которого окаймлены одним и тем же четверостишьем:

Другое стихотворение, датированное тем же годом — “Не плачь, пожалуйста, не надо…”,— обращённое к самой себе, адекватно передает... нет, опять-таки не любовь, а жажду любви. Возлюбленного олицетворяет — или замещает?— вода в реке, но эротика тут налицо:

Пожалуй, по-настоящему любовная лирика начинается у М. Петровых в 1943 году. Появляются лапидарные миниатюры: “Говорят, от судьбы не уйдёшь…”, “— Но в сердце твоем я была ведь? — Была…”, а затем и ряд больших стихотворений. (Одно из них озаглавлено строчкой: “Любовь, о любовь, ты опять, опять!”. В жизни, может быть, “опять, опять”, но не в поэзии.)

Наконец, в 1949 году выплескивается из гортани, сердца, души поэтическое высказывание, в котором “ахматовская кротость” сочетается с “цветаевской яростью”. Я имею в виду полуэлегию-полуинвективу “Что же это за игра такая?..”. Здесь и упреки, и слова любви, вне всяких сомнений, адресованы конкретному человеку, да еще какому! “Я всегда дивлюсь тебе как чуду, Не найти такого средь людей”. И пошло, и пошло — вплоть до 1953-го, до “Назначь мне свиданье на этом свете…”. О нем столько сказано похвальных слов (по заслугам!), что я в своем обзоре его миную. Лишь “запишу в уме” концовочный стих: “Назначь мне свиданье у синих глаз”. Потому запишу, что выделенный мною цветовой эпитет (да не эпитет, должно быть, а констатация факта) еще раз явится спустя шесть лет, на этот раз в памятовании любимого человека — “К твоей могиле подойду…”:

Я уже говорил, что возлюбленный Марии Сергеевны в 1956 году (а если точно, 13 мая) наложил на себя руки. Нет сомнений, что и это роковое событие вспоминала она в 1967-м, сочиняя свое знаменитое “Судьба за мной присматривала в оба, Чтоб вдруг не обошла меня утрата…”. Следующий стих содержит список потерь: “Я потеряла друга, мужа, брата”.

Все верно. Но смерть мужа (о которой вообще неизвестно когда она узнала) и брата не нашли внятного отражения в ее лирике. А вот гибель друга вызвала к жизни такой поток оплакиваний, какого русская поэзия не знала со времени появления “денисьевского” цикла Ф. Тютчева.

“Что же будет оставлено В ту минуту последнюю?” — горестно вопрошала М. Петровых в стихотворении “Ни ахматовской кротости…”. И отвечала:

Нет, это неверный ответ! Оставлена (не считая иного прочего) будет книга оплакивания и памятования любимого человека — книга мощная, исполненная беспощадной жалости (этот образ принадлежит самой М. Петровых — см. стихотворение “Что же это за игра такая…”) и, как сказано в другом опусе: “Я равна для тебя нулю…” (50-е годы), беспощадной же — но и восхищённой — любви к избраннику.

Мне уже приходилось писать об этой великой книге, не выделенной — а жаль! — из общего массива поэзии М. Петровых (см. большой очерк о двадцати русских поэтах ХХ века в моей книге “В погоне за бегущим днем”, Иерусалим, 2002). Повторю здесь этот пассаж.

Начиная с 1956-го, года его смерти, безутешной любящей (да, так, в настоящем времени) женщиной пишутся стихи-упреки, стихи-прославления, стихи-обмирания…

Снова мотив немоты, но только уже не “из себя”, а “без тебя”. Та немота была бессонной (“Какой обильный снегопад в апреле…”, 1956 г.). А эта — железная, как сам век (двадцатый еще больше, чем девятнадцатый, к которому этот “ярлык” приклеил Блок).

Это написано 4 августа 1956 года. Рана еще свежа. Но вот проходит три года, и пишется — тоже в августе, только 17-го — стихотворенье “К твоей могиле подойду…”

Год 1960-й, 8 октября:

И даже еще в 62-м (27 августа):

Это и есть певческий подвиг безвозмездный (из стихотворения начала 70-х “Завещание”) Марии Петровых, подвиг, который никогда не обратится в прах.

* * *

Но М. Петровых добавила в сокровищницу русской поэзии и много прекрасных стихотворений, не связанных с самоистязательным и любовным мотивами. Ей есть что предъявить и в сфере лирики пейзажной, портретной и медитативной. Здесь я ограничусь краткими замечаниями без избыточной цитации, которой я отдал щедрую дань на предыдущих страницах.

Мария Сергеевна умела плодотворно контактировать с явлениями природы, с деревьями и травами и с братьями нашими меньшими. Тут, должно быть, сказалось и влияние ее любимого Пастернака. Во всяком случае, ей было свойственно такое же или близкое по степени интимности олицетворение, одушевление природной среды. Перечитайте хотя бы стихотворение “Бредешь в лесу, не думая, что вдруг…” (1956 г.) с этой сражающей концовкой:

В этих стихах воистину есть Бог. И Пастернак.

У нее встречаются совсем неожиданные тексты, при всей своей раздумчивости вполне спонтанные. Такие, к примеру, как восьмистишье “Народ — непонятное слово…” (1969 г.), в котором понятие “народ” дезавуируется в пользу более простого и понятного — “люди”, “несхожие, разные люди — И праведник тут, и злодей”. По разумению поэта, праведник и злодей не складываются в пазл “народ” (еще как бы и не с заглавной буквы). А вот образец негативного портретирования — “Эскиз к портрету” (1969 г.), весьма язвительная эпиграмма на прекрасную смиренницу, которая себя лишь для себя хранит. И есть тут отчетливое, несмываемое клеймо: “самопоглощенная душа”.

Особо следует сказать о стихах политически рискованных, казалось бы, немыслимых у “мастерицы виноватых взоров”. Мы помним Мандельштамову максиму насчет усмирения ею мужского норова и запечатывания мужских уст (“не звучит утопленница-речь”), немеющих перед зрелищем хрупкой на вид держательницы-державницы. Сама же она свою благородную речь не утопила из страха быть перемолотой в коммунистической мясорубке, куда уже попал её муж. “Нас кругом подстерегали пытки”, — написала она в 1939 году (“Без оглядки не ступить ни шагу…”; эта строка, не правда ли, отсылает нас к тому же Мандельштаму, к его “Мы живем, под собою не чуя страны…”). А в 50-х (похоже, до рубежного 56-го) она посвятила стихотворение… стукачам. Наконец, в 1971 году М. Петровых вспомнила повешенного бунтовщика Рылеева. Здесь нельзя не процитировать концовку, прозрачно намекающую на наши дни:

* * *

Евдокия Ольшанская, друг поэтов и сама поэт, в своем очерке о Марии Сергеевне Петровых приводит надпись известного переводчика Наума Гребнева на его книге, подаренной М.С.: “Мария Сергеевна, как я Вас люблю!”6 .

А вот свидетельство Натэллы Горской, ученицы М. Петровых, занимавшейся в семинаре поэтов-переводчиков, которым та руководила: “Квартира на Хорошевке. Кто ж ее не знает?! Сюда, к Марии Сергеевне, приходят друзья, давние и новые, знакомые, редакторы, собратья по перу, ученики — в прямом смысле, из ее семинара, и те, что считают себя таковыми. Короче говоря, приходят влюбленные. Или, точнее, — любящие и не утратившие влюбленности”7 .

Наконец, существует немало свидетельств того, что А.А. Ахматова любила М. Петровых как младшую сестру. “Говорила о ней с нежностью. Называла: Маруся. Высоко ценила ее поэзию”. Это — из воспоминаний Д. Самойлова8 .

Мне остается присоединиться к этому согласному хору (хотя лично Марию Сергеевну мне знать не довелось). Да, собственно, я уже это и сделал, назвав свои заметки “Объяснением в любви”.
Мария Сергеевна Петровых родилась 26 марта 1908 года, сто лет назад.