Анна Кузнецова

Олег Чухонцев. — Из сих пределов. — М.: ОГИ, 2008.

Издательский жанр собрания сочинений в одном томе как нельзя лучше подходит стихам и поэмам Олега Чухонцева, пишущего необильно (с 1959 года — немногим более двухсот стихотворений и четыре поэмы). Стихи и поэмы разбиты по семи разделам, представлены в хронологическом порядке: I. Стихотворения 1959—1965, II. Стихотворения 1965—1970, III. Стихотворения 1970—1976, IV. Однофамилец (Городская история), 1976, 1980, V. Стихотворения 1976—1986, VI. Свои (Семейная хроника), 1982, VII. Стихотворения 1989—2003. Переиздание книги 2005 года.

Владимир Аристов, доктор физико-математических наук, работающий в Вычислительном центре РАН, впервые опубликовавший стихи в знаковые для поэтов тридцать семь лет (1987). Книга избранного построена по принципу развития ценных для автора образов и идей с соблюдением внешней хронологической канвы. Открывают ее стихотворения 70-х годов. В основном это философская лирика с элементами эпики и волей к преодолению рифмы — повествовательное начало у поэта сильнее других, пишет он, в основном, длинные стихотворения, поэмы и прозу — роман “Предсказание очевидца” (М.: ОГИ, 2004, см. “Ни дня без книги”: “Знамя”, 2005, № 3) вобрал все основные мотивы стихотворений и поэм Владимира Аристова.

“Самое удачное из определений его метода, которое сам автор и предложил, — “лингвопластика”, — пишет автор предисловия петербургский филолог Людмила Зубова, уточняя авторское определение своим: “…и мир, творимый из языка, основанный на его динамике, системных отношениях и случайностях, — мир существующий”. Еще одно очень верное наблюдение из предисловия: “Словесные забавы <…> становятся средством серьезного высказывания”. При всей своей игровой внешности, стихи Александра Левина оставляют впечатление, что он — трагический поэт с рано определившейся самоидентификацией, уже в стихотворении 1983 года:

Украинский поэт Наталья Акуленко пишет по-русски, связывая пестрый узел из мифологической символики разных — христианской, античной, иудейской, — культур, воспринятой, как правило, через шедевры европейской живописи; синтоистской, воспринятой от традиционной японской поэзии; и хаоса современности. Кипучая избыточность, причудливость сочетаний предметов и символов поэтому становятся здесь приметами стиля. Живописность — обобщающее свойство этой поэзии — прослеживается на всех уровнях: смысловом и аллюзивном, на уровне детальной конкретики. Поэтому так эффектно выглядит однострок, построенный на минус-приеме — исключении из внешности стиха всего вышеописанного:

…А потом, когда прошла вся любовь, стало так заметно отсутствие Бога.

Елена Михайлик живет в Австралии, как мне стало известно (никакой биографической справки в книге нет), поэтому, наверное, ей удалось передать эмоцию гражданина мира, родившегося в России, наблюдающего из спокойного места по кабельному TV, как в Париже горят автомобили:

Верлибры с перебором символических персонажей и эффектных жестов: сказывается профессия автора — режиссер драматического театра. Уже в первом стихотворении, по которому озаглавлена книжка, действуют палач, приговоренный, безумец, беглец — амплуа. Палач почему-то держит яблоко. Приговоренный напевает и рисует. В строфе о безумце, плачущем о потерях, сквозь постановочность вдруг брезжит поэзия в перечислении этих самых потерь: большая блестящая пуговица, яблочный компот, отобранный веселым санитаром. Мелькнувший антураж реальной психушки пробуждает доверие к автору, но дальше — опять обвал декораций: крысолов с детьми, беглец, украденным ножом рассекающий скупую жизнь, чтобы половину запечь в золе, а другую завернуть в кусок холста, убрать в мешок на завтра… Так же, как первое стихотворение, развивается вся книга. Не зря в 1995 году Наталия Пономарева получила премию журнала “Юность” — поэзия в ее стихах гуляет. Но все время гибнет под чьими-то котурнами.

Открывает книгу стихотворение “Определение пародии”, написанное по модели “Определения поэзии” Пастернака. Продолжает — “Письмо третьеримскому другу”, написанное по схеме “Письма римскому другу” Бродского. И так далее. Пародируется весь ХХ век, от Бальмонта, Северянина, Блока, Мандельштама, Цветаевой — до Айзенберга, Кенжеева, Гандлевского. Сюда же затесалась пародия на Ивана Баркова. Примерно треть книги — пародии на стихотворцев с никому ни о чем не говорящими именами, чьи стихи сами напоминают пародии на кого-то.

О задатках этого стихопишущего человека говорят некоторые зачины строф: “Пустыри. Чернотопье. Околица. / Грустный запах последних опят”. А о перспективах — их завершения: “Ой ты, русская волюшка-вольница, / скольких ты погубила, любя!”. Скольких вы погубили, любя, провинциальные литстудии!

В издании “Кубанской библиотеки” участвует Департамент по делам СМИ, печати, телерадиовещания и средств массовой коммуникации Краснодарского края. Это сообщение находим в выходных данных на месте имен составителей. За пределами библиографической справки, но поблизости, — еще одно авторитетное заявление: “Печатается по решению экспертного совета при главе администрации Краснодарского края по приоритетным направлениям книгоиздания”. Хотя на участие властей в издании и без того указывает золотой обрез и прочие красоты оформления с чертами стилистики позднего Рима... Имя составителя обнаруживаем в конце книги: В.А. Домбровский.

Концепция издания — охватить побольше мастеровитых стихотворцев, соответствующих стилистическим ориентирам издания, кто имел хоть какое-то отношение к Краснодарскому краю. Так, в 1918 году в Екатеринодаре поселяется Елизавета Дмитриева, по мужу Васильева, в 1909 году опубликованная в петербургском журнале “Аполлон” как Черубина де Габриак, — и тоже становится поэтическим достоянием края: среди кубанских поэтов с фамилией на “В” вдруг читаем стихи из цикла Черубины… Стилистические ориентиры сборника — закосневшая традиция: замкнутый круг общепоэтических тем, непременный катрен с основными видами рифмовки.

У Дарьи Симоновой узнаваемый голос. Прием повествования у нее — внутренний монолог богатой интонационной окраски, позволяющей опускать целые звенья повествования без потерь в смысловой однородности. Поэтому книжки у нее тонкие, а сказано в них много. Роман “Узкие врата” написан от третьего лица, при этом он оставляет ощущение разговора героини с самой собой. Он — о каторге балетного труда, о том, как личная беда — мать сдала девочку в детдом — оборачивается тем самым мучительно узким игольным ушком, через которое опущенный на самое дно человек может выбраться — если достанет сил — на самый пик жизни и обнаружить: счастья нет и там.

Довольно остроумное и весьма киногеничное повествование о переходе за грань бытия в результате случайного взрыва нескольких человек (и собаки), случайно собравшихся в баре. Каждый из этих людей представлял загробную жизнь по шаблонам своей религиозной культуры (или субкультуры, как в случае юноши-бармена), по вере каждому и было выдано. Тезка автора, при жизни преподававшая историю, удостоилась встречи с Автором, студентом факультета Замкнутых самостоятельно организующихся систем (на студенческом жаргоне — “Засос”) в Университете вселенной, чтобы узнать, что Земля — и есть такая ЗАСО система, а все несообразности земной жизни — оттого, что автор — далеко не отличник, пятерка у него только по ландшафтному дизайну, отсюда красота земных пейзажей. А вот по прочим дисциплинам… “За несбалансированность климатических условий незачет. По зоологии выговор за слишком игривое воображение с элементами хулиганства. Ну, а по предмету “Превалирующий вид населения” вообще назначили пересдачу…”

Гигантский том (1216 стр.) в дорогом переплете с массой затей. То засушенный листик обнаружишь приклеенным к иной странице, то маленький компакт-диск, то среди прозаических страниц найдешь целую тетрадь графики Н. Статных… А можно и почитать, хотя гигантизм обычно отпугивает читателя — если перед ним, конечно, не энциклопедия. Я бесстрашно открыла и пару часов продержалась…

Текст этого произведения полиграфического искусства так же затейлив, как и макет, — текст и становится главным героем, поскольку герои — советские люди: “…все действующие лица попадают, точно под машину времени, под это емкое определение”, — признается автор. А интересно ли читать “роман положений” про советских людей — Мошонкина, Помиранцева, Хлюстакова? Радует только песик Хома — да и тот помирает страниц через 300… Кстати о жанре — похоже, синтез романа и драмы с легкой руки Е. Гришковца входит в моду.

Тоже кстати: об иркутском писателе Виталии Диксоне можно прочесть в статье Анатолия Кобенкова “Иркутск: Новое положение” (“Знамя”, 2001, № 1).

Не знаю, что заставило автора опубликовать историю пьяного загородного загула четырех мужчин, в которой масса безвкусных стилевых фиоритур, — явно раннее произведение — под одной обложкой с мастерски написанным историческим романом...

Говорить стоит только о романе, в котором прослеживается судьба византийского трона накануне завоевания Рима вандалами. Не будучи историком, не могу судить, верна ли фактология, но читать очень интересно.

Получив диагноз “остались считаные недели”, учительница русского языка и литературы из Белоруссии переехала в Израиль и прожила еще три с половиной года, написав за это время роман, несколько больших повестей и рассказы. В книге — повесть, по которой озаглавлена книга, — об интеллигентах, наблюдающих перерождение культуры; повесть “Девять месяцев одного года” — шестой учебный год молодой учительницы, выпускницы филфака; и два рассказа. Еще одна повесть и роман будут опубликованы позже.

Рассказы и драмы, написанные в стилистике детской прозы 60-х, — есть что-то общее в их фрагментарности и интонации с ранними рассказами Андрея Битова, Юрия Казакова — примеров немного, читать такую прозу всегда приятно. Герои Шульмана — дети, подростки, даже собаки — существа с иной логикой, не защищенные от не понятных им закономерностей окружающей жизни, горестно, но мужественно перемогающие свои обстоятельства. Основная эмоция героя-ребенка здесь — замалчиваемая боль от невозможности понять взрослых и быть ими понятым.

Второй сборник детской серии “Королевство Детвориния” включает симпатичные детские стихи Татьяны Мартыновой, электронную переписку кошек Мурки и Хатульки и еще много стихов, рассказов, иллюстраций. Самое интересное в сборнике — повесть Самуила Гершуни “Жучка-Сит” о том, как сельская дворняга стала собакой-истребителем танков.

Беллетризованные мемуары, позволяющие увидеть глазами ребенка Ленинград 40-х. Дом на улице Боровая рядом с Храмом Покрова Богородицы, счастливое детство в этом “семьистом”, “оравистом” доме, эвакуация, возвращение, послевоенные подростки… Дом снесли, чтобы открыть вид на Храм, а домовую книгу сдали в архив. “И по всей домовой книге пестрело слово, написанное все тем же детским почерком: “умир, умирла, умир…” (…) И всюду — год 1942, реже — сорок первый. Умерли Соколовы, умерли все до одного Бобровы, Гантварги”…

Саремберг — это город в художественном мире украинской писательницы, в нем есть средневековые и современные черты, есть черты Запада и Востока — словом, он вне времени и пространства, хотя действие происходит в середине XIX века. Город подернут дымкой ретроспективы: героиня этого странного повествования то в прозе, то в стихах, найденных в бумагах поэта Эриха С. после его смерти, — вспоминает пейзажи, интерьеры и события, приписываемые этому топосу. Повесть, собственно говоря, о смерти, о драгоценных мелочах, которые исчезают вместе с памятью умершего человека. В книге есть еще два произведения — фрагментарная проза поэта, сотканная из эфемерностей. Читать приятно.

Образ ахронического города как условно замкнутого самодостаточного мира потребовался и этому сказочнику, искусно работающему с модной готикой. Герой этой сказки для взрослых — банковский клерк, раздающий горожанам кредиты. Грязная речка, стаи мух и прочие признаки зачумленной Флоренции причудливо сочетаются здесь с заводскими постройками индустриального века, подростки — понятие развитой гуманитарной науки последних веков — и призраки из суеверных времен населяют этот город на одинаковых правах…

Сын Эдуарда Радзинского издал роман, в котором парень из Нью-Йорка по имени Илья, занимающийся инвестициями, влюбляется в креолку, и жизнь его выпадает из привычной колеи. Его и до креолки манила эзотерика, а теперь, посетив в Суринаме семью своей девушки, Илья проходит магический обряд тамошней религии и узнает, как стать богом... Манеру Олега Радзинского я бы назвала вежливым стилем продвинутой беллетристики — гладкое письмо с приятными изюминками: “Целый день кошка сидела в мутном окне четвертого этажа и смотрела на жизнь”. Кроме этих мелочей, в романе ценна авторская интонация и то, что здесь поднимается проблема тоскливой отдельности существования людей, живущих рядом или даже вместе.

Детская энциклопедия персонажей скандинавского фольклора, предваренная анонимным очерком истории и культуры Норвегии и завершенная статьей А. Сельницина о норвежском художнике Т. Киттельсене, работами которого книга иллюстрирована. Примечательно, что в создании книги участвовали сами дети — ученики московской школы № 2005. Поэтому, наверное, энциклопедические статьи похожи на сказки, а необходимые факты незаметно вплетены в повествовательную ткань.

В 1953 году семья эмигрантов Познеров приехала из Америки на ПМЖ в Советский Союз, юный Владимир стал студентом биофака МГУ и тогда же начал читать Ильфа и Петрова, а когда вышло их собрание сочинений (1961), один из томов был — “Одноэтажная Америка” — описание турне 1935 года. Писатели тогда проехали по Америке на автомобиле и увидели, какая она на самом деле, за привычным фасадом рекламных заставок с частоколом небоскребов... Выросший в Америке В. Познер свидетельствует: это одна из лучших книг, написанных иностранцами об Америке. Повторить путешествие Ильфа и Петрова с камерой в руках стало его мечтой. Мечта сбылась далеко не сразу — хотя бы потому, что В. Познер был “невыездным”. В книге — то, что по законам жанра не вошло в документальный фильм: наблюдения, размышления, путевые заметки. За молодежно-ироничный стиль книги отвечает, вероятно, Иван Ургант.

Тим Бёртон — американский режиссер, мультипликатор и писатель, работающий со стилистикой китча, создатель знаменитого Бэтмэна. Самое интересное в книге — рассказы о бытовании провинциальной семьи в Америке 60-х. Семья, в которой вырос Бёртон, — при всей разнице в благосостоянии — общей обезличенностью, отсутствием культурных интересов и приоритетов напоминает среднюю семью из советской провинции.

Когда-то не умеющей читать малышке почитали Диккенса — первые главы “Больших надежд” в издании для детей. Малышка заставила взрослых дочитать ей роман до конца… Через много лет филолог-англист Ксения Атарова собрала свои статьи, эссе и переводы под один переплет — и получилась книга о любви к Англии и английской литературе. Открывает ее перевод эссе Б. Пристли “Про начало” — эссе о том, как трудно начать писать эссе… Жанровой пестроте книги соответствует оформление, в котором, кроме иллюстративного богатства, используется игра шрифтами и выключкой. По филологической традиции это ненаучное вроде бы издание снабжено примечаниями, списком иллюстраций и именным указателем.

Материалы одноименной международной конференции, посвященной 100-летию со дня рождения писателя. Газдановедение в России — наука относительно новая, сформировавшаяся в 15 лет, прошедших после “возвращения” произведений Газданова в русскую литературу. Осетин, воспитанный на русской культуре, сложившийся как литератор в парижской эмиграции, Газданов дал своим творчеством богатый материал для изучения в самых разных аспектах: философском, историческом, психологическом, социологическом, литературоведческом — что и демонстрирует сборник.

Переводчик классической и современной японской поэзии Александр Долин собрал свои поэтологические очерки и литературные портреты в четырехтомник, посвященый японской поэтике последнего столетия, с конца XIX по конец ХХ века. Первый том посвящен эпохе Мэйдзи — Тайсе (конец XIX — первая четверть ХХ века), периоду освоения европейской традиции и обновления с ее помощью изжившего себя традиционализма ради приобщения к мировой культуре. Удивительно, что такой эстетический переворот случился за несколько лет, поэтому японскому романтизму свойствен обновленческий оптимизм и героика борьбы за усовершенствование общества, а не мировая скорбь и противопоставление личности обществу. Японский символизм также очень своеобразен — это поэзия гармонии, изящества, утонченного мастерства. В предисловии автор поднимает терминологическую проблему, пытаясь обозначить границы употребления терминов синтайси, киндайси и гэдайси, которыми исследователи нового японского стиха обозначают его разновидности.

Во втором томе подробно рассматриваются поэтические школы начала ХХ века: натурализм, абстрактный гуманизм, народно-демократическая школа, пролетарская, анархическая, а также прослеживается становление авангардистских течений и школ. Здесь наиболее любопытно, наверное, эссе о том, как влияние Д. Бурлюка и итальянских футуристов породило японскую пощечину общественному вкусу, и о том, как сплелись в поэтике Такахиси Синкити идеология дадаизма и философия дзен-буддизма.

В основе книги — материалы семинаров, проведенных автором в разные годы в разных университетах мира. “Каждая глава книги состоит из отрывка буддийского текста, примечаний (в основном терминологического, но иногда и общего содержательного характера) и собственно авторского рассуждения относительно философского содержания приведенного отрывка”, — объясняет автор в предисловии, где есть и такой пассаж: “… изучение буддийской философии будет сколько-нибудь реальным, только если у того, кто ее изучает, есть собственная философия. У кого своей философии, какой угодно, нет, тот пусть займется чем угодно другим”. Таков методологический принцип, в соответствии с которым из сопоставления первой проповеди Будды пятерым монахам с собственной философией автора следует наблюдение о структурированности буддийской вселенной единственным фактором — философемой Пути (начала и конца чего бы то ни было). И т.д.

Личная философия авторов этой теории не оставляет места во вселенной нематериальному “духу”. Природа самодостаточна, ей свойственно саморазвитие — усложнение. Цели у природы нет, любой результат и есть цель, возникающая по ходу процесса. Природные тела неизбежно взаимодействуют, в природе нет ничего, кроме взаимодействующих тел. Не движение — свойство материи, а вещественность — свойство движения. От законов Вселенной авторы переходят к законам психики, от них — к законам общества. Ко всем этим давно известным постулатам добавлено новшество: идеал развития материального тела, достижимый лишь в теории, обозначается термином сегаль.

В самом начале ХХ века в Санкт-Петербурге стали возникать кружки интеллигенции, стремившейся к диалогу с исторической церковью, поскольку в основе психологии русского интеллигента лежит идеал сродни религиозному — особого типа служения и благочестия. Для встреч духовенства с интеллигенцией, выяснения и устранения противоречий, с тем чтобы им потом вместе служить своему народу, с 1901 по 1903 годы проводились Философские собрания, быстро надоевшие Синоду, — они были запрещены. Но не были изжиты общественные противоречия, породившие их, — Религиозно-философское общество (РФО) образовалось на основе Философских собраний с теми же задачами, в Москве — в 1905—1906 годах по инициативе В. Эрна, В Свенцицкого, А. Белого и П. Флоренского; в Санкт-Петербурге — по инициативе Н. Бердяева. Возглавляли петербургское РФО Д. Мережковский, З. Гиппиус, Д. Философов. Начало оно свои заседания со скандального доклада В. Розанова “Отчего падает христианство?” в апреле 1907 года, окончило — обсуждением происходящих в стране событий в мае 1917-го. С 1909 года состояло из двух секций: 1) по изучению вопросов истории, философии и мистики христианства и 2) по изучению истории и философии религии. За десять лет было проведено более ста заседаний, на которых выкристаллизовалось сознание необходимости новой религиозности вне отвлечения от жизни, некоего “социального христианства”. На основании архивных документов А. Ермичев составил хронику этих заседаний — научную основу для дальнейшего изучения РФО. Книга снабжена необходимым аппаратом, приложением даны Устав петербургского РФО и списки принятых и выбывших членов.

“Вещи — это все, что остается от человека. Кто-то спросит: а как же идеи? А где они, эти идеи, как не в книгах, нотных знаках и на загрунтованных холстах?” (Предисловие). Авторы этой книги, сформировавшейся из рубрики в приложении к “Известиям” “Неделя”, также закоренелые материалисты. Свои идеи, то остроумные, то завиральные, они цепляют к вещественной основе под видом достоверной информации о вещах. Так, например, история купального костюма, которой книга открывается, все время вертится вокруг пупка… Ценно то, что в увлекательные истории для скучающей публики авторы находят нужным вворачивать культурные коды своего поколения. Например, в абзаце о советском бытовании бутылки есть такой пассаж: “Бутылки с дефектами не принимали, и со злости их обычно разбивали прямо у ларька. Тогда-то и родилось гениально переделанное поэтом Александром Сопровским выражение Максима Горького про троцкистов и бухаринцев: “если враг не сдается, то его уничтожают” — “если посуда не сдается, ее уничтожают”.