Украина – Россия: знаем ли мы друг друга?

У меня нет общего впечатления. Несмотря на то, что общаюсь со многими русскими писателями, не могу сказать, что хорошо представляю себе целостность современной русской литературы. То есть, мне трудно говорить о тенденциях и делать обобщающие выводы. У меня очень субъективный выбор русских книг, которые я покупаю и читаю. Чтобы не начать сейчас конструировать длинные списки, я могу просто сказать, кого я за последний месяц читал из русской литературы — естественно, это не значит, что читаю я только этих авторов, но тем не менее: Лимонов (“СМРТ”), Сорокин (“Сердца четырех”, собственно, не читал, а перечитывал), “Анархия в РФ”, и из прозы, наверное, все. А больше не читал, а переводил: мы в Харькове издаем сборник по результатам международного литературного фестиваля, и там русские авторы будут в украинских переводах. Собственно, я переводил Данилу Давыдова, Михаила Котова, Дину Гатину, Андрея Родионова, Германа Лукомникова. А показательны ли эти авторы для русской литературы — я не знаю. Они для меня показательны.

По большому счету, если отбросить все идеологические подтексты, взаимосвязи особой и не было. Переводили всегда мало, и в основном — по партийному заданию. То, что в Украине традиционно читают русскую литературу, — да, это, наверно, взаимосвязь. Но ведь в России украинских авторов никогда не читали. Можно было бы поговорить о взаимосвязи влияния, но я, честно говоря, сейчас не готов. Вообще мне кажется, что все взаимосвязи только начинают налаживаться. И чем меньше вокруг этих взаимосвязей будет политики, тем лучше для них — взаимосвязей — будет.

Спасибо за внимание.

Конечно, я стараюсь следить за современной русской литературой. Следить за работой коллег на всех доступных тебе языках — это для писателя прямая профессиональная обязанность, и естественно, что при этом в поле зрения в первую очередь попадают литературы, по историческому опыту самые “близлежащие”. Тут и чисто прагматический интерес, своего рода “взгляд через забор”: а ну-ка, как твой сосед на такой же, битыми бутылками усеянной почве справляется, и нельзя ли у него чему-нибудь поучиться? Честно говоря, на “русском участке” у меня разочарований в этом смысле накопилось больше, чем на других “восточноевропейских”. Может, потому, что уровень ожиданий изначально был завышен: на русской словесности, в отличие, скажем, от венгерской или польской (изумительно сейчас интересных!), как бы лежал отблеск “хорошей наследственности” — той, сравнительно недавней, поры, когда русская литература заслуженно относилась к числу “мировых” и сверкала россыпью первоклассных имен. Когда после этого тебе предлагают взамен “полного Пелевина”, ты, понятное дело, скучнеешь. Помню, как на Московской Нон-фикшн, кажется, в 2002-м, получив, после своей презентации, четверть часа “на разговенье книгами” (самые сладостные мои минуты на любой ярмарке, в любом турне!), я выспрашивала московских коллег, что они мне присоветуют из новинок, — и как они между собой лениво, вяло спорили (а ведь в любой стране такой вопрос местным книгочеям сразу искры из глаз высекает!) — да нет, Этого не стоит… и Этот вряд ли… а Эта — ну да, ничего, сойдет… В итоге я притащила домой целый чемодан новых русских авторов — и к концу чтения погрузилась в то же полусонное, лениво-необязательное состояние духа: ну да, ничего, сойдет… А вообще-то можно было и не париться…

Очень надеюсь, что для русской литературы это “оцепенение” временное. Понятно, что развал СССР по России ударил всего больнее: кризис идентичности, связанный с утратой империи, — это не шутка. Но ведь Россия здесь не первая, через подобные испытания проходили в ХХ веке и Франция, и Великобритания — и их литературы как-то справились, да? И мне непонятно — почему в России постсоветской совершенно замечательные авторы эпохи “позднего застоя”, вроде нежно мною любимого Владимира Маканина или Виктора Ерофеева (“Русскую красавицу” я искренне считаю одной из лучших книг русской советской литературы, а “Голоса” Маканина вообще отношу к “классике ХХ века”!), вдруг так резко потускнели… Возможно, это у меня “гендерный сдвиг”, но такое впечатление, что из старой гвардии только Людмила Петрушевская сохранила прежний драйв. Кстати, и из поэзии русской тоже цепляют, запоминаются на уровне “живой строки” (помните “поэтический критерий” Галича — “Дайте цитату”?) все больше женщины — Вера Павлова, Марина Бородицкая…

Если же об открытиях, то таковым в русской литературе последнего десятилетия для меня стал Михаил Шишкин: “Взятие Измаила” — роман, сработанный воистину по гамбургскому счету, и может сделать честь любой литературе. С уважением отношусь к Владимиру Сорокину — его “День опричника” читала с тем смешанным чувством радости и ужаса, который вызывают только вещи, написанные на последнем пределе писательской честности. Из нон-фикшин обжег Герман Садулаев — это было открытие уж и не имени, а целого народа сразу, впечатление столь мощное, что я тут же ринулась звонить своему европейскому агенту (первый признак хорошей книги — когда хочется поделиться ею с друзьями!), — и очень рада, что с моей легкой руки Садулаев получил “германскую прописку”… Это — самое яркое, что приходит на ум.

А насчет взаимосвязей между нашими литературами, так у меня встречный вопрос: о каких, собственно, взаимосвязях речь? Если о XVIII—XIX веках — то да, было дело! И в первых десятилетиях ХХ немало интересного было. Да только серьезных критических работ на эту тему я что-то не упомню — ни с российской стороны, ни с украинской (все жду — напишет кто-нибудь когда-нибудь приличное исследование, например, о братьях Бердяевых?). Недавно на киевском GOGOLфесте пришлось поучаствовать в литературном “круглом столе” с московскими гоголеведами, — гости премного удивились “свеженькой”, драгомановских времен новости, что Гоголь был последним из 200-летней малороссийской литературной традиции, начатой еще Дмитром Тупталом, aka*  Дмитрием Ростовским (они всерьез считали, что Николай Васильевич — сирота казанская, то бишь нежинская, “провинциал” без литературного роду-племени!), — а хозяева, в свою очередь, удивились тому, что в России до сих пор, как во времена неистового Виссариона, можно заниматься Гоголем, ничегошеньки не зная об украинской культуре, кроме провербиального “краля, баштан, вареник”… Применительно ко временам СССР о взаимосвязях как таковых говорить сложно, — была “единая” (институционно, во всяком случае!) советская литература, с “русской советской” в качестве “ведущей”, “метрополитальной”, и так называемыми “национальными”, или “литературами союзных республик”, в качестве “областных”, — модель сугубо имперская, в которой внутрилитературная логика работает плохо. То, что имеем сегодня, — это просто личные, человеческие связи между коллегами из разных стран: Сережа Жадан тусуется со своими московскими приятелями так же, как, скажем, Юра Андрухович — с берлинскими, а Марьяна Савка — с бостонскими, и это нормальный симптом глобализации, в которую вовлечена и литература. А подлинные литературные взаимосвязи — они ведь осуществляются не на уровне литтусовок, а на уровне ТЕКСТОВ, и здесь я особого “взаимного биения” как-то не улавливаю. Бесспорное “литродство” Жадана с еще одним “мальчиком из харьковского предместья” — Эдичкой Лимоновым (хотя тут тоже вопрос, не считать ли последнего, по культурному “генотипу”, тем же “малороссом махновского разлива”!), — скорее исключение, чем тенденция. И тот же Ю. Андрухович, еще успевший под занавес отучиться в Литинституте им. Горького, для своей “Московиады” использовал в качестве образца не русских авторов, а классику польского “застоя” — “Малый апокалипсис” Т. Конвицкого… А уж о каком-либо обратном, украинском влиянии на современную русскую литературу говорить, думаю, тем более не приходится, — сужу по тому, что только российские авторы, приезжая к нам на выступления, позволяют себе, в отличие от немцев, поляков и “разных прочих шведов”, ровным счетом ничего из украинцев перед поездкой не прочесть и на голубом глазу, никакой неловкости не ощущая, публично в этом сознаваться: им это даже невежливым не кажется.

Да и с цивилизованным литературным диалогом, то бишь с переводами, не особо сложилось… Да, замечательно, что есть в России такие самоотверженные энтузиасты “наведения межкультурных мостов”, как Лена Мариничева (с которой, как с переводчиком, лично мне очень повезло!) и ей подобные, — но мне, на них глядя, вспоминается дивное определение, которым некогда советский чекист одарил на допросе моего отца, — “шпион-одиночка” (!). В тех же Польше, Чехии, Венгрии, Германии с 1990-х гг. поднялась уже целая плеяда профессиональных молодых переводчиков-украинистов, открываются новые кафедры, люди получают стипендии, литературные премии (только “за меня” получили двое — венгр и чешка), — а российская украинистика почему-то представлена исключительно “шпионами-одиночками”. А когда наши “энтузиасты межкультурных мостов” обратились в посольство России за спонсорской поддержкой для издания переводов современных русских авторов (NB: украинский книжный рынок беден, художественные переводы, если это не “Код Да Винчи” или “Гарри Поттер”, чаще всего издаются за спонсорские деньги, и каждое европейское посольство имеет для этого в Украине свою программу), то ребят там весьма бесцеремонно “послали” — не фиг переводить, читайте по-русски! (Мне вот интересно — а молодым украинцам, кому качественный “худлит” по-русски уже внапряг, читать, значит, россиян, по мнению российских чиновников, вообще не стоит?) Какие уж тут взаимосвязи — тут бы о значении терминов договориться… Слишком много за нами накопилось исторических “завалов”, которые обеим сторонам сначала надо хорошенько разгрести.

В моей жизни был достаточно продолжительный период, когда современная русская литература — и проза, и поэзия — играли ведущую роль. Но тогда я совсем не замечала украинской современной литературы. Любила украинскую классику, а из современной украинской поэзии читала только Лину Костенко, а из прозы, пожалуй, начала и дочитала до конца только Юрия Щербака. А русская советская литература — это были десятки и сотни имен. В среде моих приятелей читали журнал “Юность”, обменивались новыми номерами. Читали и другие “толстые” журналы, только русские. Не припомню, чтобы до перестройки держала в руках “В?тчизну” или “Дн?про”. Да, в Украине в так называемый застойный период не было прозаика уровня Юрия Трифонова, их всех перебили еще в 30-х. Русских литераторов тоже перебивали, но, надо понимать, украинских отстреливали более тщательно, потому что и после Сталина в украинской литературе было крайне мало интересных событий, а в русской все же были.

В советское время вся культурная жизнь была организована именно так, что все лучшее — в России. К тому же Украина в брежневские времена даже не имела на советском литературном пространстве полноценного полпреда, как, например, киргиз Чингиз Айтматов, эстонец Яан Кросс, молдаванин Ион Друце.

И лично я откровенно могу сказать о себе, что была продуктом политики ненавязчивой, но планомерной русификации: полностью культурно ориентировалась на Россию. Но еще больше на переводную литературу, преимущественно в русских переводах. Апофеоз увлечения тем, что происходит в России, в первую очередь в Москве, припал на годы перестройки: “Новый мир” и “Знамя” тех лет до сих пор еще лежат у меня дома на антресолях.

А потом в атмосфере новой свободы постепенно появилась украинская литература, гораздо более интересная, чем в советское время, и русская постепенно отошла на второй и на третий планы.

Теперь то, что происходит в русской литературе, интересует в той же мере, как и то, что имеет место в литературе мировой. Спокойно пережила ослабление роли русской классики в воспитательном процессе (в школьной программе), потому что хотя и любила многое из русской классики, но все же ярко выраженной руссоцентричной ментальности, как многие мои соотечественники, никогда не имела. Мопассан мне всегда был ближе, чем Толстой, и такие женщины, как Мадлен Форестье, нравились несравненно больше, чем Наташа Ростова.

Конечно же, я и теперь читаю русских писателей, больше женщин: Улицкую, Татьяну Толстую, Дину Рубину. Ознакомилась с Пелевиным и Сорокиным (без восторга). Могу еще вспомнить “Козленка в молоке” Юрия Полякова. Иногда почитывала русские “покеты”, то, чего так называемые серьезные писатели стесняются, но я свою любовь к детективам никогда не скрывала. Но теперь уже даже не нахожу качественного детектива, все какие-то очень искусственно сконструированные, по-видимому, попсовые авторы в России списались.

Из последних новинок запомнился “Даниель Штайн” уже упомянутой Людмилы Улицкой. Из поэзии вообще никого назвать не могу, очевидно, это возрастное: стихи усваиваются до определенного возраста, а потом только перечитываются. Такого яркого впечатления, какое в давние годы произвели на меня Пастернак, Ахматова, Арсений Тарковский, Вознесенский, сейчас и близко никто не производит. И из украинской литературы тоже.

Современной русской литературной критики не замечаю, если бы что-то попалось, с удовольствием почитала б. Но в моих кругах никто не имеет русских “толстых” журналов, никто не советует: почитай то или это.

Кроме того, возникли и прочно вошли в мою жизнь и другие отвлекающие от современной русской литературы факторы. Когда-то ездила в Москву ради Библиотеки иностранной литературы. Теперь в Киеве уже давно есть прекрасная библиотека Французского культурного центра с новинками прозы и гуманитаристики (я читаю по-французски). Необъятное объять нельзя. На русскую литературу остается все меньше и душевных, и временных ресурсов.

Иногда по инерции покупаю “Литературную газету”, которую в советское время читали мои родители, она была тогда культовым печатным органом, где можно было усмотреть легкую оппозиционность. Теперь нахожу там в большом количестве эмоциональные антиукраинские материалы, которые очень усиливают мой украинский патриотизм, и не только мой. А рекламы новой русской литературы, ориентиров, что появилось интересного, в этом доступном мне органе Союза писателей России я не вижу.

Также могу сказать, что, хотя и в Киеве, и в городах Западной Украины все книжные магазины забиты русской книжной продукцией, украинской отведено 2—3 стеллажа, не больше, актуальной русской литературы на нашем рынке почти нет, в основном из России приходит переводная литература, и художественная, и гуманитарная.

Скучаю ли я за современной русской литературой? Нет времени скучать, культурный голод заполняется другим. И русская классика никуда не ушла, хотя и читается сейчас по-другому. Кстати, русскую классику в Украине вполне можно купить, на прилавках есть и Лермонтов, и Достоевский. Не думаю, чтобы в России так знали и читали украинскую классику, как мы знаем и читаем русскую.

А что касается взаимосвязи, то повторю уже сказанное: когда актуальная русская литература, не классика, гораздо активнее присутствовала в нашей, конкретно в моей жизни, почти не ощущался актуальный украинский литературный процесс. Теперь все обстоит с точностью до наоборот.

— Как говаривал один ваш классик, я не курсистка, чтобы делиться впечатлениями. Русской литературе с ее мощнейшими корнями не угрожает бесплодие, и это радует меня. Как радует и то, что у нее есть вдумчивый, глубоко сопереживающий читатель — и в мире, и у себя на родине. Основной чертой русской литературы была и есть убедительность — эмоциональная эпичность, — также происходящая от читательского внимания, сопричастия.

— Время от времени, по причине малодоступности. Интернетом почти не пользуюсь, подсказыватели вывелись. Реальной, а не заказной критики нет, как у вас, так и у нас, — и это главнейшая угроза неодомашненной литпопуляции. Что и где прочитать стоящего? Вторая угроза — политизация знания, с заведомо неприятием и отчуждением в глупство. Для многих литератур, частью вышедших и выросших из русской, стало прискорбной традицией отблагодаривать злом: брюзжать на нее, не замечать ее, обвинять в воровстве нацталантов — наших гоголей, наших ахматовых — не спрося у них, кем себя они считали и чувствовали и где им было бы лучше.

Советские кагэбисты во главе нынешнего Союза писателей и Комитета по духовности и культуре Верховного Совета Украины, заметая следы, сделали все сверхвозможное, чтобы умами овладел голый нацпублицизм, голая примитивизация и старческое ретроумие, историомания повальная. Не только русская периодика в библиотеке, но даже упоминания о нынешней русской литературе исчезли из “Литературной Украины”, органа Нацсоюза писателей. Ваши же кагэбисты вас и закапывают; азефы перестарались. Считайте это неофициальной жалобой их хозяевам. Лучшее, что можно сделать для русско-украинских литотношений здесь, — сбросить их навечно хранящиеся дела, их адские проделки в Интернет или пусть заберут их к себе; они вдосталь наворовались, налгались, нароскошествовали. Когда же придет литпоколение украинцев, которым не надо доказывать свою нацсознательность, тогда возобновится и нормальное литератур содружество и содействие.

— Важным было и есть все не высосанное из пальца. И у вас литературы опыта и масштаба, метафорического постреализма предостаточно. Большинство этих авторов и произведений остается мало или вовсе неизвестными. Украина, как рынок, открыта для всякого проходимства и печатного хламья, но не для искусства же. И ждать от базарщиков продвижения действительно нужного — погибель литературы. Здесь должны действовать межгосударственные программы — по переводам, творческим встречам. У политиков нескончаемые ресурсы на празднования и парады, — на величание себя, — на премногое есть, кроме словесности. Руками маленьких издательств, глазами старающих читателей все новое не донести и не увидеть. Почему бы, при госфинансировании, не переводить все, удостоенное Госпремий?

Углеводородное мышление, дискуссии с Россией и о России только на газовые темы в соответственно крохоборное русло нацелило и умы людей. Прагматизм оборачивается глупотизмом; жадность политиков — обнищанием умов; разобщенностью литератур, впервые за столетие. Газократие не предполагает ничего более высокого — и нужного всем, — чем сама труба. В трубу же вылетело русское литприсутствие и литпервенство здесь. Запад здесь ни при чем. Процент лучших русских и лучших западных книг среди рынкохлама не в пользу первых. Так отсутствие реального межкультурного диалога — а не протокольных закарлючек — все прощальнее удаляет серьезное русское от серьезного украинского. Может, в Кремле слишком понадеялись на близкое присоединение — на обещалова политгруппировок? В настроениях же и в реальности — удаление, созданное разобщенностью лучшего и всеприсутствием худшего. Если в нашей, почти русскоязычной столице, за пророссийскую группировку голосует несколько процентов людей, то это заслуга поливающих и разобщающих нас телеканалов, представленных здесь. Благодаря такой же пропаганде Украина оказалась на 3-м месте по враждебности в сознании россиян.

Ничто так не посодействовало “руссколюбию” тут, как возгласы погонял — и великодержавный дух прорекающих оттуда! А еще газомания и распри газоманьяков, которым выгодны хаос и вражда — чтобы они торгашили втемную. Образ врага создавался — и досоздается — из активнейшей части народа нашего; события 2004 — не проплаченная акция, а кардинальнейшее изменение умосостояний. А посему: дважды союзу с Россией не бывать, как мне не жениться на своей первой! Как не склеить советскую и царскую истории; зря стараются. Зря обфашистили и оболгали оранжевую вдохновенность. Мучимость чужими историческими персоналиями, чужими национальными героями подрывает дух и добродетельность только самих мучимых. Им кажется: все иначе! Но один Господь доподлинно ведает цели и состояния, как и для чего все создавалось.

Войны памятников, войны захоронений, войны мертвых умерщвляют останки любви живых, но истории не изменят. Только взоры от живонасущнейшего уводят: от вымирания, от болезненности, от самопогубления себя. Где вымирания, там живых нет культур. Лишь культы эстетствующих профанаторов. В стране торжествующего СПИДа культура давно отождествилась с развратом. Но я, по отсталости, культурой продолжаю считать лишь то, что приводит к возвышенному, здоровому и добродетельному способу жизни. Спасибо Вам, россияне, — за то, что у Вас не перевелись подобные авторы. И здесь мы всегда нужны друг другу.

— Для меня да. Ведь… Как литератор я во многом сложился в России. Ростовские степи, станицы и хутора Придонья, сотни, тысячи протоптанных там километров мне, как молодость, роднее и ближе, вдохновляюще всепамятны, зовуще чисты, более светлорадостны, чем степь, горящая маками вдали за пасекой и огородом; чем все примелькавшееся здесь и ныне. Но тут из телевизора выблевотнивается жириновщина, лужковщина, смрадень обустройщиков территорий — и прощай недолюбленность недожитого, вся тяга к нему. Вместо желания понравиться, вместо букетов и подарков, с молодой страной женихаются удавкой и билетами на кладбища.

Менее четверти века назад передовые книги украинской литературы издавались сначала на русском, в Москве, а через годы в Киеве. За двадцать последних лет мне не встретилось ни одного серьезного перевода, опередившего авторский текст. Если украинское так интересно в России, так что пенять на взаимность? Миллионы украинцев и тысячи интеллектуалов легко, привычно читают на русском, ничуть не унижая и не раздражая себя; было бы что читать! А сколько русских коллег, сколько простых и умствующих унизилось до читания на украинском? И Л. Толстой и Бунин стихи Шевченко на память знали; а кто известен из нынешних? Масскультурщики и матерщинники.

Лучшие годы, пронзительнейшие истории отслучались в России и, став еле видимым светом страниц, читались на английском, читались на немецком, но ни пол-абзаца на русском. Я б хоть страничку дослал туда, где меня, может, помнят и, может, ждут, — в казачий город на юге России. И все ж, иногда, я живу Россией; мои заглавные испытания и главная любовь — в России; ее пространств распахнутостью, трепетом ее марев окрылялись мои лучшие страницы; в российских солдатчинах, лагерях, дурдомах сложились главнейшие таланты Украины. Не знаю, как все они, но я благодарен Господу за русскую часть судьбины.

Как много нам помнится! И как много — бредят политико- и историкоманы — нам надо забыть, как кошмарево. Я же считаю: и здесь и там избавиться давно пора: от мертволюбия, от поклонения костям, от поиска иных богов. Историческая Россия для меня не затмевает и полпроблеска личной. Для многих так же. Но не соединением опыта великодержавия и борьбы за независимость. Пламенных речей и прелестей государственного террора, когда переодетые в повстанцев выстреливали целые деревни. Два опыта, две разнолюбви разжигаются с обеих сторон — и только слепой не видит, что нас разлучили, нас развели от большого. Любовь к величию, поклонение великодержавности — иному богу — ведет к отвращению в глазах других народов. И насилие пропаганды только содействует сему. Антикварное поведение великодержавцев привело к тому, что влиятельных русофилов, как столетие назад, среди интеллигенции почти нет; и ее настроения, рано ли, поздно, через общеобразовательную систему станут всеобщими.

Мышление нынешнего так и не доросло до великодержавия добродетели. Правильная политика — как в отношении Екатерины к Дидро, так и Медведева к Шираку, — пробуждает лучшее, человечное в человечестве. Худшая — соответственно, зверское в уже звереющих, уже ревущих от недопития и недомыслия. Им осталось немного — недобрать и потянуться друг к другу. Пока интеллигенция зевает.

Современная украинская литература в целом, и особенно поэзия (а именно о ней я хочу несколько слов сказать), переживает небывалый подъем, — быть может, даже расцвет, причина которого в том, что украинский язык за несколько веков своего существования впервые стал языком свободным, не сдерживаемым искусственно недальновидными политическими соображениями (до революции) или идеологическим давлением (в советское время).

В печально известном “Валуевском циркуляре” (1863 г.), например, утверждалось, “что никакого особенного малороссийского языка не было, нет и быть не может, и что наречие их, употребляемое простонародием, есть тот же русский язык, только испорченный влиянием на него Польши”. К сожалению, до сих пор в России, даже среди интеллектуалов, существуют сторонники подобного абсурдного утверждения.

На наше ухо действительно украинська мова, особенно в ее восточном изводе, кажется порченым русским, вызывающим хохот до колик, — чего нельзя сказать ни про какой иной славянский язык. Здесь налицо эффект соседства, — то же самое говорят поляки, но совсем не про украинский, а про чешский и словацкий.

Подобное пренебрежительное отношение в России существует и к украинской литературе: мол, все лучшие писатели-украинцы писали не по-украински, а по-русски; мол, писать на мове о чем бы то ни было серьезном невозможно; мол,

Это — для тех, кто не знает — заключительные строки стихотворения Иосифа Бродского “На независимость Украины”, состоящего сплошь из таких несправедливых обвинений и оскорблений, что кажется: не глас свыше водил рукой поэта, а сознание среднего российского обывателя. Мне лично за эти стихи стыдно.

В одном, пожалуй, Бродский прав: Шевченко — средний поэт, сравнимый в русской поэзии (хотя и есть у него свои вершины) разве что с Алексеем Кольцовым, Иваном Никитиным или Иваном Суриковым. Куда более крупный поэт — Иван Франко, модернист, интеллектуал, европеец, полистилист, стихи которого, увы, плохо (и не те) переведены на русский, заслуживает, на мой — сторонний — взгляд, того, чтобы предстательствовать за украинскую культуру в мире, стоять памятниками везде и всюду.

Кстати, о памятниках: Тараса в бронзе и в камне где только не встретишь, — наверно, и на обратной стороне Луны. Своими глазами в разных концах света — в самых неожиданных местах — видал их с десяток: в Поти, в первый раз оказавшись в Грузии, — Тарас Григорович тут как тут; в Будапеште, на набережной, два шага ступив от развалин античной крепости, — кёльто Шевченко; в Париже, ясным весенним днем блуждая по улочкам Монпарнаса, — кому же этот милый памятник в скверике?

В советское время в украинской поэзии специально культивировались как раз некая заунывная сермяжность и лубочная псевдонародность, идущие от Шевченка. Всякий же интеллектуализм и эстетизм вытравлялись нещадно. Модернизм, едва возникнув, кончился на востоке Украины — в 1920-е гг., на западе — в 1939-м. В результате украинская поэзия снова осталась без сколь бы то ни было значительных поэтов: на мове, увы, не было создано ничего сравнимого со стихами Мандельштама, Ходасевича, Кузмина или Маяковского (беру русский ряд для удобства, хотя можно было бы взять и польский).

Но надо справедливости ради отдать должное и советской власти, которая оказала украинской литературе невероятную услугу, создав школу художественного перевода. Лучшие мировые поэты от древности до наших дней заговорили по-украински впервые именно при Советах. Кроме того, были наконец-то урегулированы украинская орфография и пунктуация, выпущены важнейшие словари, академически изданы многие украинские классики…

К чему такое длинное отступление перед столь краткой основной частью? — Без исторического и культурного контекста, мне кажется, невозможно понять и взвешенно оценить те явления возрождающейся литературы, которые буйно пестрят перед глазами и соблазняют слух, — слишком легко впасть в заблуждение, принять одно за другое.

Четыре года назад, рассматривая стенды украинских издательств на Львовском книжном форуме, я заметил, какое невероятное количество поэтических книг было представлено публике. Практически каждое уважающее себя издательство, даже выпускающее компьютерную или юридическую литературу, обязательно в первом ряду выставляло какие-нибудь поэтические сборники. Имена авторов большинства из них мне ни о чем не говорили. Но пределом благоприятного впечатления стала серия (книг 7—8) эстетских книжек — в большой квадрат — интервью с поэтами (каждая страниц по 50). “Вот это да!” — причем книжки эти покупателями разбирались как горячие пирожки, что повергло меня в полное недоумение. Поэтические же мероприятия, проходившие в рамках ярмарки на разных площадках, собирали толпы людей.

Современная украинская поэзия, на мой взгляд, стремится наверстать упущенное, и выражается это стремление в желании (сознательном или подспудном, не знаю) уйти от былой заунывности, в ярко выраженном игровом начале, в попытках соотнестись не с русской и даже не с польской поэзией, а с англо-американской, французской, немецкой и т.д., в их лучших образцах начала и середины XX века, включиться в мировой поэтический контекст.

Среди прочитанного и услышанного мной стоит выделить Юрия Андруховыча, несомненного поэтического лидера не только своего поколения, но и вообще одного из лучших украинских поэтов за последние лет пятьдесят (широта его поэтического диапазона поражает: от иронических до философских стихов, от строгих форм до верлибра, от классики до авангарда, от национального самосознания до общеевропейского и мирового, — он стал едва ли не первым украинским поэтом-интеллектуалом); двух львовских поэтесс — Марианну Кияновську и Марьяну Савку, удачно вплетающих античные, библейские и общекультурные европейские мифы в украинскую поэтическую ткань; Сергия Жадана, ставшего голосом молодого поколения свободной Украины, старающегося преодолеть языковые и культурные комплексы.

В изданной несколько лет назад в Москве антологии “Из века в век. Украинская поэзия” мне случайно попались стихи Васыля Махно. “Украинский Бродский!” — первое, что пришло на ум не только потому, что поэт ныне проживает в США, но по какому-то отстраненному от украинских реалий мироощущению, выраженному им. Я порылся в Интернете, нашел его американский сайт со стихами, и они меня поразили богатейшей строфикой, каковой в украинской поэзии прежде не бывало, огромными синтаксическими периодами, сложной стиховой фактурой, сугубым интеллектуализмом. Оказалось, что Бродский тут ни при чем (или почти ни при чем), скорее заметно влияние одного и того же источника — англо-американской поэзии. Видно, какой большой скачок поэт сделал именно после переезда в Америку. Переводить его стихи на русский да и на любой другой язык — дело непростое (хотя и есть несколько удачных русских переводов Эдуарда Хвиловского и Марии Галиной): обратная сторона сложности — невозможность перевода.

Думаю, будущее украинской поэзии — в скорейшем выходе из культурной и интеллектуальной изоляции, в освобождении от закоренелой провинциальности, в широте поэтического мышления, и украинский язык оказался к этому уже достаточно подготовленным и способным на многое.

Современная украинская литература в России “в моде”, как, впрочем, и украинская музыка, и другие изящные искусства. Можно долго рассуждать, почему так получилось: на фоне то и дело возникающих обострений отношений на официальном уровне, на фоне идеологических перепадов в симпатиях и антипатиях государственных, личностный градус контактов в последние годы исключительно высок. Может быть, все дело в том, что Украина приобрела приятный статус близкой заграницы, иноязычной державы, куда можно спокойно смотаться из Москвы за ночь (на поезде) или за пару часов (на крыльях).

Количество поэтических чтений, литературных вечеров, совместных фестивалей тут и там очень велико. На личностном уровне не только нет никакого предубеждения между нами, но есть симпатия и притяжение. Правда, следует, конечно, оговориться, что большинство контактов все же происходит между русскоязычными литераторами. Впрочем, мы по-прежнему хорошо знаем и ценим Жадана и Андруховича, Матиос и Ешкилева. Я понимаю, что эти имена не составили бы единой обоймы с точки зрения “внутриукраинской” — слишком велик разрыв между установками участников “станиславского” (Ивано-Франковского) движения и остальным украинским миром. Но все же из нашего прекрасного далека соединенным и логичным выглядит даже то, что с других точек зрения кажется разным и даже различным.

Я по-настоящему люблю украинскую словесность, точно — никак не меньше, чем русскую. Возможно, это личное, эгоистическое: приятно ведь понимать, что понимаешь какие-то еще, кроме русских, тексты как совершенно свои и родные. Но, думается, дело не только в этом. Украинство, по-настоящему распробованное и уясненное, не имеет ничего общего с комичным, карикатурным искажением языка и культуры великого народа. Украинство подлинное — пряный вкус барочного умозрения, протяжная печаль степных напевов, резкие звуки прикарпатских трембит, непростота и прихотливость словесных оборотов, европеизм, веками враставший в славянскую смысловую подпочву.

Каждая строка великого Василя Стуса говорит о том, что украинское слово, украинская литература жива, не умерла.

“Вот наш патент на благородство…” — снова и снова хочется повторить слова одного великого русского поэта о другом, не менее великом.

То, что можно числить современной украинской литературой, имеет двухсотлетнюю историю и особую конфигурацию, отличную от российской, русской. Мне представляется, что форму украинской литературе придали три родоначальника трех ее составных частей (получается почти по Марксу). Характерно, что все трое — поэты. Так уж вышло, что проза не является до сих пор сильной стороной украинского “красного письменства”, сиречь “изящной словесности”. По иронии судьбы отцом-основателем современной украинской литературы явился восточноукраинский помещик, автор пародийной “Энеиды” Иван Котляревский, заложивший в украинской словесности мощную бурлескно-травестийную традицию, дающую себя знать по сей день. Вторым по времени, но не по значению учредителем украинской литературы стал Кобзарь, мужицкий поэт пророческого склада. А третьим — ночным светилом украинской литературы и изумительным урбанистическим поэтом, — оказался почти не известный в России западноукраинский попович Богдан-Игорь Антонич, умерший молодым.

В советское время переводить Антонича на русский язык было не рекомендовано (как известно, эстетическая цензура является более заскорузлой, чем политическая), а позднее переводить стало некому. Но именно Антонич через поколение сформировал вкусы поэтической волны 1968 года, также у нас почти не известной, успевшей заявить о себе в киевском альманахе “Витрила” (“Паруса”) и тут же удушенной киевской же властью. Не физически — но что происходит с поэтами, когда им перекрывают кислород? За жалкую машинопись в трех экземплярах или чтение эмигрантских поэтов вылетали из вузов на первых же курсах. Кто-то вернулся в шахту или в свой колхоз, а кому повезло — устроился на киностудию или на завод художником. Один из них, Грыць/Гриша Чубай, сын волынских колхозников, полгода проучившийся в Киевском университете, пригретый Параджановым, очутился во Львове в начале 1970-х, когда Параджанов уже сидел и продолжались процессы. Чубай, будучи всего на несколько лет старше, “укрепил и направил” целую плеяду неподцензурной украинской литературы. У юных идеалистов нового поколения он вынул из рук книжки Ивана Франко, Леси Украинки, Коцюбинского и т.п. и вложил Элиота и Эзру Паунда. Это имело далеко идущие последствия. Все они были аполитичны (что являлось для власти самым страшным оскорблением), достаточно образованны и писали и говорили на небывало чистом украинском языке. Из этой поросли вышли самый вменяемый киевский литературный критик Мыкола Рябчук, львовский беллетрист-балагур Юрко Винничук, несколько художников, музыкантов и совершенно неизвестный в России поэт Олег Лышега, украинский аналог Бродского в некотором смысле.

Придется объясниться. Покойный Пригов допытывался у меня как-то: Антонич — на кого в русской поэзии похож? Покойный Ткаченко был ошеломлен переводами его стихов на русский (в 2005 году мне удалось составить и издать в Москве антологию “Неизвестная Украина” в переводах Андрея Пустогарова, большая часть небольшого тиража попала почему-то на Украину) — ему померещилось, что ни Маяковский с Вознесенским, ни даже Аполлинер с Антоничем рядом не лежали. Думаю, это просто реакция на неожиданность и свежесть. Приблизительно так же почти бесполезно пытаться понять Пушкина с Лермонтовым через Байрона. Меня интересует только оригинальный, единственный в своем роде продукт, не имеющий аналогий внутри и вовне, — сравнивать можно только роли в культуре. В этом смысле прозаичного в поэзии Лышегу, переводившего самых сложных поэтов англо-американского модернизма, помешанного на старокитайских поэтах-даосах, а потом в одночасье забывшего их всех, чтобы заговорить от себя, только в этом универсалистском смысле можно уподобить по роли и значению в украинской литературе Бродскому в русской (украинцы сами этого не понимают и не ценят).

В перестройку самые известные официальные литераторы-шестидесятники и восьмидесятники охотно стали функционерами. На творческом поле 1990-е годы стали временем соперничества ивано-франковского “станиславского феномена” (Андрухович, Издрик, отчасти Ешкилев и др.) с киевской волынянкой Оксаной Забужко, чей эротический роман “Полевые исследования украинского секса” единственный имел в Украине и в России некое подобие успеха. Первые выступили под знаменами постмодернизма, Забужко, сидя на гранте в США, вознамерилась написать украинского “Мастера с Маргаритой”, но написала этническую женскую версию Генри Миллера и Эдички, оборвав роман там, где его, собственно, следовало начать.

На мой взгляд, интереснее всего из этого стихи 1980-х и эссе конца 1990-х Андруховича (но не его рыхлые и в меру провинциальные — экзотичные, орнаментальные и патетичные, — романы), депрессивная австро-венгерская проза Издрика (поочередно отвергнутая “Дружбой народов”, “Новым миром” и “Иностранной литературой” — но это отдельная тема: я подготовил для “Литературного гида” публикации вышеупомянутых двух галичан, поляка Стасюка и чеха Кундеры, да Кундера закатил истерику и пригрозил редакции судом, если та опубликует перевод его скандального, провокационного, любопытнейшего эссе четвертьвековой давности “Трагедия Центральной Европы”). Конечно же, вне конкуренции стихи 1980-х Олега Лышеги (премия американского ПЕН-клуба на рубеже веков за лучшую переводную поэтическую книгу года). Не столь интересен мне популярный ныне харьковский левак Жадан, которому Донбасс мерещится Техасом, конструктивистский Харьков — Чикаго, а сам себе он — кем-то вроде американского битника.

Особый интерес представляют “потомки” Котляревского. Лесь Подервянский, любимец киевской театрально-художественно-литературно-молодежной богемы, автор чудовищно непристойных, но зачастую гомерически смешных пьес (первая была написана еще в середине 1970-х и называлась “Гамлет, або Феномен датського кацапизму”). Макс Добровольский (сын сценариста “Трактористов”, родился на Колыме), автор песен на украинско-русском “суржике” на музыку самых знаменитых англо-американских рок-групп 1960—1970-х (“Братья Гадюкины” и “Вопли Видоплясова” рядом не лежали). И “завязавший”, к сожалению, филолог, сын ужгородского профессора, а ныне успешный ресторатор Павло Чучка. На химерический диалект закарпатских русинов он переложил некогда лермонтовское “Бородино”. Я до сих пор помню наизусть и всякий раз улыбаюсь, вспоминая начало его басни “Фуров и Балта” (“Коловорот и Рубанок”):

“Фуров геренду фуровал, когда позерать — идет Балта, у башмаке с высокой талпой, у недиляшном вигане...”.

Кому здесь что-то непонятно?

Я понимаю, что мой взгляд — из вчерашнего дня. Сегодня в украинской литературе происходят те же процессы, что в русской, польской и прочих “запоздавших” (“запиздалых” по-украински, — из песни слов не выкинешь): поражение литературного творчества и победа производства. Я хочу только сказать, что ни украинцы, ни мы сами не отдаем себе отчета: что это было — и что есть в этом ценного для нас?

Два пласта современной украинской поэзии кажутся мне на сегодня наиболее уже отработанными, а потому наименее перспективными. Это “неофольклоризм” и “неопублицизм”.

Неопублицизм сегодняшний, конечно, не равен последней странице былой “Л?тературної України”, специализировавшейся на разоблачении заокеанских буржуазных националистов. Из этой страницы черпала и разучивала я когда-то смачные ругательства типа “перекинчики” (оборотни), “безбатченки” (родства не помнящие), “на см?тнику ?стор?ї” (на свалке истории). Впрочем, ругательства в ходу остались, только сменили лексику и вектор: “янычары” (агенты российского империализма), “людоловы” (активисты ГПУ / КГБ) и т.д. Зато жанрово неопублицизм обогатился. Проклятия, изобличения и плачи облекаются ныне в форму, подчас весьма изысканную: от сонетов до верлибров. Хотя чаще все-таки поэзию эту и поныне можно репрезентировать перифразой из былого И. Драча (“В солов’їному гаю // славлю парт?ю мою!”) — “В солов’їному гаю // клену парт?ю твою!” Т.е. ВКП(б) / КПСС.

У неофольклоризма — свои проблемы. Ему сегодня больше всего мешает богатое наследие. Поскольку он был основным мировоззренческим и стилистическим языком украинских поэтов “тихого сопротивления” из предыдущей, “позднесоветской” эпохи (от ассоциативника-верлибриста Виктора Кордуна до, скажем, традиционалиста Володимира Коломийца), — сегодня к нему мало что можно прибавить. Притом же пласт этот быстро становится ныне “колониальным товаром” (выражение киевского культуролога В. Скуративского): приманкой для издателей и потребителей Запада.

Два пласта, на мой взгляд, еще не истощены. Это “неометафизика” и “неоклассика”. Философия и эстетика украинского барокко, только не бурлескного, высокого, “котляревского”, а “сковородинского”. И философия плюс эстетика украинских неоклассиков 1920-х годов: как оставшихся (и погибших) “здесь” (Микола Зеров, Михайло Драй-Хмара и др.), так и уехавших “туда” (Юрий Клен или “младшая” эмиграция 1940-х).

В целом же главный, непревзойденный (думаю, надолго) “конкурент” современной украинской поэзии — это фантастической роскоши и мощи украинский поэтический перевод, от 1960-х до 2000-х. От Миколы Бажана, Григория Кочура, Миколы Лукаша и т.д. — до недавно и безвременно ушедшего Михайла Москаленко. Вот эта-то поэзия, со всей ее многовековой ретроспективой (которую тот же Москаленко продемонстрировал в переводческой антологии “Тисячол?ття”), со всеми ее “языками”, от Библии до сюра, от хокку до гаселы, — была и остается пока самым адекватным выражением нового “проевропейского” украинского менталитета.

Вряд ли я могу говорить о тенденциях — для этого нужно изучать процесс целиком. Я же читаю украинскую литературу нерегулярно, по привычке, оставшейся со времен жизни на Украине. Но впечатления у меня все же есть. Как не быть! И происходит в украинской литературе — по моим впечатлениям — то же, что происходит в жизни. Она — вместе со страной — существует самостоятельно, теряя, а точнее, потеряв зависимость от русской литературы. И от самой литературы, и от того, что называют литпроцессом. Свои известные писатели, свои темы, свои издательства и книжные форумы, свои молодые — что важно, — выросшие за последние десять—пятнадцать лет, читатели. Есть и своя критика. Не знаю, как сейчас, но еще года три назад существовало даже издательство “Критика”, руководимое гарвардским профессором Грабовичем, — и я не помню, чтобы когда-нибудь литературоведение в России наделало хоть десятую часть того шума, какой наделали выступления Грабовича. Текущая же украинская критика грешит, на мой взгляд, излишней восторженностью. Если Андрухович, так уж обязательно украинский Умберто Эко и, само собой, Маркес Гарсиа Габриэль, если Жадан, то Чарлз Буковски — это как минимум. Впрочем, все это лучше, чем почти полное отсутствие критики, занимающейся современной литературой, в России. Издательские пиарщики и всяческие обозреватели, не прочитывающие ни одного текста до конца и выставляющие писателям школьные оценки на основании того, “про что ро?ман”, естественно, не в счет.

С авторами — самое сложное. Поскольку многих просто не читал. Кроме того, в Украине живет немало русских поэтов и прозаиков, и это отдельная тема. Хотя пишут они по-русски, без них украинский литературный пейзаж выглядит неполным.

Из последних моих открытий в украинской поэзии, пожалуй, харьковчанин Олег Коцарев. Интересно начинал Жадан. Правда, он быстро увлекся публикациями неизвестных фактов из жизни Шевченко, полемикой с Кучмой и всякими иными скандалами, что не имеет к литературе отношения и меня не волнует. Мне нравятся стихи раннего Андруховича (да и всей тогдашней группы Бу-Ба-Бу — Андрухович—Неборак—Ирванец), то есть “Небо и площi” 1985 года, а не “Пiснi для мертвого пiвня” 2004-го мне нравятся. По-настоящему нравятся его эссе. “Диявол ховається в сирi” — это очень хороший сборник эссе. А проза Андруховича не производит на меня впечатления. Возможно, это только мое восприятие, но, начиная с “Московiади” и “Рекреацiй”, она кажется мне вторичной, вторичной даже по отношению к Пелевину. Зато есть в украинской прозе Евгэн Пашковськый. Я не большой любитель громких слов, и все-таки: по моим, чисто читательским, впечатлениям он гений. “Вовча зоря”, “Щоденный жезл” и “Безодня” — в русской современной литературе нет и близко ничего подобного.

Теперь русские авторы. Конечно, Андрей Поляков. По-моему, вообще один из лучших современных русских поэтов. Александр Кабанов. Совсем молодой Максим Кабир из Кривого Рога, наверное, Игорь Цаплин. Не знаю, к поэтам его отнести или к прозаикам, поскольку хороша у него как раз “очень малая” проза. А прозаик, уж извините, — Андрей Курков. Я, правда, и тут предпочитаю его первые, а не последние книги: “Не приведи меня в Кенгаракс” и “Бикфордов мир”. И тем не менее… Что бы о его нынешних произведениях ни думал Андрей Семенович Немзер или тот же я, Курков — это автор, переведенный чуть не на все языки Европы и Азии с русского, и к России с ее литпроцессом отношения не имеющий. Вот вам, кстати, и тенденция. Одна из.

Какая-то взаимосвязь сохраняется между всеми литературами вообще. Вопрос в степени. Между русской и украинской литературами тоже сохраняется связь и тоже какая-то. Ну, раз переводят и публикуют Забужко, Жадана, Андруховича и других. Это же связь? Связь. Надеюсь, что и современных русских писателей когда-нибудь станут переводить (в будущем это потребуется, поскольку культурный слой становится украиноязычным) и издавать в Украине. И это тоже будет связь. Помимо того, русские авторы Украины, с одной стороны, вынужденно — ну не интересны они снобистской пресыщенной Москве — отделяются от русской (российской) литературы, создавая “русскую, но украинскую” литературу, издавая свои книги на Украине (а не в России), с другой — полноценно существуют на просторах Рулинета, где не спрашивают паспорт с регистрацией. Куда заведут эти две дороги, ведущие в разные стороны, сказать трудно. Скорее всего, сто?ящие поэты и прозаики просто станут известными по обе стороны станции Козача Лопань** , а несто?ящие тихо сойдут на нет и там, и там.

1. К сожалению, современную украинскую литературу читаю урывками, поэтому имею о ней скорее разрозненные впечатления, чем целостное представление.

2. Возможно, у более сведущих людей другое мнение, но мои впечатления от современной украинской прозы напоминают впечатления от российской молодежной прозы начала 90-х: “потоки сознания”, много “чернухи” и эротики; ни в той, ни в этой я не вижу больших художественных достижений. В украинской прозе острее ощущается разрыв поколений: украинская проза советского времени была все же более “советской”, чем русская. Но это взгляд извне. Если же поглядеть изнутри — побывать хотя бы на ежегодной киевской книжной ярмарке (а я там регулярно бываю последние несколько лет), то литературная жизнь бурлит, кипят споры, издаются книги, и хорошо, красиво издаются, чувствуется энтузиазм и авторов, и издателей, хотя издание украинских книг все еще, несмотря на некоторую поддержку со стороны государства, остается не слишком прибыльным делом. И я надеюсь, что этот насыщенный раствор в ближайшие годы кристаллизуется в какие-то художественные прорывы.

Традиционно сильной стороной украинской прозы остаются этнико-мистические фантазии. В этом ключе работает львовянин Юрий Винничук. Он же в последние два года выпустил несколько замечательных компендиумов, таких, как “Украинский бестиарий” и “Антология украинской готической прозы”.

В этой связи надо сказать несколько слов и о русскоязычной украинской прозе. Киевляне Марина и Сергей Дяченко, харьковчане Дмитрий Громов, Олег Ладыженский, Андрей Валентинов (первые двое — постоянные соавторы, выступающие под псевдонимом Генри Лайон Олди) и еще один харьковский дуэт, выступающий под псевдонимом Александр Зорич, — все они принадлежат к числу известнейших русских фантастов, чье творчество выходит далеко за рамки жанрового формата. Мы можем говорить об украинской школе серьезной фантастической литературы и назвать многообещающих молодых авторов — в первую очередь Илью Новака, Владимира Аренева, Яну Дубинянскую, украиноязычную Марину Соколян.

3. На последних книжных ярмарках отрадное впечатление производят прекрасно изданные детские книги. Не берусь судить об их содержании, но знаю о конкурсе рукописей детской литературы, который ежегодно проводится в рамках киевской международной ассамблеи фантастики “Портал”, и знаю, что рукописи здесь отбираются весьма достойные. Вот один штрих: отличная детская книжка иркутской писательницы Юлии Галаниной не нашла издателя в России и вышла в украинском переводе в винницком издательстве “Теза” — с великолепными иллюстрациями.

4. Поэзию я знаю получше, хотя все равно не настолько хорошо, чтобы делать какие-то серьезные обобщения. Безусловными лидерами здесь остаются Юрий Андрухович и Сергей Жадан (оба поэта “по совместительству” являются и лидирующими прозаиками). В последнее время Жадан более заметен — как организатор и участник множества поэтических фестивалей и иных акций, которых в Украине великое множество.

Такие молодые имена, как Галина Крук, Дмитрий Лазуткин, Богдан-Игорь Горобчук, Павел Коробчук, Илья Стронговский, Катерина Бабкина (я перевел несколько ее стихотворений), Галина Ткачук, Александр Ушкалов, Олег Коцарев и многие другие, хорошо известны в кругу российской поэтической молодежи. В последнее время наметился интерес к взаимным поэтическим переводам. Калининградец Игорь Белов, сам отличный поэт, переводит одну из интереснейших украинских поэтесс Галину Крук и искрометного белорусского поэта Андрея Хадановича, Галина Крук переводит замечательную русскую харьковчанку Анастасию Афанасьеву, Афанасьева переводит Сергея Жадана, Катерина Бабкина перевела несколько стихотворений Марии Галиной... Регулярно переводит украинские стихи Дмитрий Кузьмин. Вот уже лет десять переводит украинских поэтов Андрей Пустогаров. Замечательно то, что вся эта карусель крутится абсолютно бескорыстно.

Что касается собственно поэзии, вернее, поэтики, то основное отличие украинской поэзии от русской в том, что она — украинская. То есть иная традиция, иные ориентиры. Грубо говоря, там, где у нашего автора в подтексте, допустим, Бродский, у украинца — Стус.

Вряд ли есть смысл говорить о русской поэзии Украины как о каком-то отдельном феномене, эта географическая ветвь русской поэзии к поэзии собственно украинской если имеет отношение, то весьма косвенное. Отрадно, что у нас хорошо известны такие имена, как Александр Кабанов (кстати, организатор грандиозного поэтического фестиваля “Киевские Лавры”), уже упоминавшаяся Анастасия Афанасьева (недавний лауреат “Русской премии”), симферополец Андрей Поляков, киевлянка Наталья Бельченко. А одессит Борис Херсонский вообще считается одной из крупнейших фигур новой русской поэзии.

 ** Если кто не знает, железнодорожный переход на гос. границе между Украиной и Россией.