Светлана Шишкова-Шипунова

"Своя своих не познаша..."

Об авторе | Светлана Шишкова-Шипунова — журналист, писатель, автор нескольких книг прозы. В последнее время выступает также в качестве литературного критика. В “Знамени” печатались ее “Маленькие семейные истории” (№ 6, 2001) и “Курортные рассказы” (№ 7, 2002), а также критические статьи: “Гора, уменьшенная до размеров мыши” — о романе О. Славниковой “2017” (№ 12, 2006), “Философия негативизма” — о романе В. Кантора “Учебник рисования” (№4, 2007), “Код Даниэля Штайна, или Добрый человек из Хайфы” (№ 9, 2007), “Возвращение батюшек” (№ 2, 2008).

Писательские биографии становятся у нас популярным жанром.

Когда в 2006 году только что учрежденная литературная премия “Большая книга” была присуждена Дмитрию Быкову за биографию Бориса Пастернака, выпущенную в серии ЖЗЛ, этому, кажется, никто особо не удивился. Через год ситуация повторилась, с той разницей, что Алексею Варламову за биографию Алексея Толстого, вышедшую в той же серии, присудили на конкурсе “Большая книга” не первую, а вторую премию.

На этот раз было чему удивиться. Само совпадение воспринималось как тенденция, правда, не очень понятная. Несколько неожиданным оказался и выбор “замечательного человека”, чья жизнь стала предметом описания. Пастернак и Толстой — антиподы во всем, и в жизни, и в творчестве. В их “соседстве” можно было заподозрить своеобразную политкорректность со стороны устроителей премии, желающих объять оба “крыла” отечественной литературы.

Но ведь главное — как написана книга, не так ли?

Отмечу методологическое несходство двух писательских биографий, воссозданных двумя современными литераторами. Если Быков предлагает свой собственный, максимально личностный взгляд на Пастернака, то Варламов, напротив, намеренно устраняется от личных суждений и оценок, строя текст, главным образом, на цитатах. (Их так много, что редкие авторские вступления принимаешь за очередную цитату и ищешь, где открылись кавычки). Отдавая должное достоинствам быковского текста, скажу, что метод Варламова хорош по-своему: воспоминания и оценки современников Толстого, их живые голоса интересны и ценны сами по себе. Однако вопрос об отношении биографа к герою, как бы ни хотелось ему этого избежать, все равно возникает, хотя бы после того, как книга прочитана. Но об этом позже.

Алексею Варламову потребовалось, я думаю, определенное мужество, чтобы взяться за биографию самого одиозного из советских классиков, чья репутация “предателя своего сословия”, “отступника” и “приспособленца” в наше время — время триумфального возвращения русской литературы из эмиграции — почти затмила его былую литературную славу. Но сам факт обращения к автору “Хождения по мукам” показателен и может означать, что время непримиримого разделения русских писателей на красных и белых (с предпочтением сначала одних, потом других) постепенно проходит, а читателям XXI века будут, вероятно, равно интересны и те, и другие.

Версия Варламова выстроена традиционно, по хронологии, сочетает жизнеописание героя с разбором созданных им произведений. При этом она вобрала в себя все ранее известные биографии “красного графа”, включая автобиографию 1943 года и бунинское эссе-некролог, которые несли в себе черты двух враждующих идеологий. От этой версии читатель вправе ждать окончательной полноты и объективности. Но уже в начале книги Варламов честно предупреждает, что не претендует на архивные открытия, а лишь пытается “расставить свои акценты” в таком “неправдоподобном сюжете”, каким является биография Алексея Толстого.

Вот об этих акцентах и поговорим.

Граф или не граф? Как известно, этот вопрос попортил Алексею Толстому немало крови. Варламов призвал все доводы в пользу графского происхождения своего героя. Но в одном очень деликатном пункте “дрогнул”.

Ссылаясь на письмо матери писателя Александры Леонтьевны Толстой (Тургеневой) к ее возлюбленному Алексею Аполлоновичу Бострому, Варламов пишет: “Она была почти уверена в отцовстве графа”. Это предательское “почти” портит все дело, заставляя читателя опять-таки сомневаться (как сомневались многие современники Толстого). Хотя, если прочесть упомянутое письмо внимательно, сомнений быть не должно. Написано оно 20 апреля 1882 года, спустя две недели после того, как законный муж Александры Леонтьевны, граф Николай Александрович Толстой, по ее же собственному признанию, насильно восстановил с ней супружеские отношения. Если всего через две недели после случившегося женщина пишет: “Я почти уверена, что беременна от него”, то мне, например, понятно: слово “почти” относится к слову “беременна” (“почти уверена, что беременна”, потому что две недели — не срок для такой уверенности), а вовсе не к словам “от него”. В этом-то она не могла сомневаться, находясь фактически под домашним арестом.

Мелочь? Отнюдь. Письмо Александры Леонтьевны — единственное, что называется, из первых рук свидетельство в пользу того, что Толстой — это Толстой, а не Бостром (самой-то ей хотелось как раз обратного, и рада была бы она обнадежить любимого, но два месяца, проведенные в доме законного мужа, не оставляли ей такой возможности).

И если уж расставлять окончательные акценты в биографии писателя, то стоило ли повторять старые сомнения и давать повод для новых?

Потратив немало страниц на доказательство законности графского титула Толстого, Варламов вслед за тем приходит к парадоксальному выводу, что он “не был графом по сути, а только играл в графа”. Под этим разумеется, что в силу семейных обстоятельств Толстой не получил подобающего графу воспитания, не впитал с детства родовых черт аристократии и при всей своей внешней породистости и осанистости часто вел себя не “по-графски”, слыл грубияном, но всегда и везде козырял своим титулом, спекулировал им.

Играет в эту игру и сам Варламов. Слово “граф” горохом рассыпано на страницах книги — “граф, граф, граф…”. Везде, даже там, где оно уже перестает быть уместным (“в Великую Отечественную стеснять себя графу не пришлось”), Варламов использует это слово как самодостаточную характеристику героя, иногда, для разнообразия, добавляя пару определений из лексикона советской пропаганды: “рабоче-крестьянский граф”, “красный граф”… Что говорить, слово вкусное. А для автора — просто “золотой ключик”, с помощью которого вскрывается абсурдность многих ситуаций (вроде апокрифической — “Его сиятельство граф уехали в обком”).

По мнению Варламова, своим успехом в литературе Толстой обязан именно фамилии и титулу. “Вот если бы Бостром усыновил его, то автором романа “Петр Первый” был бы не Алексей Николаевич Толстой, а Алексей Алексеевич Бостром. А еще неизвестно, стал бы человек с такой фамилией таким писателем”. И далее: не попади он в Париж в начале 1900-х, “не вышло бы из него ни писателя, ни поэта, как не вышло бы, не стань он графом”.

Почему не стал бы? Почему не вышло бы? В конце концов, дело ведь не в фамилии. (“С такой фамилией можно и лучше”, — заметила в свое время Н. Крандиевская, прочитав первый сборник Толстого). Дело — в таланте. У Толстого талант был. “Абсолютный”, — считал Бунин. “Талантище” — писал Горький. “Удивительно талантливый и интересный писатель” — говорила Ахматова.

Может ли талант зависеть от того, какую фамилию носит его обладатель?

Рискну предположить, что в литературе этот писатель остался бы с любой фамилией — Толстой или Бостром, или даже Тургенев (по матери). Это как в известном анекдоте: “Бороду я сбрею, а умище (в нашем случае — “талантище”) куда девать?”.

Но в России мало иметь талант, надо еще суметь выжить. И в этом смысле с другой фамилией он мог и пропасть. Потому что писателя Бострома Сталин посадил бы не моргнув глазом. Писателя Толстого, как известно, не тронул. Почему? Внятных объяснений в книге нет. Что, если Сталин был в каком-то смысле загипнотизирован этой фамилией? Что, если на Толстого у него просто рука не поднялась? К тому же иметь “своего графа” среди советских писателей — сплошь выходцев из народа — это должно было ему льстить. Возможно, именно фамилия вкупе с графским титулом и были, как это ни странно, главным оберегом Толстого в Советской России.

Но в литературе он остался благодаря двум другим своим качествам — таланту и редкой работоспособности.

Гений или злодей? Писателя Алексея Толстого признавали все. Человека по имени Алексей Толстой (“Алихан”, “Алешка”) все так же дружно ругали. Одни за то, что “продался большевикам”, другие за то, что “приехал на все готовое”, третьи — просто из зависти, ведь и в эмиграции, и в России он больше всех писал и лучше всех жил.

Другое дело, что зарабатывал Толстой всегда своим трудом, был одним из немногих русских писателей, способных кормиться литературой, работал как никто много, ежедневно проводя за письменным столом по 8-10 часов. Варламов приводит воспоминания пасынка писателя Ф. Крандиевского о том, как они плыли на корабле из Одессы в Константинополь и как среди всеобщего смятения и уныния один только Толстой не терял даром времени: “В первый же день утром в углу трюма… я увидел перевернутый ящик из-под консервов, на котором стояла пишущая машинка “Корона”. На другом маленьком ящике сидел Алексей Николаевич, обвязанный по-прежнему шерстяным кашне с английской булавкой наверху. Он стучал на машинке”.

За четыре года, проведенных в эмиграции, Толстой (в отличие от многих других русских писателей), “выдал” кучу повестей и рассказов, закончил первую часть будущей трилогии да еще успевал сотрудничать сразу в нескольких газетах и журналах. Мало того, сам брался за организацию газеты, издательства, “Дома искусств” для русских эмигрантов… Короче, развил бурную деятельность, в то время как другие заняли выжидательную позицию.

“Толстой был прежде всего литературным работником, готовым взяться за любое дело, чтоб заработать”, — пишет Варламов. Действительно, он не гнушался никакими жанрами. Уже живя в СССР, писал не только исторические романы, научно-фантастические повести, рассказы, но и сказки для детей, пьесы, киносценарии и даже балетные либретто. (Не забудем еще, что в Великую Отечественную, как и в первую мировую, Толстой был фронтовым корреспондентом). Но почему подобное перечисление всегда заканчивается у автора биографии словами “…чтобы заработать”?

“С самого начала, — пишет Варламов, — на литературу он смотрел как на основной источник благосостояния своей семьи”. (А семья у Толстого была большая — вместе с домочадцами человек десять). “Писательство считал профессией”.

Хорошо это или плохо? Для заработка писали, бывало, и Пушкин, и Чехов, и Булгаков, да кто только не писал! Все зависит от того, талантливые строки выходят из-под пера писателя-“профессионала” или халтура.

Из всего написанного Толстым безусловно положительной оценки Варламова заслужили только три вещи — повесть “Детство Никиты”, роман “Петр Первый” и сказка для детей “Золотой ключик” (с оговорками, касающимися первоисточника и перевода). Все остальное, по его мнению, художественно несостоятельно, или вовсе — халтура. То и другое в творчестве Толстого, конечно, имело место, он и сам этого не скрывал, писал, например, Бунину: “Подрабатываю на стороне и честно, и похабно…”. Но все же строг Алексей Николаевич Варламов к Алексею Николаевичу Толстому, ой, строг…

Страницы, которые он отводит разбору произведений Толстого, напоминают школьный учебник литературы и хрестоматию вместе взятые. Краткий пересказ содержания, длинные отрывки из текста, обстоятельства написания и публикации, реакция читателей-современников.

О том, как именно работал Толстой, сказано в книге меньше всего, хотя благодатный материал для этого существует — хотя бы его статьи о литературном творчестве, обращенные к начинающим писателям, где он подробно рассказывает о таких важных вещах, как зарождение замысла, сбор материала, построение сюжета, нахождение языковых характеристик героев. Варламов этих статей практически не касается, повторяя вслед за современниками, что Толстой был “талантлив брюхом” (Ф. Сологуб), “бессознательно талантлив” (Г. Адамович). Между тем, в упомянутых статьях о литературе виден весьма прагматичный писатель, имевший свою четкую систему работы над словом, фразой, осознававший свой талант и умевший им прекрасно распоряжаться.

Из этих статей, как и из всего творчества Толстого, видно, что литература и только она одна была для него главным содержанием, целью и смыслом жизни. Кажется, даже самые неприглядные свои поступки он совершал, в конечном счете, ради того, чтобы оставаться писателем, иметь возможность писать и печататься.

Помимо таланта и “фантастической работоспособности”, у Толстого было еще одно отличительное свойство, запомнившееся современникам и принесшее ему скорее дурную, чем добрую славу. На этом свойстве Варламов делает особый акцент, живописуя, как его герой ел-пил-гулял, шутил и хулиганил, в какие неприглядные истории попадал, в каких был замешан скандалах.

Скандалы расписываются во всех подробностях, независимо от того, какое отношение имел к ним Толстой — непосредственное, косвенное или вообще никакого. Такова занимающая целую главу история с хвостом обезьяны, отрезанным в 1911 году от маскарадной шкуры. (В сущности, Толстой был ни при чем). Такова известная мистификация с Черубиной де Габриак, к которой он также не был причастен. Все эти “маскарадные” скандалы вполне безобидны и характеризуют не столько Толстого, сколько нравы дореволюционного литературного Петербурга.

Другое дело — скандальные истории, сопровождавшие пребывание Толстого в Париже и Берлине и подготовившие его разрыв с эмиграцией. Подробнее всего описан почему-то скандал, связанный с опубликованием частного письма К. Чуковского к Толстому, за что последний подвергся дружному остракизму в эмигрантской прессе. Строго говоря, это были уже не литературные скандалы, а идейные разногласия. По мнению Тэффи, “если бы не поднялась против него такая отчаянная газетная травля, он бы, пожалуй, в Россию и не поехал”.

Советский период биографии Толстого также отмечен чередой скандалов, одному из которых посвящена глава “Тот, кто получает пощечины”. Множественное число тут неуместно, так как речь идет об одной, но ставшей знаменитой “пощечине Мандельштама”, полученной Толстым за несправедливое, по мнению поэта, решение третейского суда. Автор предпринимает целое расследование, из которого делает два более или менее существенных вывода. Первый: Толстой отнесся к происшедшему равнодушно, не мстил Мандельштаму и уж во всяком случае не был причастен, как полагали некоторые, к его аресту в мае 1934 года. Никаких документов или свидетельств на этот счет не приводится (вероятно, их и нет). Вывод второй: “По большому счету, это была пощечина неудачника человеку удачливому”. Об этом можно спорить.

Обычно Варламов приводит сразу несколько, часто взаимоисключающих свидетельств очевидцев и участников (а замешаны в скандалах бывали многие знаменитости), из чего становится ясно: истории эти дошли до нас в весьма мифологизированном виде. Автор и не берется подтверждать их достоверность, действуя скорее по принципу “за что купил, за то продаю”.

Так, описывая “пьянки-гулянки” в московских литературных и артистических кругах 30-х годов, он каждый эпизод завершает такими словами: “Правда это или нет?” — и, не дав ответа, идет дальше, рассказывает следующую байку. И снова: “Сколько правды в этой байке, сказать трудно. Во всяком случае, неправды явно больше”. (Зачем же ее воспроизводить?)

Вот характерный образец: “В сырой туманный вечер на маленькой лодке с нетрезвыми гребцами, в чьих-то чужих подштанниках и нижней рубашке, завернутый в грязный и пыльный ковер, лежал депутат Верховного Совета СССР, личный друг Сталина, знаменитый писатель, краса и гордость советской литературы Алексей Толстой”. Закрыв в этой цитате кавычки, Варламов по своему обыкновению спрашивает: “Было, не было? Что тут скажешь? Наверное, было, пусть даже и несколько иначе, чем описано…”.

Действительно, что тут скажешь? Книги серии “ЖЗЛ” рассчитаны на массового читателя, а массовый читатель любит скандальные истории.

Собрав весь возможный перечень прегрешений своего героя, автор подводит нас к мысли, что “за все за это” писатель Алексей Николаевич Толстой должен был поплатиться как минимум своим литературным даром, но… как ни странно, ничего подобного с ним не случилось.

“Итак, не отнял Господь таланта у своего отступника и грешника, чревоугодника, циника, пьяницы и бабника” — как бы удивляется биограф.

А когда такое было, чтобы отнял? У кого? У Пушкина отнял? У Есенина? У Высоцкого? Человек погибает, а талант остается в нем до последнего. И если бы Бог награждал талантом за хорошее поведение, у нас вообще не было бы ни искусства, ни литературы.

В сущности, это были два разных человека — Толстой-писатель, проводящий по десять часов за рабочим столом, и Толстой — душа компании, герой застолий и скандалов. Как это уживается вместе? Как-то уживается. Ведь не один же он такой в нашей литературе.

“…Или же дан ему был талант не от Бога, но от врага рода человеческого” — продолжает Варламов. Еще лучше! Если у кого из русских писателей и был “дьявольский” талант, то только не у Толстого. Да и зачем понадобилось автору биографии до такой степени демонизировать своего героя?

Рассуждая о мотивах творчества Толстого, Варламов делает странный вывод, будто бы им “с самого начала двигала месть” (здесь и далее — курсив мой. — С.Ш.). Сначала он “отомстил и волжскому и заволжскому дворянству, которое столько лет отказывалось его принимать в свои ряды”. Как отомстил? Написал цикл рассказов “Заволжье”, где дал, как говорили в советских учебниках литературы, “галерею портретов” мелкопоместного, разоряющегося дворянства. Непонятно только, почему это надо квалифицировать как месть, а не как, скажем, изображение нравов.

Пьеса “о веселой компании 1911 года”, написанная в соавторстве с М. Волошиным, — это месть литературной богеме Петербурга. Роман “Егор Обозов” — месть декадентскому миру того же Петербурга. “Толстой не просто смеялся над Блоком, он мстил ему. Трудно сказать, за что конкретно и почему ему, а не Сологубу, например, но очевидно мстил”. “…Мстя за политическую и государственную слабость, дурно отзывался о царе-страстотерпце”, “…не простил поражения… потому и вдарил так по Белому движению”. “Пишет в пику эмиграции, желая выплеснуть… свою обиду на людей, его оттолкнувших”. “Лохматый с трубкой — это Эренбург, которому Толстой мог литературно отомстить, но делать этого не стал”. “А еще через несколько лет написал “Золотой ключик”, где снова прошелся по всем”.

Навязчивая тема “мести”, “отмщения” тем более странно выглядит, что мало стыкуется с тем психологическим портретом Толстого, который сам же Варламов рисует: Толстой у него не мрачный мизантроп, а жизнелюбивый, широкий и щедрый человек. Таким же видели его и современники: “Колоритен, беззлобен, добродушен, настоящий русский барин”.

Ладно — Толстой, но то же самое пишет Варламов почти обо всех его “собратьях по перу”: “Эренбург отомстил Толстому… за антисемитские обертоны или за высылку из Парижа”. После чего “приготовил новый роман и новую литературную месть похлеще прежней”. “Булгаковская желчь и горечь, когда он сравнивал, как живет Толстой и как живет он… вся неприязнь к Толстому… сконцентрировалась и вылилась на страницах “Театрального романа””. “Федин вывел (Толстого) в образе несимпатичного драматурга, пижона и эстета Петухова… и, возможно, таким манером отомстил за Бессонова-Блока”. (С чего бы Федину мстить за Блока?) “И то, что Бунин Толстому не отомстил, хотя мог бы…”

Да помилуйте! Что это у нас за литература была, где все только и делали, что мстили друг другу? Будто и не существует иных мотивов, иных побудительных причин для творчества!

Особенно обидно за Ахматову. Вообще-то она к Толстому относилась хорошо, можно сказать, снисходительно, называла его “очаровательным негодяем”, но талант признавала безоговорочно. Варламову это непонятно: “И все-таки в ахматовской приязни много странного. Ведь как раз в ту пору у Ахматовой были все основания чувствовать себя со стороны Толстого оскорбленной”. Речь идет о том, что в 1-й части “Хождения по мукам” Толстой вроде бы ее вывел в образе актрисы Нины Чародеевой. Ну и что? Они все друг друга описывали, Ахматова в том числе (достаточно вспомнить ее “Поэму без героя”). Известно, что толстовский персонаж она на свой счет не приняла, отнеслась спокойно и никак не реагировала. Но Варламову это непонятно, он ищет и находит корысть в ее поведении: “В ту пору у Ахматовой был к нашему герою свой интерес… Он единственный мог дать нужные показания по делу о дуэли между Гумилевым и Волошиным”. Кому дать? Что за корысть Ахматовой? Это в 1925 году. А вот через 30 лет: “В начале 60-х, когда вопрос о дуэли между Гумилевым и Волошиным стал менее актуальным (?!), а Толстого в живых уже не было, надобность в нем как свидетеле отпала, и Ахматова к нему переменилась”.

Дело не в том, как именно относилась к Толстому Ахматова, в разные годы могла по-разному относиться. Пугает логика автора — коль он о ней писал, она обязана относиться к нему плохо — будто речь не о литературе, а об анонимках в партийную организацию. Тем более что в другом месте Варламов сам признает: в 1940 году именно Толстой помог издать, наконец, сборник стихов Ахматовой и даже продвигал его на Сталинскую премию, он же всячески помогал ей в Ташкенте, во время эвакуации. И не только ей, но, например, и сыну Марины Цветаевой (Муру). Он вообще многим помогал, особенно когда стал депутатом и лауреатом. В то же время кому-то другому не помог, не похлопотал, не дал ходу (к примеру, в 1936 году своими критическими высказываниями “потопил” писателя Леонида Добычина).

На всякий добрый, благородный поступок Варламов находит поступок недобрый, неблагородный. Каков же общий баланс в этой бухгалтерии? А никакой.

“Все же неизвестно, какая чаша перевесит на весах его добрых и злых дел…”. Ясное дело, неизвестно. Не нам судить.

Алексей Толстой, конечно, не гений. Но он и не злодей. Он писатель.

И может быть, стоит все-таки оценивать писателя по тому, что он написал, а не по тому, сколько он выпил и наскандалил, с кем дружил и с кем враждовал, кому помог, а кому не смог? Потому что подобного “гамбургского счета” не выдержит, пожалуй, ни один из наших классиков.

О роли и месте Толстого в отечественной литературе биограф также высказывается не напрямую, а “в обход”, гипотетически. Так, в начале книги он пишет, что, живи Толстой в ХIХ веке, он, скорее всего, стал бы еще одним “усадебным” писателем, как Тургенев, Гончаров… Это вряд ли. Писательский темперамент роднит Толстого скорее с Гоголем, а темперамент гражданский вполне мог привести его в стан демократов, решающих вопросы “кто виноват?” и “что делать?”.

Ближе к концу книги Варламов высказывает другое предположение: мол, доживи Толстой до хрущевской оттепели, “можно не сомневаться, что самое яркое и правдивое изображение советской жизни появилось бы в его прозе”.

Но мы-то знаем, что “самое яркое и правдивое изображение советской жизни” вышло в период “оттепели” из-под пера Солженицына. У Толстого подобного личного опыта, подобного знания советской действительности (фронт, ГУЛАГ) не было. Да и сам он к тому времени был бы уже восьмидесятилетним стариком, и в очередной раз менять политическую окраску ему было бы, пожалуй, поздно…

А была ли она у него вообще — политическая окраска?

Красный или белый? Автор, взявшийся писать биографию Алексея Толстого, неизбежно оказывается перед необходимостью ответить на вопрос: кем же на самом деле был этот человек? Действительно ли он, пройдя через эмиграцию, разочаровался в ней, “сменил вехи” и искренне захотел послужить своим пером, своим талантом уже окрепшей к тому времени (1923 год) Советской власти? Или же он внутренне так и не признал большевиков, не смирился с утратой старой России, а лишь приспособился, притворился и всю дальнейшую жизнь лицемерил — ради благополучия своей семьи, ради того же заработка?

Однозначного ответа на этот принципиальный вопрос Варламов не дает. Но по тому, как он рассказывает об образе жизни Толстого в эмиграции — его постоянном стремлении найти денег, заработать, его способности, несмотря на все трудности, устроить комфортный быт для себя и своей семьи, его барских замашках, страсти ко всяким дорогим “штучкам”, — читатель вправе сделать вывод, что все-таки материальная сторона жизни волновала Толстого больше всего, и в конечном счете именно соображения материального достатка подвигли его на возвращение в Россию.

Здесь хочется обратиться к другой книге о Толстом, вышедшей годом раньше. Это обширная монография об эмигрантском периоде жизни писателя¹,  написанная его внучкой Еленой Дмитриевной Толстой, преподающей русскую литературу в Иерусалимском университете. Она приводит рассказ Тэффи: “Я виделась с Толстым в Берлине… Стал жаловаться: …Я иссяк. Мне писать не о чем. Мне нужны русские люди и русская земля. Я еще много могу сделать, а здесь я пропал”. Она же ссылается на другого эмигрантского журналиста и писателя — В. Крымова, который пишет: “Я уверен, что никаких вех он не сменял, потому что и прежде никогда, на всем его жизненном пути, никаких вех не было, был большой талант, стремление стать большим писателем”. Елена Толстая заключает: “Конечно, не вошедшая в поговорку любовь к достатку, комфорту и т.д., а прежде всего честолюбие, жажда первенства подталкивали Толстого к поискам новой яркой роли, в которой он не имел бы соперников”.

Не то чтобы Варламов этого сугубо творческого мотива не учитывает. Он, как и Е. Толстая, цитирует, к примеру, Ф. Степуна, считавшего, что возвращение писателя на родину было продиктовано “живой тоской по России, правильным чувством, что в отрыве от ее стихии, природы и языка он как писатель выдохнется и пропадет”. Однако акцент он делает все-таки на меркантильных причинах, тогда как Толстая настаивает на творческих. Тут важно отметить, что как автор она не страдает синдромом родственницы и весьма объективна в оценках и суждениях. Достаточно привести названия некоторых глав ее книги: “Алексей Толстой как мастер халтуры”, “Фило- и антисемитизм Алексея Толстого”. Изучив большой корпус текстов, относящихся к журнально-газетной публицистике (начиная с однодневной газеты “Слову — свободу!”, выпущенной в Москве в декабре 1917 года, и “Одесских новостей” за 1918 год, и кончая многочисленными эмигрантскими изданиями), она открывает читателю неизвестного, досоветского Толстого, активно сотрудничавшего в антибольшевистской прессе.

“Нам трудно представить, чем были Толстой и его творчество для читателя в России и в эмиграции к моменту его “смены вех”, — пишет она. — Если бы речь шла только о карикатурном обжоре и беспринципном рваче, какой встает со страниц современных сочинений, непонятны ни гнев, ни боль современников, узнавших о его “отступничестве””.

Варламов, между тем, пишет, что, не вернись Толстой в Россию, останься за рубежом навсегда, “и могло бы так статься, что не только Иван Алексеевич, но и Алексей Николаевич получил бы Нобелевскую премию”.

Очередная гипотеза автора, лишенная реального содержания. Кстати, второй русский претендент на Нобелевскую премию в эмиграции был —- Мережковский, но ведь не дали! А самое главное: написал бы Толстой своего “Петра”, живя в эмиграции? (Очевидно, этот роман имеет в виду Варламов, хотя и не называет). Он ведь еще и потому уехал, что хотел быть первым и единственным, а в Париже при наличии там Бунина рассчитывать на это не приходилось. В России, хоть и не сразу, но первым он все-таки стал. И премию свою получил, даже две, правда, Сталинские…

В начале книги Варламов признает, что “написать не внешнюю, богатую, пеструю, шумную и захватывающую биографию “третьего Толстого”, а биографию внутреннюю, понять движения его души непросто”. Можно констатировать, что автору и не удалось этого сделать. Он написал биографию именно “внешнюю и пеструю”, а в душу своего героя так и не проник (да и возможно ли?).

Но как ни уклоняйся от прямых оценок и выводов, а в конце книги их все равно придется сделать.

Елена Толстая, отвергая оппозицию “белый — красный”, пишет: “…амбивалентность была его постоянной чертой, он с самого начала право-левый, националист и демократ…”. И называет своего деда принципиальным центристом, “с позицией достаточно широкой, позволявшей ему сохранять отношения и с “крайне левым” Эренбургом, и с “крайне правым” Буниным”.

Варламов находит другой выход из положения. На протяжении всего повествования он не раз отмечал “театральность” поведения Толстого: мол, он всегда играл какую-то роль, “никогда не снимал маску беззаботного и успешного весельчака”. И хотя автор оговаривается, что на самом деле Толстой был фигурой “куда более сложной”, все же, часто не находя убедительного объяснения тому или иному его поступку, пишет, что это было… “актерство”.

“Лукавил? Врал? Лицемерил? — спрашивает он и сам отвечает: — Играл”. “Не злодеем он был, не лакеем, не негодяем, а шутом”. Одна из последних глав так и называется — “Красный шут”.

Общий итог биографии Алексея Толстого в версии Алексея Варламова: родился графом — умер шутом. Для автора позиция, может, и удобная. Ни за белых, ни за красных. Ни вашим, ни нашим. “Что с Алешки возьмешь?” (Бунин). Шут!..

Надо признать, что определенные основания для такого “приговора” существовали: вышедший из маскарадных 10-х годов, Толстой действительно любил театр — писал пьесы, сам играл в некоторых спектаклях и часто переносил принципы этой игры в реальную жизнь, что, видимо, входило в его стратегию выживания. Но в любом случае, речь может идти только о линии поведения, но никак не о творчестве. Как писала по поводу другого человека (С. Городецкого) Надежда Мандельштам: “Вел он себя, как настоящий шут, но не как те благородные шуты, которым литература поручила говорить правду, а как обыкновенный гороховый шут или, по-нашему, эстрадник”.

Что касается творчества, то, создав совсем не “шутовские” произведения о самых трагических периодах в истории государства Российского, начиная с Ивана Грозного и кончая Великой Отечественной войной, сказать всю правду о своем времени Толстой не смог, и причины этого нам хорошо известны.

Подведем итог.

Зачем сегодня пишутся, вернее — переписываются заново, литературные биографии? Вопрос не праздный: жанр поставлен на поток. Один только Алексей Варламов работает уже над четвертой по счету писательской биографией — после Пришвина, Грина и Толстого пришла очередь Булгакова.

Зачем? Ответ как будто прост: появилось много новых материалов, способных пролить дополнительный свет на жизнь и творчество классиков русской литературы. Но воссоздать окончательную правду, свести все концы с концами, как мы видим на примере биографии А.Н.Толстого, не так-то просто.

Безусловная заслуга Варламова в том, что он собрал воедино все значимые факты из жизни своего героя, представил самые разные точки зрения на него современников, сделал довольно полный обзор его литературного творчества.

Но вопросы, касающиеся истинного мировоззрения писателя, мотивов его творчества и поведения, его места в русской литературе так до конца и не прояснил. Одно из главных достоинств книги — живые голоса современников — стало и одним из ее недостатков. Автор слишком увлекся цитированием других писателей с их разноречивыми, часто противоположными оценками личности Толстого и гораздо меньше доверия проявил к самому Толстому. Недостает книге и сугубо документальных (а не литературно-мемуарных) свидетельств.

В результате на каждый сложный вопрос Варламов дает расплывчатый, двойственный ответ: Толстой у него — и граф, и не граф; и белый, и красный; и большой писатель, и халтурщик; и благородный покровитель, и циничный предатель… — понимай, как хочешь.

Но что, если он таким и был? — скажет автор.

И мы ему посочувствуем.