Анна Кузнецова

Последняя прижизненная книга, составленная и проиллюстрированная самим автором: стихотворения разных лет + проект “ru.sofob (50х50)” — тексты, написанные как отклики на материалы СМИ — пятьдесят в прозе и пятьдесят в стихах. Свою концепцию стихотворения Д.А.П. излагает в предуведомлении на с. 122: “Давно подмечено, что всякие слова, поставленные соответствующим образом, могут обретать значение стиха. Собственно, поэзия не в словах, а во взгляде, фокусе. Вот я и обратился к простым и прямым выдержкам из ежедневной прессы. Выдернутые из привычного контекста и способа написания и вставленные в иной контекст с иным построчным делением, они обрели значение стихов”.

Умный, глубокий, изящный текст с неуклюжим началом, которое писательница обозначила как “пролог”, — всю эту расхожую мистику и незамысловатую психологию, отбивающую желание читать, легко прощаешь, если все-таки читаешь дальше.

Текст развивается с той сложной спонтанностью, которая затягивает, не давая почувствовать потуг сочинителя по его обустройству. При этом чисто эстетическое удовольствие — постоянная эмоция читателя. Такой сплав естественности и искусности — редкое сочетание, а такая убедительность подачи трудной темы почти никогда не встречается. Герой — человек сложной душевной организации, окруженный средними людьми с типовыми комплексами. Во всю силу интеллигентности он старается с ними ладить. Все, что он себе позволяет, — в минуты бессилия вести мизантропический внутренний монолог и даже записывать его в личный дневник. Что-то интереснее среднечеловеческого он встречает в своем квартиранте — немецком юноше-аутисте. Так мотивирована любовь мужчины к мужчине в этом романе, читая который в очередной раз понимаешь, что запретных тем в искусстве нет. В личном аду героя эта любовь выглядит настолько неизбежной, что пол здесь — дело последнее, Клеменс мог быть и Клементиной — ничто бы не изменилось.

Жаль, что два автора объединили свои тексты в одной книге по тематическому признаку. Тексты Маргариты Меклиной, хотя и вторичные (слишком ощутимо присутствие Набокова), поднимают лесбийскую тему с достаточным артистизмом, чтобы это можно было читать как художественный текст. А вот “искренность” Лиды Юсуповой адресует ее тексты непритязательной аудитории.

Писательница из Кельна разрабатывает тему семьи, состоящей из нескольких поколений. Проблема в том, что непонятно, какой аудитории адресованы ее книги. Если это литература, то устаревшей эстетики, где взаимоотношения героев развиваются на шкале с четкими делениями в диапазоне от преданности до предательства, а язык грешит штампами. Если же книга адресована низовой читательской аудитории, то слишком серьезные и непопулярные в ней поднимаются вопросы — например, вопросы совести; кроме того, в ней слишком много неразвлекательных деталей — например, подробностей ухода за ребенком-паралитиком.

“Русская премия” присуждается русскоязычным писателям Прибалтики и СНГ (без России) с целью “содействовать сохранению русского языка как уникального явления культуры постсоветского пространства”.

Книга киргиза Талипа Ибраимова, работавшего редактором киностудии “Кыргызфильм”, а по выходе на пенсию начавшего писать прозу, — сборник повестей со специфическим национальным колоритом. Она неожиданна тем, что большинство героев — молодые люди, которых немолодой автор хорошо понимает и пластично изображает. Наиболее уязвима как раз повесть с немолодыми героями, которые должны быть автору ближе (“Гнездо кукушки”). Еще удивительнее читать то, что он пишет от первого лица, когда героиня — восемнадцатилетняя девушка из городских низов (“Ангел”), — настолько убедителен характер.

Татарин Марат Немешев, до последнего времени живший на Украине, по характеру своей прозы — гражданин мира. Его проза универсально изящна — этакий сплав Набокова и Мураками — и приятно поверхностна даже там, где кто-то режет себе вены и мучается неразрешимыми вопросами. Герой, носящий авторское имя, — типичный молодой горожанин, завсегдатай кафе и пивбаров, обладатель компьютера, заводящий знакомства по электронной почте.

Назовем эту книгу “Сексамерон” — раз уж издательство подарило нам формулировочку “секс в новеллах”...

Действие романа происходит в средневековой Англии — автор профессиональный историк. Две главные героини — незаконная дочь короля и воспитанница монастыря — ведут повествование от первого лица. Обе хотят в мужья одного и того же мужчину — рыцаря, обещанного в жены принцессе, но и монашка успевает провести с ним незабываемую ночь — он был пьян и обещал жениться... Дело здесь не в сюжете — он, разумеется, незамысловат, как и требуют законы жанра. Это историческая беллетристика с опорой на достоверную деталь. Непонятно одно: при чем тут мужской клуб? Чтение, скорее, дамское...

В основе сюжета этого эпистолярного романа — вымышленные письма: первое — Ролана Барта к покинувшему его любовнику, остальные — от разных корреспондентов ему самому. Письма были подброшены героине, собиравшейся писать совсем другую книгу — компилятивный труд о понимании любви в разных культурах. Но пришлось переводить на польский все эти письма... Автор предисловия считает, что почтение поляков к Барту близко к культу личности.

Есть в романе очень характерное новомодное заблуждение: “В эпоху теленовостей, когда судьбы мира вершатся в прямом эфире, только идиот станет читать на сон грядущий “Анну Каренину”! Лично я не колеблясь отдам ее за один автограф настоящей Анны, за одну фотографию Карениной. Да, Толстому было что сказать о своей героине. Но ведь не то, что вычитал бы из подписи настоящей Анны графолог. Не то, что мы увидели бы на пленке, отснятой в спальне Карениной”. Лично я принадлежу к идиотам, которые теленовости и пленки, отснятые в спальнях, а заодно все заключения графологов относят к сфере малоинтересного. А вот взявшись перечитать по диагонали “Анну Каренину” на сон грядущий перед семинаром в институте, я не заметила, как ночь прошла, и спать осталось полтора часа...

Это не роман — здесь нет героев и сюжета. Это большое поэтичное эссе — философия истории городской цивилизации. Города, считает автор, развиваются из семян, точно так же, как деревья. У дерева есть антидерево — корневая система, полностью симметричная тому, что с внешней стороны земли; у города есть антигород — фундаменты, канализация... У дерева есть период интенсивного роста — и у города такой был: “Груды глинистой земли требовали веры, словно воды, которая пробуждает жизнь. Вера переполняла сердца тех, кто возил цемент и подавал кирпичи. В те времена веры на свете хватало, в отличие от знаний, которых, пожалуй, было еще маловато. Ведь только тот, кто не осознает масштабов начатого дела, способен так копать, не страшась лавины дальнейших обязанностей, которая неизбежно последует”... Цитировать можно с любого места — текст красивый и глубокий.

Книга стихов, в основном о любви, драматичной и запретной, вырывающей людей из спокойного порядка жизни и заставляющей почувствовать, что смерть все время рядом, за очень тонкой, ненадежной стенкой. Стихи для лирической героини — вроде заговоров, слабый жест защиты в той самой ситуации, из-за которой начинаются войны:

В верлиброванных травелогах из этой книги самое ценное — попытка проломить прочнейшую поверхность мира, по которой скользит лирический герой на поезде, в автомобиле, на лифтах памяти. Проломить не выходит — взгляд у автора цепкий, реалистический; получается только прогнуть — но через образовавшиеся трещинки в стихи прозаического приема поэтическое вещество все-таки просачивается.

В новой книге Санджара Янышева три раздела: “Парадоксы”, “Страшные сказки” и “Песни о любви”. Первый раздел — лирика в прежнем ключе яркого и пряного словесного месива, короткого и частого дыхания. Второй — жутковатый эпос с примесью мистики; здесь появляются, а в третьем разделе закрепляются новые мотивы, позволяющие поэту выйти из круга наработанных приемов, дыхание меняется на спокойное и глубокое. Похоже, из камерного этот поэт переродится в масштабного.

Очень интровертные стихи, полные смысловых разрывов и эллиптических пропусков, путь к пониманию которых затруднен максимально, и эта трудность — элемент поэтики Александра Уланова. При таком сложном словоупотреблении выразительнее других выглядят стихи с внятным энергетическим посылом — например, цикл “Сплошной Китай”. Мне больше всех понравилось стихотворение “ничего не зная улиткой впадая в сон”, заставляющее почувствовать скрытую тайну окружающего мира, который кажется обыденным.

Сергей Круглов — священник с литературным прошлым, живет в Минусинске. К поэтическому творчеству он вернулся погруженным в библейскую мистику и мифологию, причем не только новозаветную. Открывает сборник сильное стихотворение “Чиполлино”, запомнились также четыре стихотворения подряд из середины: “Зимний бег (Сдача нормативов)”, “Блудный сын”, “Минусинские художники”, “Хороним девочку...”. Целый пласт книги — эпос церковного быта. Лучшее в ней, наверное, — рассыпанные всюду вздохи изумления: “О, не чудо ли ты, весна, / Ведь ни из чего вокруг не следует, что ты есть!”.

“Зачем такая витиеватая речь? / Усложнив предложение, пустословие скрыть невозможно” — в одном из стихотворений автор обращается будто к себе же... Но многословие здесь все же не пустословие, а юношеское ощупывание мира подслеповатыми пока словами, вслушивание в непромытый песок речи. Собственный авторский голос скрыт во множестве других голосов, собственное слово — в потоке чужой речи, книга будто галдит.

Очень короткие рассказики, имеющие вид верлибров. Не стихи это просто потому, что связь между словами линейная. Если не членить на строки эти тексты принудительно, они только выиграют. Лучшее в этих городских зарисовках — соотношение перспектив и внятное мироотношение. “...Откуда-то взялись красивые, удобные магазины, / коротко стриженные девки в солдатских ботинках / мальчишки, гордящиеся лишь мобильными телефонами, / мода на юных нимфоманок с фальшивыми педерастами...”

“По-настоящему, эта его книга — первая” — пишет в кратком послесловии составитель серии Андрей Санников. Книга действительно для молодого поэта поворотная — от литературных штудий к осознанию своей свободы в обращении со словом, глубине и серьезности. Несколько надоедает грубоватый прием усечения слова до первого слога и цветаевская манера постановки отсеченного слога в рифменную позицию. Но стихотворения “Свобода” и “Возвращение”, а также поэмы “Одна ночевка и один день” и “Пересечение собачьего парка” заставляют с интересом ждать следующей книги.

Наполнение тома описано подзаголовком большой вступительной статьи П. Нерлера “Книга Надежды Мандельштам об Анне Ахматовой на фоне переписки с современниками”. Это публикация мемуарного текста, не дошедшего до печатного станка и даже не озаглавленного (название дал составитель), который создавался в середине 60-х одновременно со “Второй книгой” и трактуется разными исследователями по-разному: то как первоначальный вариант “Второй книги”, то как самостоятельное произведение. Публикация дополнена обширным эпистолярием, помогающим воссоздать контекст: перепиской Н.Я. Мандельштам с Ахматовой, близкими подругами Е.К. Лифшиц и Н.Е. Штемпель и стиховедом Н.И. Харджиевым. В аннотации издание заявлено как первая научная публикация книги, а в предисловии “От составителя” объяснено: “Настоящее издание готовилось в качестве первой полной публикации книги. Однако ее текст оказался в сборнике: Мандельштам Н. Третья книга. Сост. Ю.Л. Фрейдин. М.: Аграф, 2006. С. 17—130 (под заглавием <Думая об А.А.>. Первоначальный вариант “Второй книги”)”, где он дан по нашему источнику, но без нашего согласия”. (Ю.Л. Фрейдин — ближайший друг и наследник Н.Я., у которого в 1983 году КГБ конфисковал ее архив).

Приближающееся столетие со дня выхода знаменитых “Вех” — сборника, отразившего самосознание русской интеллегенции в свете событий 1905 года, — веха, знаменующая факт, что на протяжении всего столетия сборник 1909 года волнует русскую интеллигенцию, вызывает на споры и размышления о релятивизме, ценностном абсолюте, судьбе и сущности культуры. В предисловии “От составителя” приведена обширная цитата из дневников о. А. Шмемана — его отклик на “Из-под глыб” А. Солженицына с планом собственного ответного сборника, который, к сожалению, о. Александр не воплотил...

Открывает сборник обзор веховских статей, сделанный А.Л. Доброхотовым (“Вехи” о религиозном смысле культуры”), подытоженный так: “Веховцы” противопоставили своим оппонентам не очередной выбор правильной “пользы”, ради которой можно жертвовать идеалами в пользу идолов (а именно этим занимается идеология), а свое видение принципиального различия пользы и абсолютной ценности”. Статьи сборника показали, что феномен “Вех” изучается в самых разных аспектах, от самых узких, начиная с неизбежных и нескончаемых штудий понятия “интеллигенция” (А.И. Резниченко, Т.Н. Резвых), до самых широких (С.П. Иваненко. “Вехи” и проблемы взаимодействия молодежи, общества и государства в России ХХ—ХХI вв.”). Большая часть материалов посвящена отношениям с веховскими идеями как отдельных писателей и мыслителей, так и целых общественных групп. Приложение “Архивные разыскания и публикации” вводит в научный оборот ряд новых материалов: газетные статьи и заметки 1908—1910 годов о заседаниях санкт-петербургского Религиозно-философского общества (публикация О.Т. Ермишина и О.А. Коростелева), три публикации А.Ф. Лосева в газете “Жизнь” в 1918 году (публикация Е.А. Тахо-Годи) и др.

Материалы женевской конференции 8—10 декабря 2005 года касаются взаимодействия русской эмиграции с французской культурой в важнейший для судеб Европы период между двух мировых войн. Большинство материалов посвящено взаимоотношениям с французской культурой отдельных писателей и периодических изданий русской эмиграции. Наиболее информативен материал Л. Ливака из Торонто, изучившего французскую периодику и издательское дело за двадцать лет с целью составления франкоязычной библиографии русской диаспоры. Обнаружились полностью игнорируемые нашей эмигрантикой факты: наши писатели широко переводились и издавались в Париже, у одного Д. Мережковского вышло 25 книг и более сотни политических статей и отрывков из романов, а И. Шмелев, Б. Зайцев, З. Гиппиус, Тэффи и М. Осоргин публиковались в самых престижных французских журналах.

Книга о русской литературе Дальнего Востока с 20-х годов ХХ века до наших дней, заключительный раздел посвящен японской литературе и культуре, здесь же рассматривается творчество Вечеслава Казакевича. В оформлении использованы работы интересной художницы Лидии Козьминой.

В предисловии автор замечает, что на границе цивилизаций литература “умирает, если превращается в пограничный столб, и обретает свежее дыхание, если входит в самое тесное взаимодействие с культурными традициями соседей”. Тем не менее у литератора на Дальнем Востоке особое чувство заброшенности “даже не с провинциальным, а каким-то странным колониальным оттенком”. В книге много интересных авторских суждений и просто ценной информации. Я, например, открыла для себя приморского поэта Геннадия Лысенко.

Три работы о демоническом женском образе, пришедшем из культуры древних кельтов. Банши у ирландцев — вестница смерти потомков старинных родов. Ирландский фольклорист Патриция Лайсафт собрала и систематизировала материал по теме и обнаружила новый виток существования древнего образа как персонажа современной “культуры ужасов”. Татьяна Михайлова сопоставила “вторичную атрибутику” образа с подобной у фольклорных персонажей других народов: русалок, валлийской старухи Гуарх. Анна Мурадова рассказала о бретонском фольклорном персонаже Анку, ведущем с умирающими философские беседы.

Историк и библиограф Александр Ратнер, исследователь работы Всесоюзного общества политкаторжан и ссыльнопоселенцев, прожил 43 года, не написал ни одной книги и не защитил диссертации. Тем не менее на его разыскания ссылаются выдающиеся ученые, а люди, с которыми он дружил и работал, собрали его труды в объемистый том. Здесь — дневник А.В. Ратнера, его письма, статьи, материалы к задуманному им биобиблиографическому словарю историков революционного движения, статья А.И. Рейтблата о работе А.В. Ратнера над этим словарем, а также воспоминания об А.В. Ратнере.

Дневники легендарного режиссера — многослойное произведение, позволяющее понять и его режиссерскую кухню, и человеческий склад. Но есть у этой книги еще тайна, делающая чтение духоподъемным, — на моем столе она лежит рядом с дневниками о. А. Шмемана.

“Жизнь никакого смысла, конечно, не имеет. Если бы он был, человек не был бы свободным, а превратился бы в раба этого смысла, и жизнь его строилась бы по совершенно новым категориям. Категориям раба. Как у животного, смысл жизни которого в самой жизни, в продолжении рода. Животное занимается своей рабской работой потому, что чувствует инстинктивно смысл жизни. Поэтому его сфера замкнута. Претензия же человека в том, чтобы достичь абсолютного” (5 сентября, 1970).

“Я не верю в многослойность в кино. Полифония в кино рождается не в многослойности, а в чередовании и накоплении благодаря (кадр №n = к. №n1 + к. №n2 + ... к. №n) последовательному обогащению” (4 февраля 1974).

Записи последнего года, особенно последнего месяца, декабря 1986, когда он уже почти не вставал из-за боли в позвоночнике, читаешь без дыхания — в последние дни он думал, как снимать Евангелие.

Философ Олег Аронсон написал очень интересную книгу, в которой дал зарисовку и показал путь распространения вируса энтропии эпохи хайтек, сделавшего медиасреду особой сферой существования. Понятие коммуникативный образ принципиально отлично от образа как суммы непротиворечивых значений и изображения как статичной фиксации чего-то принципиально подвижного, скоростного, исчезающего. Это временное материальное соединение разрозненных знаков, не составляющих единства, далекое от герменевтики и эстетики, избегающее насилия значений и форм, зародившееся в кинематографе, a оттуда пришедшее на телевидение и в Интернет. “Это — сообщение, приходящее от образов, еще не ставших языком, еще не присвоенных разумом или чувственностью. Это либо забытый, либо желаемый язык общности. Можно сказать, что книга фактически посвящена поиску элементов этого языка, а также способам говорить о нем”, — пишет в предисловии автор. В части книги, посвященной литературе, коммуникативный образ становится ключом к новому пониманию прозы Набокова, поэзии Льва Рубинштейна, Шамшада Абдуллаева и др.

Работы по лингвистике и семиотике, охватывающие период с 1960-х по 2005 год. Как объясняет в предисловии сама автор, ее интересы в области теории языка сдвинулись от сравнительно-исторической методики “в сторону поиска методов типологического описания языков, семиотического анализа различных систем” и поиска опор соответствия фонологического уровня (музыки языка) семантическому (сфере концептов). Именно этим объясняется ее интерес как к физиологии речи и исследованиям речевой практики разноязычных афатиков (афазия — расстройство речи, часто наблюдаемое у инсультников), так и к смысло-музыкальным парадигмам (набору практик) риторики и поэзии. “С помощью одного слова и словообразовательных элементов Хлебников построил картину мира, в которой энергия производит материю” (“Семиотика словообразования, или “Заклятие смехом””).

Художник Андрей Великанов артистично поднимает основной вопрос философии в новейшей огласовке. В его живописной словесной панораме культура переживает климакс, Ницше дает Николаю Федорову оперативные задания, а в обратной перспективе Бодрийяр раскладывает на помятой газетке свои симулякры…

Начиная с замечания о “добавленной валидности” (завышенных ожиданиях от чужого слова), которую получают известные понятия при наименовании их калькой с чужого языка, Владимир Малахов разбирает понятие идентичности в философском и социологическом аспектах, напоминая нам, что в идентичность переименовано традиционное понятие тождества, и что Хайдеггер и греки понимают под ним всеобщность бытия: всякое сущее тождественно себе и всему прочему сущему — и считают идентичность более фундаментальной характеристикой бытия, чем различие, на которое опирают свое мышление Делез и Деррида. В социологии же идентичность — это самость, сложенная из социальных ролей и ожиданий, навязанных человеку обществом (me-идентичность), плюс активная субстанция (I-идентичность), способная от этих ролей дистанцироваться. Таким образом, идентичностей много, личность сложна и многосоставна — говорит нам первый раздел книги, с тем чтобы политические манипуляции с понятием “идентичность” были далее очевидны. Во втором разделе разбирается “идентичность” в политическом аспекте — монокультурализм и расизм как его крайнее проявление. Третья часть посвящена, напротив, феномену мультикультурности — большого города, глобальных миграций, этнодемографической структуры государств нынешнего постнационального мира.

Рынок — это не просто свободное формирование цен на вещи. Это идея анонимной и децентрализованной организации общества, альтернатива проектам волевой его организации. Идея рынка — основание либерализма и демократии, идущее от неприятия форм абсолютной власти государства над гражданином. Она пришла в XVIII веке на смену идее общественного договора (идеальной политики), с тем чтобы не политические институты, а механизм экономического обмена регулировал отношения между людьми и нациями, поскольку лучше торговать, чем воевать.

В книге прослежено, как на смену утопии идеальной политики пришло осознание факта, что политическая власть всегда тяготеет к пристрастности и злоупотреблениям. С этим осознанием пришла и новая утопия — “невидимой руки” (Адам Смит), через безличные процедуры рыночного обмена приводящей индивидуальные воления к балансу и естественной гармонии интересов. Гармонии не обнаружилось и здесь, поэтому возникла марксистская утопия естественной гармонии людей, став основанием социализма... Так за три века разумная часть человечества пришла к пониманию невозможности окончательного результата развития общества — его упокоения в идеале.

Пьер Розанваллон — теоретик и историк демократии, социальный критик и публичный интеллектуал, для которого Коллеж де Франс в 2001 году учредил кафедру “Новой и новейшей истории политического”, автор целого ряда монографий, посвященных отношениям между государством и обществом. Эта книга впервые вышла во Франции в 1979 году, но для сегодняшней России она чрезвычайно актуальна. В ней целый ряд замечательных высказываний о либерализме — понятии, ошельмованном у нас из-за его принципиальной неоднозначности, которая оказывается проблемой “…лишь в том случае, если мы пытаемся рассматривать либерализм как доктрину, то есть как корпус теоретических суждений и оценок (...). Ибо ясно, что доктринального единства у либерализма нет. Либерализм — это культура, а не доктрина. Отсюда — и те характеристики, которые составляют его единство, и те, что порождают его противоречия. (...) Единство либерализма — это единство проблемного поля, совершаемой работы, суммы устремлений” (курсив автора). И ряд замечательных наблюдений за антилиберализмом, в частности то, что среди антилибералов почти нет радикальных — не признающих ни рынка, ни прав человека; но что и на избирательном антилиберализме невозможно строить справедливое общество уже потому, что нужно учитывать все измерения единой современности, что демократия может развиваться, только если признать неустранимость социального разделения и конфликта интересов, а следовательно, она “...не зиждется на утопии “Единого Народа” и некой общей воли, которая с очевидностью могла бы быть узнана и приведена в действие”.

Советолог Моше Левин, бывший советский колхозник, потом офицер Красной армии, в 1945 году эмигрировавший в Израиль, защитивший диссертацию в Сорбонне в 1964-м, с конца 1970-х до середины 1990-х преподавал в Университете Пенсильвании. Это его шестая книга о Советском Союзе, она вышла на английском языке в 2005 году. До нее было пятикнижие: “Русское крестьянство и советская власть” (1968), “Последняя битва Ленина” (1968), “Создание советской системы” (1985), “Феномен Горбачева” (1988), “Сталинизм и нацизм: сравнительный анализ диктатур” (1997).

В новой книге ничего нового нет, две ее первые части — описательный исторический экскурс для некомпетентной аудитории: путь Сталина от расхождений с Лениным по вопросу национальной политики к утверждению “мастер-плана” (с. 74) единоличного правления, затем мастер-класс этого правления: партаппарат, репрессии и их обоснование, подъем разрушенной экономики и индустриализация силами бывших граждан, обращенных в рабов; позднесоветские попытки поднять неподъемную экономику... Интересны детали и выдержки из документов, но в серьезном историческом труде их должно быть куда больше. Похоже, перед нами — курс лекций просветительского характера. С 433-й страницы (всего — 676) начинается собственно книга “Советский век”, в которой “искренний по характеру Ленин” (Моше Левин, с. 470), который “…не провоцировал падение царизма, и даже ошибки, совершенные демократами при попытке контролировать хаос в России в 1917 г., — не его рук дело” (он же, с. 435), мудро и последовательно утверждает в разрушенной стране советский тип властвования, “возникший спонтанно (взятием лидерской ответственности за гибнущую страну) и сумевший закрепиться в истории, но дорогой ценой” (Глеб Павловский, с. 7). Оставим эту формулировку, особенно эпитеты, на совести автора предисловия к новому выпуску серии “СССР”, основанной в 2006 году с целью обновить наше знание о державе, поскольку “Союзом мы продолжаем гордиться, хотя перестали его изучать и знать” (фиоритура с той же страницы того же предисловия).