Анна Кузнецова

Вольфганг Бюшер. Берлин – Москва. Пешее путешествие

Ускользающий Восток

Представьте себе современного человека, который десять часов в день идет пешком. В течение почти трех месяцев. И не по кругу стадионной дорожки, а вперед.

“Зачем вы ищете смерти? Вы не пройдете даже через поляков, они забьют вас насмерть. И дальше — ах, бросьте, пока вы доберетесь до Москвы, вы погибнете трижды. Ноги сводит судорогами, это выше человеческих сил, вы останетесь лежать в уличной яме, никто вас не подберет”, — обещал ему старый летчик, во время Второй мировой войны перевозивший раненых немцев с Ладоги в Кенигсберг и увидевший со своего самолета, что Россия — это лес, лес и лес, тысячи километров леса и ничего, кроме леса…

Вопросы, которые задают этому пешеходу встречные, понятны: куда? зачем?? “Я хочу это сделать, какие могут быть объяснения?”. Советы, которые дают ему доброжелатели, еще понятнее: сядь на автобус, на поезд, на самолет — ведь XXI век, а не средневековье какое... Он делает это всего несколько раз за весь свой восьмидесятидвухдневный поход на Москву: при переходе польско-белорусской границы — “…через границу существовало два пути: на автобусе или на поезде”, при посещении труднодоступного святого места — деревни Борис и Глеб — и просто когда очень устает.

Отказывается он от комфорта, привычного жителю современной Германии, потому, что хочет понять — в это слово стоит вдуматься. Оно близко и к “помять”, и к “поиметь” — сопоставлением корней рисуется усилие, позволяющее что-то на мгновение вжать в свою кожу, сделать физической частью себя, познать во всем богатстве субъективных ощущений. Именно поэтому на коже Бюшера должна была быть пыль дороги, а на его ногах — сбитые сапоги. Именно поэтому мир вокруг не должен выглядеть “привычно, как в телевизоре”. Это случается скоро — как только он пересекает польско-белорусскую границу. Там он становится похожим на бомжа и перестает этого стесняться. По несколько дней ночует чуть ли не на улице, не встречает горячей воды и не может купить ничего, кроме минералки и шоколада. Все трудности он преодолевает одним универсальным методом — идет вперед…

Итак, что же хотел понять представитель немецкого среднего класса, летним утром вышедший из берлинского дома камуфлированным для дальнего пешего перехода?

Прежде всего — как в таком удобном, технически продвинутом мире возможно первобытное смертоубийство, называемое войной. Этим был определен маршрут путешествия: Бюшер шел дорогой своего деда, безвестно погибшего где-то под Москвой во Вторую мировую. “Некто, совершенно потерянный среди далей, самый потерянный из всех. Ни камня, ни места, ни имени — ничего. (…) Он не знает, что я существую, я не знаю, как он умер и где лежит, никто этого не знает”. Обычный наш привычный мир на самом деле очень странен. Надо стать странным человеком, чтобы его понять. Отразившись в берлинской витрине, странник спрашивает свое отражение: “Когда лето закончится, где я буду, зеркало? Витрина была из старого пузырчатого стекла, она задрожала, будто ветер пронесся над водной гладью, и отражение подернулось психоделической рябью”…

В таком состоянии души всякая мелочь получает символическое значение: грохот и завывание удаляющегося трамвая, вытянутые лапки дохлой мыши, увиденной рядом с детским садиком “Сороконожка”, “За Мюнхеном, как путевой указатель, лежал пергаментный пузырь высохшей на солнце мертвой лягушки, а перед Янсфельде — лисица с разбитой головой”… Гадание на мертвых животных совпадает с тем, что говорит карта: он подошел к Зееловским высотам, последней линии обороны Берлина. Там он прошел по Аллее повешенных — участку шоссе от Мюнхеберга до Кюстрина на Одере, вдоль которого весной 1945 года эсэсовцы вешали дезертиров из армии фюрера, — и остро почувствовал своего деда рядом с собой. Даже “Фауста” Гете в кармане его униформы успел ощутить.

Над Германией всходила “африканская луна”, когда он пересек границу Польши, которую никто от него не охранял: “Несколько минут на мосту раздавались мои шаги, и вот я уже в Польше”. И тут начались удивительные в своем исчерпывающем лаконизме наблюдения.

“Есть Кюстрин и Кюстрин: нынешний и настоящий” (курсив мой).

“Вся Польша заново меблировалась, оклеивалась обоями, облицовывалась плиткой, обзаводилась моторами. Эта страна и я двигались в противоположных направлениях, мне хотелось скорее оставить ее позади и как можно быстрее уйти на восток; поляки же шли в другую сторону, они стремились на запад”.

“Старый крестьянин замолчал так, как после еды отодвигают тарелку. История про масона была рассказана. Больше рассказывать было нечего”.

Он прошел через Польшу и Белоруссию, побывал в Катыни, Чернобыле, брошенной деревне Борис и Глеб, где мироточат иконы; дошел до Москвы. Не только не погиб, но даже не был ограблен. Смотрел вокруг, слушал чужие истории, отдавая предпочтение подлинным воспоминаниям встречаемых людей перед крестьянскими мифами про масона из Хрустово.

Он узнал много такого, что противоречит официальным историческим сведениям, — больше всего таких сведений в части, посвященной белорусским партизанам, — но… “Пока высокие должности занимают люди, участвовавшие в исторических событиях на советской стороне, их легенды будут жить по-прежнему”.

Он увидел послевоенных детей в сегодняшней “империи Лукашенко”: “Бритоголовое поколение возникает после войны во всех городах: в Сараево и Пномпене, в Кенигсберге, а также везде, где война давно миновала, но еще не закончилась”.

Все это время Вольфганг Бюшер силился понять Восток — это было вторым важным мотивом его странничества. Еще под Берлином он заметил, что Запад прослушивает Восток специальными установками, “как прослушивают ребенка с больными легкими”. Но Восток — это прежде всего недоступная западному позитивистскому настрою мистика. Именно мистической чуткостью, которой лишен среднестатистический европеец, и пленяет эта странная книга и ее удивительный автор-герой, у которого “всегда болела правая нога и никогда левая”.

Он сделал о Востоке ряд умозаключений. Самое поразительное, наверное, — утверждение, что Восток неуловим — все время отодвигается, как горизонт: “Восток никому не нужен. Его смахивают с плеча, как птичий помет”; “Восток постоянно отодвигался все дальше и дальше — от Берлина к Москве. Если говорить точно, он немного не доходил до Москвы, ведь Москва, позвольте заметить, это снова запад”. Не избежал и утверждений уровня “по улицам Москвы ходят медведи”: “У всех русских золотые зубы”. Я-то полагала, что это цыганская мода… Впрочем, и это, наверное, миф. Проверить его можно разве что пройдя пешком за табором по их дорогам…