Лиля Панн

Алексей Цветков. Эдем и другое; Алексей Цветков. Атлантический дневник

Востребованное наследство

“Атлантический дневник” вышел сначала избранными местами (17 эссе) под обложкой книги “Эдем и другое” в соседстве с поэтическим избранным Алексея Цветкова. В отдельное издание дневника вошло уже около полсотни статей, а это, кстати, всего лишь одна пятая от тех передач, что Цветков выпустил в эфир на радио “Свобода” с 1999-го по 2004 г.

Композиция “Эдема и другого” расставляет вехи творческого пути Цветкова: разработка оригинального, адекватного времени языка в стихах 70—80-х, ныне классике периода; семнадцатилетний перерыв в стихотворчестве, работа над прозой (представленной в книге лишь радиоэссеистикой); возвращение в поэзию в 2004 году. Не сыграла ли активно интеллектуальная работа в перерыве от стихов определенную роль во “втором рождении” поэта? Утвердительный ответ не исключен. Так, в размышлениях Цветкова об атеизме Альбера Камю (эссе “После Камю”) прочитывается пролог к книгам стихов “Шекспир отдыхает” и “Имена любви”.

Родственны также другие мотивы поэзии и эссе с такими проговаривающимися названиями, как “Любить дальнего”, “Штурм вечности”, “Все, что имеет место”, “Говорящий правду”. “Мудрено горевать если в горле застрял акробат / отстегнувший под куполом веру и выбравший правду” — из новых стихов Цветкова о судьбе его религиозного поиска всей жизни; а “говорящий правду” из эссе — это Джордж Оруэлл, о ком автор “Атлантического дневника” рассказывает, превозмогая обожанье (успешно превозмогая!). Для него, можно предположить, автор “1984” — тот камертон, по которому он настраивал голос своих радиопередач. Кто из публицистов или поэтов, однако, не претендует на голос правды? Но не для всех она становится прямо-таки манией, высшей ценностью жизни. И — отсюда место Америки в судьбе Цветкова, распростившегося с “империей лжи” больше тридцати лет тому назад.

О том, как обрел свой дом в Америке, он написал после переезда на службу в Европу слегка ностальгические эссе “Сумма прописью, или Ненужное зачеркнуть”, “У нас в Мичигане”. Несколько позже, уже для радио и потому в более эпическом тоне, передача за передачей (“Дома”, “Северо-восточное королевство”, “Цирковой манеж истории”, “Дни гнева”, “Кто зажигает звезды” и многие, многие другие), набрасывает он портрет своей Америки — ее он, можете быть уверены, отличает от Америки стереотипов.

Поэту, чей путь — всегда одиссея (если согласиться с таким исследователем поэтического сознания, как Хайдеггер), найти дом в эмиграции невозможно, но вот Цветков — опровергающий пример (если не принимать во внимание то счастливое обстоятельство, что его жизненный путь пока не завершен). Было бы недальновидно искать тому непосредственное подтверждение в стихах Цветкова (стихотворение “кеннеди кеннеди кинг и прочие жертвы” — одно из немногих исключений) с их метафизической устремленностью, только усилившейся после “второго рождения” (несмотря или, скорее, смотря на отсутствие богов), но в какую сторону света смотрит этот поэт, когда возвращается на землю, автор “Атлантического дневника” не скрывает.

Центральную свою задачу радиопрограмма Цветкова видела в освещении социально-культурной жизни США. Работающей оптикой стало преломление Америки на фоне планеты в сознании американской интеллектуальной элиты — политологов, историков, философов, литературоведов. И в сознании автора — комментатора книг и статей своих сограждан, не без удовольствия расставляющего все пропущенные коллегами точки над i (на что дружественно ядовитых чернил у него всегда хватает). Оттого и — дневник. А почему — атлантический, не просто американский? Возможно, потому, что в Америке автор не жил в годы работы на “Свободе” и судил об американских делах через Атлантику, из Праги. Большое видится на расстоянии — с одной стороны; с другой — утрачивается фасеточность зрения, характерная для жизни дома.

При желании “атлантический” можно прочесть на языке как геополитики, так и греческого мифа. Атлант, держащий небо на западной окраине земли, поддерживает и “небо” каждого эссе. Отстоять ценности, наиболее рьяно почитаемые атлантической цивилизацией, не дать истерической “иррациональности”, хвастливой “духовности” закурить небо Запада — пафос дневника. (Если вам претит западный рационализм, вам не очень интересно устройство неба.) Атлантическая цивилизация, как известно, включает в себя те государства, где связь с океаном привела в движение механизмы либеральной демократии. Которые и есть те атланты, что держат свод духовных ценностей западной культуры. В центре американской, согласно Декларации независимости, право любого человека на поиски счастья. Для Цветкова, судя по его поэзии и прозе, счастье невозможно без миропостижения. Человек — повсюду человек, то есть хочет понять мир, где из ниоткуда вдруг загорается окно, через которое смотрит на мир непостижимо индивидуальное “я”, но оно свято не для всякого окружающего “мы”. Что касается американского “мы”, то само его рождение обязано догадке о космическом равенстве всех “я”.

Миф о том, как Атлант переложил небесный свод на Геракла, когда отправился для него за золотыми яблоками в сад Гесперид, и как лишь хитростью удалось Гераклу вновь взвалить на плечи Атланта небесный свод, — словно предсказывает сбои в работе либеральной демократии. О сбоях Цветков вещал в эфире неоднократно. А как же иначе, если анализ функционирования — один из механизмов работы открытого общества? При том, что политические перипетии былых, хотя и недавних, лет остались за пределами книги, комментарий к сбоям, а то и поломкам с драматическими последствиями автор захватил в свое “атлантическое” избранное.

В целом перевешивает критика современного Запада с позиции, традиционно занимаемой правыми, но с поправкой на просвещенный, интеллектуальный неоконсерватизм. Бестрепетно отвергает Цветков антиглобализм, мультикультурализм, спекулятивно алармистскую деятельность зеленых, приятие исламизма (не путать с исламом) — все те явления, что порождены диалектикой асинхронного развития цивилизаций планеты и, в результате, комплексом вины и покаяния Запада с его колониальным прошлым. Завершающее “Атлантический дневник” эссе “Два полушария” констатирует пробуждение Запада от чарующего либерального сна в кровавую реальность. От парадигмы Америки как козла отпущения, популярной во всем остальном мире и также среди американских левых радикалов, интеллект Цветкова предсказуемо не зажигается.

“Антиамериканизм сегодня практически заменил всю рассыпавшуюся левую идеологию” — поставленный Цветковым диагноз не мешает ему, тем не менее, критиковать американский образ жизни порой и слева. Так, в эссе “Золотая клетка” он признает наличие нерешаемой проблемы — антропологическую деградацию населения — в самом феномене общества потребления — в святая святых либерализма: free enterprise. Что ж, такой право-левый охват действительности не удивляет в Цветкове: он лоялен не политическим группировкам, а правде.

И оттого такое весомое место в “Атлантическом дневнике” (“Парадоксы Ферми”, “Мыслящее имущество”, “Братья и сестры”, “Любить дальнего” и др.) занимает обсуждение тех достижений науки, что для людей, охотнее потребляющих идеи, нежели вещи, тесно связаны с “последними вопросами” (“the first things”! — первоосновы — в американском дискурсе). “Главные черты научного знания, — продуманно аргументирует Цветков, — это опровержимость и кумулятивность, то есть способность к накоплению и прогрессивному разрастанию. Они видны особенно контрастно в сравнении с религией, которую многие, по крайней мере ее приверженцы, тоже считают видом знания. Во-первых, религия неопровержима, то есть лишена механизма самокорректирования: вся основная информация содержится в ее исходных предпосылках, то есть догмах, и от приверженцев требуют не попыток опровержения для проверки истины, а безусловной веры. Во-вторых, религия некумулятивна — заключенные в ней знания даны изначально, а изменения всегда радикальны и не включают прежних достижений: христианство не является составной частью ислама, католицизм не входит в лютеранство в качестве частного случая”. (А классическая физика Ньютона — частный случай современной.) Читатель, следящий за научно-популярной литературой, выходящей в США, разглядит в “Атлантическом дневнике” пейзаж перед битвой.

Дело в том, что в последние три-четыре года в США, стране, где подавляющее большинство населения считает себя верующими и где президентом скорее изберут чернокожего с самым скромным образованием, чем белого атеиста с Нобелевской премией, стали выходить одна за другой книги космологов, физиков, биологов, нейрофизиологов, философов, прервавших в вернувшиеся времена мировых религиозных войн свое традиционное отмалчивание по вопросам религии и невозмутимо заявляющих о своем атеизме. Воистину восстание ученых в обществе человека массы! Наиболее воинственным пришлось обзавестись телохранителями. (Известен случай убийства за отстаивание атеистических убеждений.) Новоявленные бунтари предлагают широкой публике знание о Вселенной, заведомо исключающее смертоносную конкуренцию религий — знание в одном флаконе с высокой пострелигиозной этикой и эстетикой неисчерпаемой духовной жизни в творческой работе над “последними”, или “первыми” вопросами. Возможно, прилетели первые ласточки новой эпохи неленивых и любопытных, и, кто знает, нерешаемая проблема общества потребления может и решиться с всемогущим ходом времени: привлекательность материальных вещей потускнеет перед увлекательностью идей на витке нового Просвещения.

Духовность культуры, в которой отказывает Америке теперь значительная часть и культурной России, для Цветкова начинается с честности, не только личной, но и общественного сознания. Сравнительный анализ честностей Цветков проводит лишь в двух сферах культуры — историософии и литературоведении.

Сравнительное литературоведение мы найдем на страницах эссе “Невостребованное наследство”, “Другая страна”, “Анна”, “Поводыри слепых”, “Общество мертвых поэтов”. Русская литература, особенно в лице Достоевского, Толстого, Чехова, для просвещенного американского читателя, по наблюдениям Цветкова, стала своей, родной¹  хотя бы потому, что у колыбелей как американской, так и российской послепетровской культуры стоял один, если угодно, отец — Запад. (Мать — “почва” Нового Света и Старой Руси соответственно.) В русской литературе безусловно выразилась неповторимая русская душа, но можно ли ее развести с духовным наследием Запада?

О том, как этот развод пытается осуществить новый русский национализм, Цветков пишет более чем резко. А справедливо ли? Воспринимая жгучесть укусов автора как выработанный им для полемики стиль “овод”, отмахнемся от обвинений в русофобии, кои неизбежно будут высказаны теми, кого Цветков видит в востребовавших не истинное, а подмененное духовное наследство Достоевского. Почему же именно Достоевского? А потому, что Цветков, участник международного конгресса “Русская словесность в мировом контексте”, проходившего в Москве (2004), потрясен содержанием большинства докладов российских литературоведов о Достоевском: акцент ставился на православие и патриотизм писателя.

Российские мотивы “Атлантического дневника” нелицеприятны, но сам факт выхода такой книги в России — в море других свободных книг — лишает пессимизм автора безысходности. Свобода литературы важнее литературоведения. Которое, как и историософия, тоже находится в ситуации свободного выбора в современной России.

Говоря не без пафоса и тем не менее по существу, Цветков уехал из СССР, чтобы получить свое наследство — мировую культуру, и Америка, покончившая с традиционным изоляционизмом в Первую мировую войну и с тех пор в лице своей интеллектуальной элиты “подсевшая” на мировую культуру, оказалась для Цветкова подходящим местом. Домом, в конечном счете, потому что этот поэт, талантливый не только в стихах, может проживать мировую культуру как американскую судьбу. Заново проживая так и русскую культуру, в первую очередь ее литературу. Red hot literature — “раскальонная литература” — как-то перевел мне один американский славист свою восторженную характеристику русской литературы, применимую и ко всему творчеству Цветкова. В радиоэссеистике раскаленность мысли и чувства уходит большей частью в подтекст, а непоэтическую прямоту обозревателя Цветков компенсирует выразительностью хлесткого и доходчивого слова. “Утечка мозгов через пулевые отверстия в черепе” — это о расправах советской власти с кадрами, которые решают все.

А вот как Цветков получает в наследство “Анну”. Что за Анна? Какое-то семантически облегченное название для статьи в контексте “Атлантического дневника”. Не об Анне ли Политковской? Нет, о Карениной. О прочтении современным американским критиком наиболее популярного в Америке романа Толстого. По сути, о статусе честности в американской культуре: “Источник трагедии Анны — не в ее любовной истории, а в ней самой. Ее определяющий признак — это не ее “страсть”, не ее красота, не ее неотразимый ум <…> Это ее честность”. Вы, конечно, будете смеяться, но Цветков не смеется, а начинает глубже понимать свое давнишнее наваждение: “Для тех из нас, кто читал роман, а тем более для тех, кто перечитывал, на свете нет и не было человека, которого мы знали бы лучше, чем Анну, не исключая даже самих себя, потому что к себе мы редко бываем объективны” — это если говорить о художественной силе образа, а если судить о его духе, то: “Во всей мировой литературе есть только один персонаж, достойный стоять с ней рядом, — это принц Гамлет. <…> Оба они интенсивно духовны — Анна, на мой взгляд, куда в большей степени, чем ее сосед по книге Левин, — и предмет их поисков приходится определять заезженным термином “смысл жизни””.

Здесь не место разбирать аргументацию автора ошеломительной “Анны”, этого принародного объяснения в любви к “выбравшим правду” вообще и к писателям Толстому и Шекспиру в частности. Пришлось бы тогда углубляться во что-то вроде биологии честности.