Анна Кузнецова

Полное собрание прозы Сергея Гандлевского: романы “Трепанация черепа” и “<НРЗБ>” и около 30 эссе — сложились в идеальное книжное целое.

Издательский жанр “собрание сочинений” в советское время был высокой регалией, дающей писателю статус живого классика. Именно этот момент обыгрывает издательство, называя этим словосочетанием переиздание всех опубликованных “на данный момент” сочинений раскрученного им писателя под одной обложкой.

См. выше.

Этот четырехтомник — полемика с советским книгоизданием, оправданная не только бизнес-стратегией. Это дань истине, которой советский официоз знать не хотел, объявляя живыми классиками не тех, кто этого действительно заслуживал.

Став букеровским лауреатом, Ольга Славникова удостоилась наконец собрания сочинений, которое я давно хотела иметь — мне далеко не все у этой писательницы нравится, но дар сотворения красивой текстовой ткани у нее изрядный. В новом сборнике “Вальс с чудовищем” (следующий вальс будет с красавицей? А кроме того — попробуйте это название произнести…) — роман “Один в зеркале” и рассказы “Басилевс”, “Конец Монплезира” и “Мышь”.

Высоцкий умер в 1980-м. Поколение семидесятников застало его в живых. Свой сборник, в котором ВВ выступает героем разножанровой прозы, Илья Рубинштейн начинает с мемуарных фрагментов. Первоклассником он впервые слышал песни Высоцкого в чужом исполнении с дефектами речи, и даже так почувствовал, что это — здорово. Следующий фрагмент — день смерти ВВ, скромный некролог в “Вечерке”. Затем — воспоминание об умершем друге, своем и Высоцкого, Давиде Карапетяне. Мемуарную прозу сменяет fiction. Завершает книгу “Четыре подрифмовки вместо эпилога” — стихотворные стилизации под Высоцкого. А говорят — “не сотвори себе кумира”…

Михаил Айзенберг о семидесятых пишет как о принципиально “бескумирном”, неструктурированном времени. Это время без свойств породило человеческий минус-прием, воплотившийся в очень своеобразную форму лидерства, жизнетворчества и творчества, которую знаменует, например, загадочная фигура Александра Асаркана (фрагмент “Открытки Асаркана” опубликован в “Знамени”, 2005, № 11). Сложившийся вокруг него кружок более всего напоминает “Парижскую ноту” и ее негласного лидера Георгия Адамовича...

Михаил Айзенберг рассказывает о жизни интеллектуально-творческого подполья 70-х какими-то единственно возможными для этого словами, проявляющими неуловимые свойства прошедшего времени.

Подзаголовок “роман” дан этой книге, скорее всего, потому, что мерило романа как жанра — человеческая жизнь. А может быть, потому, что романы, которые писал герой этой книги, сгорели при пожаре в его квартире.

Все эти 461 страница — письма человека уехавшему другу. Четыре части: “Семидесятые”, “Восьмидесятые”, “Девяностые” и “Последняя” — соответствуют реальной хронологии. Михаил Файнерман, герой этого “романа” и автор этих писем, непубликуемый поэт и доморощенный философ, был дорог нескольким друзьям, похоронившим его в 2003 году.

Книга историка и теоретика литературы, заслуженного деятеля наук, автора многих стиховедческих работ, в том числе книг о Б. Пастернаке и Д. Самойлове, состоит из трех разделов: “События”, “Поэты” и “Филологи”. Она собрала в одно целое новеллы о детстве, воспоминания о поэтах — как тех, чьему творчеству В. Баевский посвятил свою жизнь, так и тех, с кем посчастливилось общаться; а также воспоминания о коллегах по научной работе: Ю.М. Лотмане, Б.Я. Бухштабе, Л. Я. Гинзбург, М.Л. Гаспарове и других, — частью публиковавшиеся в периодике (“Сны моего детства”. — “Знамя”, 2003, № 10; Бенефис Вадима Баевского. — “Знамя”, 2007, № 2), частью выходившие отдельными изданиями (“Ржавый. Счастье”. — Смоленск, 2005).

Неожиданностью для многих может стать глава “Стихотворения двух тысячелетий”, оканчивающая раздел “События”. В ней — оригинальные стихи В. Баевского и переводы. В 2004 году они издавались отдельной книжкой, но тиражом всего в 50 экз. Первое датировано 1941 годом. Их появление на свет откомментировано так: “Мои стихи, как, впрочем, и моя проза, возникли как равнодействующая многих побуждений. Не исключаю, что и из желания убедиться, что я — автомеханик, умеющий водить машину, и свой в литературном мастерстве, которое исследую”.

Поэт, прозаик, журналист Евгений Степанов в 90-х работал и сотрудничал в самых популярных СМИ, давших ему возможность общаться со множеством интересных людей: Львом Яшиным, Сергеем Бондарчуком, Махмудом Эсамбаевым, Артемом Боровиком, пародистом Александром Ивановым, поэтами Семеном Липкиным, Татьяной Бек, Геннадием Айги... Книга воспоминаний о людях, которые уже ушли из жизни, дает увидеть их живыми. Почти в каждую мемуарную главу встроено интервью, которое автор брал у своих персонажей для “Огонька”, газеты “Совершенно секретно”, журнала “Столица”... Воспоминания переходят в рассуждения и возвращают нас в сегодняшний день: “Наступало торжество “PR”. И наступило”.

Первый прозаический опыт поэта и музыканта Ольги Арефьевой показывает ее как артиста по преимуществу. “Я расскажу вам то, чего не было. То, что было, проживет само” — одно из преуведомлений. Это повествование в жанре нонсенса больше всего похоже на кэрролловскую “Алису” — столько в нем сюжетных неожиданностей и парадоксальных сентенций. “Не доставаться никому — вот был единственный способ заиметь по-настоящему своих детей (…)”, “Она считала, что беда хорошего хозяина не меняет”, “Он включил тишину на полную громкость, молчание нарастало и почесывалось”…

Мальчик Ваня — подкидыш, до девяти лет проживший в инфекционной больнице. Контрастом к реалистически выписанному больничному быту идет его дальнейшая жизнь: мальчика показали по телевизору, и его нашла бабушка, живущая в собственном волшебном мире. Она колдует, здоровается с дубом по имени-отчеству, общается с разными интересными существами. Вот только про его маму она слышать ничего не хочет, а он так надеется ее разыскать… Не знаю, детская ли это книга. Мне было интересно читать: за всеми волшебными приключениями сироты стоят узнаваемые невеселые реалии.

“…мир задуман как чудо, и его не измерить никакими линейками и аксиомами”, — пишет автор предисловия Алена Микора. Четыре раздела сборника — “Фантастика”, “Брутальная реальность”, “Мистика” и “Сказки” — рассчитаны именно на такое миропонимание. Новеллы эти вполне профессиональны и могут стать модными, если понравятся соответствующим культуртрегерам. Автор — москвич 1974 года рождения, в 2001-м создал литературно-игровой клуб “Антилир” и самиздатовский журнал “УХ”, выпустивший более 20 номеров.

На книжке гриф: “Российское общество современных авторов”. Есть, видимо, такое в городе Старый Оскол. Современный автор со старомодным псевдонимом, образованным от женского имени, рассказывает нам про тайную организацию, прикрывающую скинов, которые громят сходки нерусского криминалитета, а также участвующую в боях на Кавказе, разоблачающую генералов-воров... Рассказывает сентиментально: у крутого героя сидит в башке, как пуля, идеальный образ женщины, которую в жизни он вовсе не любит. Образу этому он пишет письма, образ этот он примеряет на каждую встречную... Уж не римейк ли Дон-Кихота?

Самые слабые точки повести — разглагольствования о писательском мастерстве на каком-то чудовищном воляпюке: “Раз уж я решился войти в литературный мир со своими записками, а мне хочется думать, что я войду в него, то нужно уважать правила этого мира и не стремиться найти оправдание своей профессиональной несостоятельности в апелляции к имеющимся примерам разножанровых эпистолярных экспериментов до меня (...)”. Первая же простая фраза, следующая за таким эссеем, кажется верхом стилистического благородства: ““Привет, мужики”, — обрадовался нам Василь”...

Алексей Даен жил в Киеве, Риге, Москве, Италии, последние 14 лет живет в Нью-Йорке. Он поэт, художник, фотограф, переводчик; последнее, наверно, для гражданина мира неизбежно и проявляется на всех уровнях:

Александр Ткаченко — футболист, правозащитник, литератор, вице-президент и генеральный директор Русского ПЕН-центра, поэт. Недавно его не стало.

В книге — стихотворения 2006—2007 годов, в основном верлибры; часть из них публицистичны и прозрачны, другая часть требует особой техники чтения, ключ к которой в предисловии — поэтический манифест, написанный в 1982 году. “Метафора, которая не дает признак, а отбирает его, метафора, которая не соединяет, а разрушает, есть антиметафора. Выходит, что антиметафора уничтожает метафору. С этой точки “зеро” и начинается новое постижение художественного мира”. Вторая часть книги — переводы из У. Блая, У.Д. Смита, Р. Фроста, Д. Эшбери, Р. Зоговича, З. Селлеши, А.Л. Саля, Ф.А. Фаиза, К. де Брито.

В предисловии Сергей Бирюков пишет об особенности каламбурных, палиндромических и вообще комбинаторных стихов с сильной зависимостью от диктата самой структуры языка: “Эта особенность именно в самом диктате. Вот так слово идет, а не иначе. И нужна изощренная изобретательность, чтобы прыгнуть выше языка, а его тем самым никак не задеть”.

В послесловии пишет Татьяна Бонч-Осмоловская: “Его тексты могут быть названы умственной поэзией по тому усилию, которое требуется от читателя, чтобы разглядеть и проникнуть в перекличку их смыслов, уловить и осознать их связи, но это усилие безусловно вознаграждается”.

Сам Борис Гринберг пишет, в основном, палиндромы, часто очень красивые: “Якобы зыбок я…”. Или: “Нем, а звуку взамен”. Или: “…Я бесил и себя...” Эти три — с одной страницы. Действительно ас.

Название отсылает к Лукиану — нам дают понять, что книга пародийная? Это бы ее оправдало. Но предисловие, которое один из соавторов гордо взял под значок “копирайт”, не оставляет сомнений: они серьезно.

“…Он: // зимой стынет кровь / от жара мыслей / о той же зиме / я никому не скажу / новый год это смерть / любви старого // Она: // в последнее время / мне стала нравиться / типология / наших невстреч //”…

Лучшие стихи в этом сборнике избранного из трех ранее вышедших книг продолжают традиции русской философской и пейзажной лирики.

Петербургская поэзия, хотя и издан сборник в Петрозаводске. Много стихотворений, посвященных городу. Много талантливых строк, удачных образов и ярких лирических высказываний (“и снег идет, и теплятся дома / и тени сходят медленно с ума”). При этом много стихотворений, которые хотелось бы сократить, сфокусировать, освободить от необязательных слов.

Качество цельности мироощущения, чувство родственной связи всего со всем, отсылающее любую вещь мира к первоисточнику, сегодня встречается редко. У астраханского поэта Дмитрия Казарина даже кладбищенская грязь вроде родственника, которому от дома не откажешь, хоть он и невоспитанный.

В альманахе нет ничего о самом конкурсе, о кураторах или жюри, никакого предисловия или послесловия, — открываешь и читаешь. Открывает его шорт-лист конкурса — шесть стихотворений шести авторов (два вторых и три третьих места): Игорь Лукшт, Геннадий Ермошин, Александр Шапиро, Михаил Дынкин, Александр Брятов, Лада Миллер. Все стихи действительно хорошие. Значит, жюри квалифицированное. Дальше — дипломанты. Тут уже разное встречается. Дальше — лонг-лист. Довольно много интересного.

Критическая часть — конкурсные рецензии на конкурсные же стихотворения. Мне больше всех понравилась работа Татьяны Тайгановой, талантливо разрабатывающей тезис “графоманами не рождаются — ими становятся”; интересен Михаил Гофайзен, который пытается разобраться в сути нынешнего кризиса искусства — не слишком успешно, с излишней опорой на признанных теоретиков, но само стремление ценно.

В год столетия со дня рождения Марии Петровых переиздать ее стихи, конечно, надо было. Но не так.

Мария Петровых умерла в 1979 году — почти тридцать лет назад. Ее поэзия — наше наследие, история русской литературы. Издание же вышло на книжный рынок в таком виде, как будто автор публикует свои стихи самостоятельно. Из него невозможно понять, на какие источники оно опирается (прижизненные книги? архивы?), кто готовил тексты к публикации, кто несет ответственность, если они текстологически недостоверны, автор-то уже не может за себя постоять... Каковы принципы циклизации? Кто дал названия разделам книги и на каком основании? Ни составитель не указан, ни публикатор, только редактор и верстальщик; ни предисловия нет, ни послесловия, где бы кто-нибудь что-нибудь объяснил... Издательство, которое считает себя культурным, так делать книги не должно.

С оригинальным творчеством Т.Л. Щепкиной-Куперник — театральной мемуаристки, биографа актрисы Ермоловой, переводчицы Шекспира, Лопе и Ростана, подруги и собеседницы А.П. Чехова, “самой известной петербургской лесбиянки, вышедшей замуж за самого обаятельного петербургского донжуана”, — английский славист Дональд Рейфилд столкнулся, работая с архивами Чеховых и Суворина. И решил, что пора переоценить ее поэтическую репутацию, отринув “предвзятые и субъективные” оценки современных ей критиков — Чуковского, Блока. Чему и должно поспособствовать данное издание, состоящее из трех разделов: “Из сборников”, “Из несобранных и неопубликованных стихотворений”, “Поэмы”. При жизни поэтессы, умершей в 1952 году, вышли четыре сборника ее лирики между 1898 и 1915 годами. После 1923 года она опубликовала, по предположению исследователя, 500—600 стихотворений, разбросанных по периодике. “Среди них можно найти десяток, под которыми не постыдились бы подписаться ни Цветаева, ни Ахматова”, — пишет Д. Рейфилд в предисловии. Но самое лучшее она не публиковала вообще — была у нее такая странность. “Можно сказать не только, что несобранное превышает по качеству собранное и что ненапечатанное — напечатанное: больше того, черновики иногда лучше, чем отделанные стихотворения”. Книги хорошо подготовлена к изданию, снабжена всем тем необходимым, что называется “аппарат”: предисловием, послесловием, примечаниями.

Статьи и рецензии прозаика на прозу и беллетристику, написанные с 2000 по 2007 годы. В роли критика Роман Сенчин вполне убедителен: тексты анализирует умело, оценки, порой удивительные, считает нужным обосновывать. Но интереснее всего здесь не анализ текстов, а теоретическая часть, которую я отнесла бы к жанру “критический эпос”. Как раз за эти годы в литературе многое произошло. Главное — сменились все критерии и ориентиры, определяющие место критики и роль литературного процесса в сегодняшней культуре. Причин произошедшего Сенчин не ищет, но отражает все вехи данного процесса. В статье 2000 года он еще уверен, что дело критика — “пытаться направить литературный процесс по тому пути, который видится критику правильным и прогрессивным”. В “эпических отступлениях” последних критических работ все больше рассуждений о книжном рынке и стратегиях писателей по отношению к нему, а литературный процесс упоминается редко и неуверенно.

Все, о чем пишет англичанка, в хрущевскую оттепель влюбившаяся в СССР и связавшая с этой страной всю дальнейшую профессиональную и общественную деятельность, — правда. Детей, попавших в колонию, жалко. Особенно тех, кто получает сроки за то, что крал продукты из палаток и нес в семью, где кроме него еще семеро.

Тем не менее, читая эту книгу, все время ощущаешь ее странность. Все выглядит так, будто единственная цель изоляции преступника от общества — месть. Автор горячо и убедительно доказывает, что лишение свободы — слишком жестокое и малоэффективное в воспитательном плане наказание для подростка. И предлагает множество способов наказать его иначе, показывая, как это происходит в других странах, и ностальгически вспоминая о политике “велферизма”, которая применялась у нас с 20-х до середины 30-х годов, основанной на стремлении не отомстить, а помочь.

Однако в книге ничего не говорится о том, как, заменив изоляцию на помощь, оградить от подростковой девиантности тех, кто в сходной социальной ситуации сделал другой выбор: пошел работать, а не воровать. Ведь из зарплаты продавца, а не хозяина палатки, вычтут стоимость украденного. О том, как, оставив на свободе девиантного подростка, защитить от него тех, кто идет ему навстречу по улице, — тоже ни слова. Видимо, автор считает это темой другого исследования.

Игорь Гамаюнов — судебный очеркист, много лет работавший в “Литературной газете”. По некоторым из историй, составивших эту книгу, сняты остросюжетные фильмы.

Многие люди думают, что счастье — это некий рецепт, который можно разузнать у тех, кто им владеет. И становятся жертвами демагогов-политиков, маньяков с располагающей внешностью, сектантов, которые уверяют, что счастье — в отсутствии мыслей, а свобода — в слепом повиновении “Учителю”. И почти все люди проходят через крах каких-нибудь наивных иллюзий — например, о том, что существует нетрадиционный метод воспитания, решающий все воспитательные проблемы, — автор завершает книгу очерком о дошкольном воспитании собственной дочери.

“Интернет радикально потрясает систему регулирования, основанную на разграничении физических пространств, отделенных национальными границами”. Тем не менее автор утверждает, что правовое регулирование виртуальности с целью внедрения в информационное пространство общечеловеческих ценностей и гуманистических принципов — дело вполне реальное, если “основной движущей силой” этого дела будут пользователи Сети. Признаться, я не понимаю процитированного словосочетания в данном контексте... Ну да ладно.

Метод регулирования, который автор предлагает, должен стать альтернативой централизованному надзору китайского типа. Он называется “сорегулирование”. Это сочетание государственного регулирования с саморегулированием участников. Это загадочное “саморегулирование” хоть и растолковывается на многих страницах, все же напоминает об оруэлловском “самостопе”. Вопрос, что заставит неидеальных потребителей Интернета, которые обладают “гибкостью, мобильностью и возможностью уходить от контроля и ускользать от санкций”, вести себя столь хорошо, остается открытым.

Вопросов возникает много, но так и должно быть — монография пионерская. Проблемы, которых она касается, еще долго не будут разрешены, поэтому хотя бы обозначить подступы к их решению необходимо.

“Литературный словарь” — одна из рубрик журнала “Литературная учеба”. Избранные статьи из этой рубрики, выпущенные отдельным изданием, выглядят действительно словарем, в котором “...даны описания наиболее распространенных терминов и понятий, которые чаще всего вызывают вопросы”. Это странное определение для меня делится на два. Либо это словарь “наиболее распространенных терминов и понятий” — таких как “герой”, “псевдоним”, “стиль”, “идеал”, “тема” — из 77 толкуемых слов к таковым относится примерно четвертая часть. Либо это словарь “терминов и понятий, которые чаще всего вызывают вопросы”. Даже у специалистов. Например, “дискурс”. Таких в словаре примерно пятая часть. Все остальное — литературоведческие термины, широкому читателю не потребные, а специалисту известные. То есть нужные прежде всего студенту. Но обучаться по такому словарю не позволяют пороки систематизации: здесь растолковывается термин “басня”, а, к примеру, “баллада” — нет; здесь присутствует акмеизм, а романтизма нет... При этом на одно и то же литературное явление отдается четыре позиции: автобиографические жанры, автодокументальный текст, человеческий документ и эго-документ можно было растолковать в одной словарной статье. То есть перед нами случай, когда публикации журнальной рубрики в книжную цельность не сложились.

Содержание: Быт, Воля, Дружба, Душа, Сердце, Ум, Закон, Здоровье, Красота, Любовь... Это не сонник. Это — научное издание — словарь концептов: “К периферии денотативного поля относятся и первичные междометия, актуализирующие, как правило, значения нескольких эмоций, включая удивление: Ай, Ах, Ого, Ого-го, Ой, Ой-ля-ля, Ох, Ха, Фью, Тю, Ба, Фу-ты <...>” (Н.В. Дорофеева. “Удивление”).

Концепт — основная единица сознания, “квант структурированного знания”. Язык — одно из средств доступа к сознанию. Лингвистическая концептология — междисциплинарная область знания, исследующая сознание на материале языка. Отличие этой книги от предшествующих — построение всех приведенных исследований на материале разных языков и культур: русской, английской, немецкой, французской, китайской.

Проблематика этой книги — поиск философского языка для разговора о любви. Работа не претендует на научную строгость и стройность, ее принципиальная эссеистичность вроде бы оправдывает отсутствие обзора предшественников и определения предмета, критериев, инструментария. Но, отказавшись идти традиционным путем, автор другого пути не нашел. Растерянность проявляется в стилистическом хаосе: язык науки и язык художественной литературы беспорядочно сталкиваются, ломая ряды. Легион цитат, привлекаемый на подмогу, почему-то только усугубляет впечатление философской неудачи: концепт не проявлен. Автор предисловия Михаил Эпштейн неслучайно сравнивает работу Г. Иванченко с “Фрагментами речи влюбленного” Р. Барта — на фрагментах речи она и построена. Своей, чужой. Фрагменты эти, видимо, призваны иллюстрировать факт ускользания предмета речи от самой речи.