Лазарь Шерешевский

Александр Сенкевич. Предвестие

Встреча грозы и покоя

Книга Александра Сенкевича “Предвестие” примечательна тем, что она издана в Риге и издана двуязычно. С каждой страницей русского авторского текста соседствует текст латышского перевода. Перевод этот сделан поэтом Имантом Аузинем — и как сделан! — стихи совпадают не только по смыслу, не только по ритму, но даже и по внешнему рисунку: кажется, если наложить латышскую страницу на русскую, они совместятся строчка к строчке и буква к букве (пусть это несколько преувеличено, но по идее — точно!).

В такой зеркальности текстов проявились и яркий талант Иманта Аузиня, и его многолетняя переводческая деятельность, так зримо и объемно сказавшаяся в этой книге.

“Предвестие” — четвертая книга стихов Александра Сенкевича. Она не наделена чертами внешнего новаторства: все в ней на первый взгляд достаточно традиционно — ритмика, способ рифмовки, лирические жанры. Даже присутствующие здесь в небольшом количестве верлибры давно уже не являются новшеством.

Но за внешней традиционностью “Предвестия” — парадоксальность содержания, своеобразие мироощущения автора, отразившееся в системе его поэтических координат.

В географии местонахождение привязывают к определенным меридианам и параллелям, в астрономии отсчет ведется от точки, в которой пребывает наблюдатель. Такой отсчет как раз и определяет координаты “Предвестия”, когда двуязычные переклички в книге как бы приближают к нам безразмерный и беспредельный космос. Космос, понимаемый отнюдь не в античном смысле — порядок, противопоставленный хаосу, а скорее как обозреваемое пространство с расположенными там звездами, планетами и — человеческими душами…

Именно отсюда — часто повторяющееся в стихах Сенкевича сопоставление (но не обязательно противопоставление) тьмы и света, неба и земли, равнозначно уживающихся в авторском “Я” и то ведущих в нем свои борения и споры, а то вступающих в союзы и соглашения.

Такое нахождение между небом и землей, между светом и тьмой, границы между которыми нечетки, размыты и порой трудноразличимы, приводит поэта к давней теме двойничества. Но решается эта тема Сенкевичем по-своему. Зеркало в стихотворении “Двойник” вобрало в себя грани между днем и ночью, как между видимым и сокрытым у Дориана Грея в романе Оскара Уайльда или как разящие отличия у стивенсоновских доктора Джекиля и мистера Хайда. Ибо душа человеческая пребывает на земле не только в пространстве (что отражено зеркалом), но и во времени — “в перемене дней, в чередованье трапез”. И этому обстоятельству посвящено еще одно “двойническое” стихотворение Сенкевича “Взъерошенный птенец…”, эпиграф к которому автор взял из стихотворения В. Ходасевича “Перед зеркалом”.

Александр Сенкевич известен как знаток религий, культур и философии Востока, особенно культуры Индии. И это накладывает отпечаток и на его творчество, и — более того — на его мироощущение. Как, к примеру, в “Балладе о святом походыке”, где автор от внешнего переносится к внутреннему, к индийскому миру метафизики,

А дальше, будь это встреча с каменным быком у древнего храма или упражнения в духе медитаций, поэт не ставит себе задачей воспроизвести некую “восточную” форму выражения, а скорее — совместить приобщение к духу восточной философии со своими духовными поисками, метаниями, не оставляющими его ни на Западе, ни на Востоке.

Вот два стихотворения, очень разные по антуражу, но родственные по состоянию души. В одном — “ночь тиха и тесен дворик”, в другом — “у горного хребта над гималайской кручей гостиница стоит…”. Гостиница не из простых: называется “Касл”, то есть “Замок”. Однако ситуации схожи: и там, где скромный дворик, и там, где гостиница, “как ларец из перламутра”, уединилась влюбленная пара. Но и там, и тут: “ты и я в подушку вжались, были целый день в раю, и теперь вот оказались разом с бездной на краю” — это во дворике. Что же касается гостиницы, то она наполнена видениями и суеверьями, хотя и безлюдна, и она “над пропастью парит”: райскому блаженству любви, своего рода нирване, сиюминутно грозит либо гибель, либо падение в низменный мир пошлости и суеты.

И возникает впечатление, что поэт при всем своем проникновении в учения Востока бережно хранит в себе все то, что заложено было в ранние годы той культурой, в которой он формировался. Он в значительной степени предстает как европеец и — шире! — как христианин. Яснее всего это проявляется там, где он обращается к произведениям искусства, — например, к полотнам художников времен французской революции, Дега, Курбе… И хотя в книге буквально соседствуют стихи о художниках времен Дантона и Робеспьера со стихами, озаглавленными “Сетования воина хана Узбека”, — честно говоря, представляется, что образ мыслей первых куда понятней и ближе автору, чем размышления второго…

Сенкевич во многих своих стихах — странник, путешественник, паломник (для обозначения такого рода существования он нашел весьма емкое слово “походыка”), в его творчестве присутствуют и Запад, и Восток. И конечно же, Россия — и в живописном этюде (“Когда туманов белизна // разбавит темень фиолета…”), и в графической зарисовке (там, “где причалены лодки // и где вклинилась в реку коса”).

На правах иллюстраций присутствуют в книге А. Сенкевича работы известного художника из Франции Вильяма Бруи. В его округленных построениях, избегающих прямо- и остроугольности, совмещающих почти абстрактный узор с фигуративными элементами, проступает завершенность космоса в его проявлениях, спирали, параболы, эллипсы, свойственные небесным телам и орбитам и земным растениям и плодам, — и такое мировидение близко стихам Сенкевича с их философским виденьем и изобразительной пластичностью: