Давид Заславский

"Я глуп, но не очень"

От публикатора

Думаю, что молодые читатели, пролистав эти записи, воскликнут: неужели это тот самый Д. Заславский — звезда сталинской публицистики, автор приснопамятных статей «Сумбур вместо музыки», «Литературная гниль» и «Шумиха реакционной пропаганды вокруг литературного сорняка»? Возможно ль такое?

Люди постарше и больше повидавшие едва ли чему удивятся. Они знают, что Давид Иосифович был известен не только этими печальными опусами, но и тысячами других статей. Что жизнь его была длинная (1880—1965), что журналистскую деятельность он начал задолго до советской власти, и были в этой жизни и деятельности другие темные, даже страшные пятна, — о которых открыто говорилось во всех энциклопедиях, но за упоминание которых в досужих разговорах людей почему-то сажали в тюрьму (по свидетельству А. Ваксберга)¹ .

Эти дневники — из тех самых пятен, только никому неведомых досель. Пятна криминальные, но вполне типического происхождения.

В седьмом классе гимназии сын многодетного конторщика Д. Заславский заразился революцией. Нелегальный марксистский кружок нашелся сразу и рядом. В 1900 году, на первом курсе Киевского университета, он вступил в Бунд. В 1901-м за участие в студенческих беспорядках был исключен из университета и выслан из Киева. Вскоре по окончании ссылки, в 1904 году ушел в подполье и в качестве бундовского политорганизатора работал в Вильне, Риге и Одессе. С «бульдогом» в руках принимал участие в революции пятого года.

Революция (едва ли он отчетливо представлял себе, какая именно, — но просто революция как таковая) была целью его жизни, его любовью, страстью, реваншем за униженье своего народа, торжеством справедливости — исторической и нравственной, была упорным занятьем его пытливого и дисциплинированного ума; она, она, благословенная, со студенческих прокламаций и первого напечатанного (в 1904-м) фельетона водила его пером. Когда Первая русская революция провалилась, Бунд сильно поредел, и пришлось выйти из подполья, Заславский с головой ушел в журналистику (университет оканчивал одновременно и вынужденно, для вида на жительство). Статьи Homunculus’a (его псевдоним) — сначала в «Киевских вестях» и «Киевской мысли», а затем в петербург-ской газете «День» — читала, как говорится, вся Россия.

Чрезвычайно и сам начитанный, вышколенный самообразованием, знавший несколько иностранных языков, трудолюбивый, остроумный, умевший писать много, понятно, на любую тему и сразу набело, мастер словесных кавалерий-ских атак и драк до крови, но лишенный, при этом, художественного таланта, газетчик до мозга костей, Заславский обычно был резок и прямолинеен, его слово буквально жгло, язвило. Это было острое блюдо — горчица — на тесном пиршественном столе российской дооктябрьской журналистики.

Заславский с воодушевлением встретил Февральскую революцию. Отдавший много лет и сил подготовке перемен, он попросту не ожидал, что они могли наступить так скоро и легко. Не ожидал и того, что радостные и долгожданные эти перемены в малокультурной, разоренной и воюющей стране разбудят настоящий вулкан. Заслуженные краснобаи, признанные позеры, а то и просто проходимцы, ставшие у власти (на разных уровнях), оказались беспомощными в политике, в управлении, в государственном строительстве, в знании нужд и настроений народа. Страну неудержимо несло к пропасти. Статьи Заславского от весны до осени 1917 — это сплошное SOS. «Нам нужна революционная власть, а не власть либеральной снисходительности и толстовского непротивления злу. Кто взял на себя власть, пусть найдет в себе и силу. Нужно призвать к порядку разболтавшуюся и распустившуюся Россию»² . Но кто его слушал!

Бессильем правительства и всех иных политических партий мастерски воспользовались большевики, отнюдь не удовлетворенные чужим, «ублюдочным» Февралем. Их энергия и влияние в 1917-м росли с каждым днем. Заславский, сызмальства изучавший историю и практику мирового рабочего движения, не верил в способность российского пролетариата победить — и курс на социалистиче-скую революцию считал зловредной и корыстной авантюрой. Он яростно нападал на большевиков, обвинял их в связях с охранкой, с германским правительством, в шпионаже, в разложении армии, в разрушении производительных сил страны, в одурачивании народа — и, в конечном счете, в предательстве интересов России. Взбешенный Ленин не оставался в долгу. В своих статьях 1917 года («Расхлябанная революция», «Политический шантаж», «Письмо товарищам») он называл Заславского грязным господином, негодяем, наемным пером, политическим шантажистом.

Октябрьскую революцию Д. Заславский встретил обращением «Тем, кто у власти»:

«Вы не власть. У вас в руках сила, вам повинуются штыки, вы можете посадить в тюрьму своих противников, но вы не власть. Вы можете заставить делать по-вашему, и привести к молчанию врага, можете зажать рот, — но так все время и должны зажимать и ни на одну минуту не опускать руки, потому что полузадушенные мы все же крикнем, что вы узурпаторы, и никогда, никогда не признаем мы нравственной силы за вашим захватом. И вы должны поэтому управлять, окруженные штыками. Вы не можете выпустить из рук ружье, или штык, или нагайку, и путь террора неизбежно лежит перед вами»³ .

Большевики закрыли «День» без промедления. Однако газета продолжала выходить (с перерывами и всякий раз лишь по нескольку номеров) — под другими названиями: «Новый день», «Ночь», «Полночь», «В глухую ночь», «Грядущий день», вновь «Новый день». Гнев и работоспособность Заславского не знали удержу; он был убежден и убеждал других, что творящемуся кошмару нужно и можно положить конец — есть способ и сила: Учредительное собрание. 30 ноября 1917 года в очередном фельетоне «Таврический дворец и Смольный застенок» он почти торжествовал: «…Чем ближе к открытию Учредительного собрания, тем больше разгуливается эта свирепая вакханалия обысков, арестов, расправ… Есть желание застращать врага, ошеломить его арсеналом всяческого оружия и самой отборной ругани… Дикари бьют в барабаны изо всей силы, кричат, шумят перед сражением, чтобы запугать врага. Они раскрашивают свои лица, чтобы придать себе грозный вид. Они прыгают и танцуют.

Но пусть Ленин и Троцкий перестанут танцевать наманер воинственных индейцев. Скальпы на воротах Смольного института и свирепые рожи верных краснорожих не испугают в наши дни. Они раздражают своей бессмысленно-стью, своим унылым в однообразии и оскорбляющим Россию идиотизмом. Учредительное собрание пришло. Встаньте, господа, и прекратите ваши жестокие глупости!»⁴ 

За день до открытия Учредительного собрания Заславский, в числе нескольких сотрудников «Дня», был арестован. Когда латышские стрелки вели их к тюремной пролетке, откуда-то взявшаяся публика на улице кричала арестованным приветствия и аплодировала.

Однако картина, которую Заславский застал через полтора месяца, по выходе на свободу, потрясла его.

«Печать только временно находилась в упадке. Теперь она расцвела. Одиннадцать вечерних газет! Никогда Петербург не читал так много. Десятки газет официозных и буржуазных. Рептилии лоснятся, и глазки их умильно блестят. И рядышком с ними лоснится от благополучия та беспринципная уличная печать, которая великолепно себя чувствует при всякой диктатуре. Казалось бы, эту печать должна была прежде всего убить «социальная революция». Но она убила не печать, а достоинство печатного слова. Печать пресмыкающаяся и подхалимствующая уцелела, даже укрепилась. Либеральные газеты проявили гибкость удивительную. Они согнулись в колечко, стали шелковыми и тихими. Ни протеста, ни упрека! Сдержанная почтительность и изысканная вежливость»⁵ .

17 мая 1918-го «День» погас окончательно. Писать стало некуда. Разве что в дневник. Лояльные редакции опасались брать или безбожно кромсали статьи непримиримого и клейменого Заславского. Молчать не было силы. Жить было не на что. Аресты и расстрелы «врагов революции» превратились в обыденное дело. 30 августа, после убийства председателя ЧК М. Урицкого, председатель Петросовета и Комитета революционной обороны Петрограда Г. Зиновьев предложил «разрешить всем рабочим расправляться с интеллигенцией по-своему, прямо на улице»⁶ .

В начале сентября Д. Заславский подал просьбу о разрешении ему, как уроженцу Киева, выехать с женой и дочерью на Украину.

Там он — открыто или периодически скрываясь — пережил всю Граждан-скую войну. Это были годы не только исторической смуты, но и смуты, идеологической и душевной, самого Д. З. Все возможные власти прошли перед его глазами, все политические силы показали себя. Он всё и всех посмотрел, и всё и всех увидел, обдумал, оценил. И жестоковыйный, как казалось, Заславский зашатался — к удивлению, к ужасу, к разочарованию или к злорадству публики — просто читающей и политической, считавшей его «своим». «У меня нет решений в голове; остались только сомнения». Когда былые товарищи по Бунду стали дружно записываться в РКП(б), былые товарищи-меньшевики с готовностью пошли работать в чрезвычайку, а «принципиальные» журналисты запели оды Советской власти, Заславский отвернулся от них как от предателей и сволочей. Но когда другая группа общественных деятелей и писателей уходила из Киева с деникинской армией, чтобы отправиться на юг или за границу, Заславский не примкнул и к ней. Эми-грация была ему омерзительна. Он всей душой сочувствовал независимости «неньки» Украины. При этом и вообразить себе не мог распада России. Он ненавидел насилие. И презирал слабость. «Так и разорваться можно».

В тогдашних статьях его — если обстоятельства позволяли им появляться в газетах — прежняя безапелляционность, самоуверенность, железная логика.

Терзался и распадался он только в дневнике.

Признаки решения забрезжили у Заславского к началу 1920-го года. Он начал понимать, что — проиграли; дело сделано; обратного пути нет, и — хватит агонизировать: и ему, и стране. В апреле того года в киевской газете «Коммунист» он напечатал письмо:

«События последних месяцев, в России и за границей, привели меня к твердому убеждению в том, что я ошибался в своей оценке роли и значения Советской власти. Неправильная оценка приводила к ошибкам, о которых я вспоминаю с глубоким сожалением.

Я убежден в том, что всякие выступления против Советской власти ведут в нынешних условиях лишь к затягиванию гражданской войны, увеличивают разруху в стране и мешают переходу к органическому общественному и государственному строительству на новых началах.

Признавая допущенные мной ошибки и отказываясь впредь от всякой политической деятельности, я хотел бы все свои силы приложить в области культурного труда, где, я убежден — есть нужда в добросовестных работниках».

Здесь снова вспоминается отрывок из давней заславской статьи: «Кто взял на себя власть, пусть найдет в себе и силу. Нужно призвать к порядку разболтавшуюся и распустившуюся Россию».

И Белая армия, и интервенция к тому времени уже сделали все, что могли. То есть продемонстрировали свою немощь, банкротство.

Политическим банкротом осознал себя и Заславский. Но ему было 40 лет, у него был талант, была профессия, слава (пусть теперь и сомнительная), был ост-рый, буквально съедавший его интерес к жизни, были силы, он любил Россию, — жить прошлым, обманутыми грезами, жить в вечных слезах, питаться единой злобой — этого он не мог и не хотел.

«Покаянное письмо» Заславского 1920 года — трезвая оценка действительности, желание избавиться от прежних фантомов, жить дальше. Советская власть еще долго будет его шокировать, и пугать, и раздражать, и отталкивать. Но будет и его упорная попытка пристальнее рассмотреть ее, понять (ведь не с неба ж она упала), найти свое место в реальном, а не в виртуальном (выражаясь современным языком) мире.

Его письмо было бомбой только для «своих» — здешних и тамошних. Большевики отнеслись к нему скептически.

Весной 1921 года Заславский вернулся в Петроград, где для него нашлась вполне культурная работа (и то по знакомству) — секретаря строительной комиссии по восстановлению телефонных линий, сотрудника отдела областного сельхозсклада, экономиста в бездействовавшем порту. Три года он прожил тише воды, ниже травы. Только наблюдателем. Печатался он мало и редко — в сборниках «Былое», в «Еврейской летописи», «Летописи Дома литераторов». Газетную полосу, собеседников, оппонентов ему заменял дневник.

Среди многочисленных негативных поименованийЗаславского бытует: перебежчик. Эта его перебежка продолжалась, по меньшей мере, лет семь. И его не обогнали только парализованные.

Лишь в 1924—1925 разброд, шатания, сомнения были преодолены — или отброшены, — слезы утерты и дневник убран подальше. В это время Заславский начал сотрудничать в советской прессе — сначала в «Ленинградской правде» и «Красной газете», потом в московских «Известиях». В 1928 году сестра В.И. Ленина М.И. Ульянова пригласила беспартийного тогда Заславского в газету «Правда»⁷. Там он прослужил ведущим сотрудником до последнего дня своей жизни. Но эта часть его биографии всем, как будто, хорошо знакома⁸ .

Сохранились дневники Д. Заславского за 1917—1924 годы: десять пронумерованных общих тетрадей (1—11, без 10-й). Это, по виду, личный документ. Но также — и исторический. Не только потому, что наполнен историческими событиями. (Сегодня о сумасшедшем Феврале, Брестском мире и Гражданской войне мы знаем не меньше Заславского.) В них есть сверх того — самое проживание истории. Запечатленная в дневниках сумятица (если не сказать «сумбур») была свойственна большинству нашей интеллигенции, которая — вольно или невольно — приближала революцию, желала ее, подыгрывала ей, но, когда она пришла, не узнала ее и вынуждена была определять свое к ней отношение и свое место в новой жизни.

Здесь публикуются записи из трех тетрадей — немногочисленные за 1917-й (при тогдашней свободе слова вести дневник не было времени и смысла) и выборочные из систематических — за январь — ноябрь 1918 год (РГАЛИ. Ф. 2846. Оп. 1. Ед. хр. 67, 68).Мы исключили целиком или сильно сократили обильные выписки из Маркса, Каутского, Лассаля, Драгоманова и др., пространные рассуждения о прочитанных книгах и статьях, об истории России с незапамятных времен до современности, сопоставления российской и французской революций, внешнеполитическую тематику (а она всю жизнь была профессиональным коньком Заславского), размышления о судьбах еврейского народа, о состоянии европейского рабочего движения, упоминания родственников.Сокращенные в рукописи имена и названия раскрыты (а имя автора, напротив, умалено до: Д. З.). Из-за большого объема материала подстрочные примечания сделаны выборочно и ограничены временными рамками.

Благодарю Юлию Васильевну Заславскую и сотрудников РГАЛИ за помощь в подготовке публикации.

Евгений Ефимов

Д.И. ЗАСЛАВСКИЙ

Дневник 11 марта 1917 — 8 ноября 1918

11 марта 1917

Вчерашний совет рабочих и солдатских депутатов. Разделение между солдатами и рабочими — и на почве настроений. Патриотизм солдат и равнодушие рабочих к войне. Непонимание со стороны солдат экономических требований рабочих и вражда к ним. Пролетариат — и крестьянская мелкая буржуазия, которой чужд 8-часовой рабочий день.

Маркс. Борьба классов. Мы переживаем первый период — опьянения. Пролетариату кажется, что все достигнуто, и он герой, и не замечает, как под республиканской массой недовольно поднимает голову и мелкая и средняя буржуазия, как запугана крупная буржуазия и дворянское землевладение. За каждый час торжества буржуазия воздаст расправой. Мы увидим военные суды, и наша печать будет еще не раз закрыта.

Рабочие почти одинаковы в массе своей теперь, как семьдесят лет назад. Свою некультурность и темноту они принимают за революционность. Успех революции требует от пролетариата самопожертвования. Но это почти невозможно при темноте, неорганизованности, при влиянии демагогов большевизма.

Диктатура пролетариата и крестьянства! Революция показала ее. В крестьянской республике наших дней пролетариату не видать 8-часового рабочего дня. При всей своей революционности мужичок прежде всего хозяин. Для него и рабочий, зарабатывающий до 200 рублей в месяц, — господин и интеллигент.

Тревожно, тревожно за революцию нашу. Перевалит ли она через гору войны, через гору продовольственной разрухи, через гору социальных противоречий, через гору противоречий национальных? А у каждой горы сидит, притаившись, контрреволюция и только ждет, чтобы народ поскользнулся на крутом месте.

А разума политического не вижу у руководителей совета. То есть разум есть, а мужества нет. Они ведут свою линию, но раздувают стихию. С огнем не шути! Их же первых он слопает…

1 ноября 1917

О великой и славной революции российской миром Господу помолимся.

Она окончательно и формально умерла сегодня ночью, когда рабочие Обуховского завода пришли в «согласительную комиссию» (дуракАнский в ней представлял город Петроград)⁹  и сказали, стуча кулаком: «К черту всех лидеров, и все программы, и все партии! Прекратите бойню!».

Когда революционный пролетариат требует порядка, то надо поломать перья, закрыть социалистическую «лавочку» и сесть за книжку.

Самодержавие оставило России расстроенное хозяйство, темную страну и отравленную подпольем демократию. Ни одного Франклина!

Был ли неизбежен провал революции? Нет, трижды нет. Революцию погубили сто одна причина, и первая из них — бездарность, государственная не-опытность бюрократии.

28 декабря 1917

Революция и ее кризис заслонили явление другого порядка, куда более важное: кризис российского государства. Может быть, с первых же дней революции ничего другого, кроме кризиса, и не было, и революция-то и разгорелась на основе этого кризиса. А основа — ликвидация роли Великороссии в государственном строительстве России. Тут не самодержавие потерпело крах, а Петербург вместе с Москвой. Самодержавие потерпело крах лишь в том смысле, что оно не сумело обеспечить за Петроградом и Москвой их прежней роли. Причины распада России надо искать не в 20 веке, а в 12-м. Другими словами, пересмотру подлежит вся история России.

12 января 1918

Пересыльная тюрьма¹⁰ .

Людишки, людишки, людишки¹¹ .

Матросы уже начинают играть самостоятельную роль. Это господа завтрашнего дня.

Долгий разговор с Семеном Ароновичем¹² . Революция не разрешила аграрного вопроса, то есть, будучи честна, малодушна и сознательна, не подкупила крестьян. Это сделали большевики, и они держатся по той же причине, по которой провалился Керенский со всеми своими керенятами. Честная политика это глупая и, стало быть, бесчестная политика. История посмеется над честнымидураками и вознесет бесчестных негодяев. А результаты у тех и других одинаковы. Там, где кризис государства, где его падение, социальный вопрос играет роль второстепенную. Совсем не важно, какой класс и какая группа победили, когда рухнула Римская империя.

14 января 1918

Люди живут не исторической правдой, а исторической ложью. Правда моего тюремного сидения забудется. А может быть, и нет правды? В глубине сознания моего шевелится иногда мысль: проиграл! Но я не спекулянт. И дочери своей скажу, если доживу до зрелых ее лет: в годину великой революции сидел в тюрьме, потому что не был спекулянтом — политическим спекулянтом.

Я просил принести мне французскую книгу. Владимир Абрамович сообразил и передал: «LesmassacresdeSeptembre»¹³ . Удивительно тактично! Я смеялся, а внутри одну секундочку мелькнула суеверная мыслишка.

30 января 1918

«Война или мир?» Ни одной путной мысли в голове. Если бы можно было утешить себя просто тем, что пролетариат, как огромное наивное дитя, верил, что силой своего революционного энтузиазма он пробьет брешь в мировом империализме… Но Троцкий не ребенок. А эта спекуляция на грядущем потомстве, которое «поймет» и «оценит», мне противна. То, что делается теперь, грандиозно — и мелодраматично. Народу, может быть, это и надо. Мне хотелось бы, чтобы пролетариат был поумнее. Лбом стену прошибать — это романтично, но в наше время машин и техники лоб слишком уж примитивное оружие.

В существе, в основе у Ленина и Троцкого такое же отношение к русскому мужику, какое было у царских генералов. Его так много, мужика, что зачем же его жалеть? И прут тысячи и сотни тысяч. Правда, мужик хитрый. Чувствуя, что власти нет, он и не идет.

У меня такое в глубине души чувство, что попал я в руки людей, которые сводят личные счеты. И сведут.

31 января 1918

В газетах сегодня письмо Дзержинского. Мы в руках негодяев, у которых нет смелости сказать прямо, что держат в тюрьме без повода или сводят личные счеты. У меня к великому презрению в первый момент присоединилось живое чувство отпора и потом прошло. Какие они мелкие и маленькие люди! И какие они полицейские люди по своему мышлению. У меня было некоторое внутреннее уважение к Дзержинскому, и я рад, что оно сменилось полным и святым презрением.

Л. и другие две недели выводили монумент из снеговых плит, работали, смеялись. Даже тюремщики улыбались, глядя на их возню. А сегодня красногвардейцы разбросали — не из озорства, а назло, из мелкой и глупой человече-ской жестоко-сти. Вероятно, их очень раздражал смех и бодрый вид «буржуев». В среднем пролетарии смешано 35% ребенка, 40% — крестьянина с рабьим, холопьим чувством, с душой раба, 10% пролетария, 20% мещанина и, может быть, еще 5% социалиста.

15 февраля 1918¹⁴ 

Дурацкая история с «деяниями против советской власти» развивается. Сегодня в газетных заметках говорится уже о «вооруженном восстании». Меня это смутило, и стало где-то внутри неприятно. После Анатоля Франса («Боги жаждут») так знакомы эти фабрикуемые обвинения, подложные обвинительные акты. Люди одинаковы, и человеческая дрянь мало изменяется на протяжении 130 лет. Сначала я решил, что надо принять меры и опровергнуть ложь. Мы послали заявление в следственную комиссию¹⁵ . Но в то же время божественная ирония овладела частью моей души. Пусть будет что будет. Бротто у Франса понимал, что оправдываться бесполезно. Эти Дзержинские — те же Гамелены, и есть, конечно, среди них и провокаторы. Бедная Этка¹⁶, она очень волнуется и хочет, чтобы я этого не заметил. Наряду с презрением к человечеству растет у меня удивительная нежность к людям.

А большевики делают важное и нужное дело, и, в сущности, надо бы им помогать. Смута и анархия — это, конечно, явления, не подлежащие одобрению в государственном праве. Но некоторые очень положительные (при данных условиях) исторические процессы возможны только во время смуты. Только большевики могут убрать армию с фронта, распустить гарнизоны, швырнуть землю крестьянам, выбросить рабочих из заводов. Перед всякой властью стояли бы эти же проблемы, и ни одна власть с ними не справилась бы. Уничтожение армии — то есть устранение ее со сцены — это величайшая услуга России, и та власть, которая придет после большевиков, и не подумает их за это поблагодарить. Большевики расчищают дорогу буржуазии — в этом их историческое призвание, и потому буржуазия так злобно и недоверчиво косится на меньшевиков — не мешайте, мол, им делать свое дело.

20 февраля 1918

Вчера ни читать ни писать не мог — так взволновали взятие Двинска и объявление войны¹⁷ . И вечером — чего давно не было — произнес горячую речь о необходимости призвать Россию к оружию, сбросить с себя маразм и прежде всего заставить себя и других поверить, что России необходима — то есть что никогда не согласится признать себя побежденной.

И хотелось верить в чудо: что по-настоящему, искренне почувствуют в себе большевики русских людей и призовут к сопротивлению. И многое бы простилось тогда им — и пролетариат мог бы закрепить свое положение. Но — чудес не бывает. Мы сидим сегодня в тюрьме, как сидели, и новое несчастье России будет поводом для подражания старым революционным образцам. Будут разыгрывать коммуну 71 г. Но где ее Версаль?

23 февраля 1918

«Новый День» закрыт. В большевистских газетах рядом угрозы расстрелом, террор, призыв к революционной обороне и радостная телеграмма о курьере, выехавшем с грамотой о мире из Двинска, и об ответе Чернина¹⁸ , согласии возобновить переговоры.

Подтверждается, что мир и спокойствие убийственны для большевиков. Война сразу дала основу для террора. Ту же роль играла раньше война гражданская.

«Победы словно фурии обступили Робеспьера». Мир в стране и вне ее убивает большевиков.

Философически рассуждая, Россию спасает теперь (если не вспыхнет революция на Западе) затяжная война на Западе. Во взаимной борьбе на истощение Россия даже под немцами может прийти в себя, передохнуть и набраться новых сил. Но раздел России, гибель, расчленение? Я назвал это вчера на собрании бундовцев «историческим вздором» и думаю, что это так. Австрия не может слопать Украину — подавится. Украинско-польский спор должен толкнуть Украину в сторону России. Вообще, раз все начинается сызнова, и в старой плоскости поставлен вопрос о Литве, о Прибалтийском побережье и т. д., то начинают действовать и старые законы. Латышам и эстонцам выгоднее быть с демократической Россией, ее авангардом. Демократическая республика с широким применением принципа федерации является основным принципом внешней политики России.

1 марта 1918

В редакции воронье завело «крах», и так это было скучно и противно, что я стал возражать, перегибая палку в другую сторону: рано Россию отпевать, перед ней богатое будущее, выпрямится и т. д. Мои насмешки над «беремиадами» задели Владимира Абрамовича и Степана Ивановича¹⁹ , и пошел горячий и бестолковый спор. Но я думаю, что я прав был в основном. И не в том дело, через сколько лет Россия оправится, а в том, что нельзя только ныть и ругать большевиков, а надо уже теперь искать и сохранить те здоровые точки и силы, опираясь на которые Россия может выкарабкаться — и должна выкарабкаться. Надо указывать России, что она сильна и что она может быть сильна. Не нужно малевать розовыми красками скверную действительность, но не надо в тон общему самооплевыванию подыскивать, подбирать только мерзость наших дней. Что революция повлекла за собой разруху государственную, это всякий знает. Но что революция может быть источником величайшего народного подъема, это не всякий хочет знать.

Россия может погибнуть в том случае, если буржуазия ее окажется насквозь бездарной, озлобленной, запуганной до потери сознания. Спасти Россию может демократия, то есть свободные, здоровые, не зараженные ни социализмом, но и ни антисемитизмом люди, люди американского склада, твердой воли, трезвого ума, готовые на решительные меры. Найдется такой класс — и бояться за Россию нечего. Но если за доктринерами и утопистами социализма придут доктринеры либерализма и утописты монархии, — то начнется глупейшая сказка про белого бычка. Монархия в Великороссии с проповедью похода на Украину — это и может привести к потере Украины. Демократия в Великороссии неизбежно и в ближайшем же будущем возвращает Украину России.

А иностранное завоевание, а сферы влияния, а кабала? Все это опасно (и то — без преувеличений!) для страны, не способной создать свою демократию. Персия и Турция — примеры таких стран. Но даже и тут оговорки нужны. Египет выпрямляется, находясь «в кабале» у Англии. Индия таит в себе неожиданные политические возможности.

Но ведь то Персия, Турция, Египет. А бояться ли России, изведавшей великодержавие, с развитой (относительно) промышленностью, проделавшей такую — да, такую! — революцию? А главное, — с таким чадородием? Пусть приходят немцы и англичане с капиталами. Они наживутся — что и говорить. За слабость свою Россия большие им отвалит миллиарды, накормит империалистов. Но и сама разбогатеет, но и сама окрепнет. Россия призывала уже раз к себе варягов, а потом их же поперла и выперла…

Сегодня Ленин в «Правде» говорит, что никогда Россия не помирится с грабежом и будет готовиться к войне. Несмотря на фразы о советской республике, в этой статье есть очень яркое национальное чувство. А в негодующих телеграммах советов, запрещающих подписывать позорные условия мира, — не говорит ли то же чувство? Герой Мольера не подозревал, что он говорит прозой.

7 марта 1918

Тема о ликвидации большевиков, об их бегстве из Петербурга снова становится модной¹⁹. Приход немцев связывают непременно с уходом большевиков. Логика социализма так велит думать. Но факты складываются за последние месяцы вопреки этой логике и имеют свою собственную логику. И я думаю, что Ленин может уцелеть и сохранить власть, если не погубят его ленинцы, не вполне усвоившие его идею. А идея его — власть. Власть все может сделать, и главное — это власть. И если теперь может укрепиться только власть, опирающаяся на немцев, то — почему же опираться монарху какому-нибудь. Возьму я да обопрусь! Ленин не революционер в обычном смысле этого слова. И он совсем не интеллигент, не доктринер. Он несколько раз менял тактику и врал, когда ему это было выгодно. Он верит в свою власть и имеет основания верить. У него есть идеология, еще не потерявшая кредита в народе. Есть своя бюрократия, связанная с нынешней властью личными интересами и потому готовая ее отстаивать, как жизнь. Есть преданная гвардия. Конечно, свои же люди могут дрогнуть, растеряться — и тогда провал. Такие случаи бывали. Диктаторы терпели поражение. Но это отнюдь не неизбежно. Раздробленность и бессилие народа при решимости, терроре власти создают временно опору, а там — есть надежды пустить корни. Ленин теперь так же силен, как Наполеон I в первые месяцы власти, как Гришка Отрепьев. Одному удалось закрепить власть, другой — провалился. Ленин террором насаждает социализм. Что же — и Петр террором насаждал буржуазный строй.

Есть ли основа для социализма? Для подлинного, быть может, и нет. Но для особого социализма, видоизмененного Krieg-Socializm’а²⁰ , как будто есть. Я пытался в редакции развернуть мои мысли по этому поводу. Кто-то назвал это утопией. Но, на мой взгляд, это не утопия. Представляю себе огромную «Ост-русскую» кампанию для планомерной эксплуатации России. Она берет в свои руки все железные дороги, главные отрасли промышленности, все банки. Национализация и социализм есть лишь внешний титул для этой организации. Русская буржуазия, действительно, устраняется. Есть народ — и государство. Управляет Ленин и двести тысяч большевиков. Но они только доверенные грандиозной «Deutsche-russischehandels-gesellschaft»²¹ . При таких условиях Германия обеспечивает за собой рынок. За сырье она монопольно снабжает крестьян машинами, мануфактурой, всем, чем угодно. Она даже берет подряд на культуру и доставляет ее. Немцам — выгодно, но и Ленину выгодно. Это еще не социализм, но уже и не капитализм. Порвать зависимость от Германии, и Россия приобретет готовый социали-стический аппарат. Она может выступить в сношения с любой социалистической страной, Англией, Соединенными Штатами. Германия, по мысли Ленина, не вечно будет стоять с штыками над головой России, своей социалистической колонии. Наступит момент, когда окрепшая Россия рванет нити, — и тогда попытка закрепить эти нити-цепи будет стоить немцам, вернее Вильгельму, власти.

Вот план, при котором Германии выгодно скрепя сердце поддерживать большевиков; при котором и большевикам выгодно мириться с Германией. Мир позорный? Да. С точки зрения революционеров, национальной независимости и т. д. — позорный. Но с точки зрения развития производительных сил страны и укрепления в будущем нынешних зачатков социалистического строя — мир выгодный.

Это грозит, однако, гибелью отечественной промышленности. Возможно. Не следует лишь преувеличивать. Падение промышленности неизбежно на первых порах. Потом она может начать выпрямляться. Но может быть, России, стране земледельческой, лесной, так и надо себе сказать: да. В мировой экономии мое место у земли. И все культурные завоевания я прилагаю сюда, к земле. Пусть Англия дымит миллионами труб, Россия развивает культурное земледелие. Есть страны — Канада, Аргентина, — мировой смысл которых в земледелии. Есть город, мировое назначение которого в свиноводстве. Это — Чикаго. Надо лишь сменить привычные критерии, совершить переоценку ценностей. «Мы пойдем на выучку к капитализму!» — провозглашали некогда марксисты. А теперь на выучку — к немцам. Канада — страна земледельческая, но она изрезана железными дорогами, и деревни ее освещены электричеством.

Это — утопия? Но она начинает нравиться мне. И вот что, между прочим. Основной проклятый вопрос перед Россией — поднятие производительных ее сил. Это выше всего. Вопрос о политической форме определяется в зависимости от этого. Люди, которые толкуют о том, республика или конституционная монархия будет в России, и не говорят о том, как выбиться из тисков нищеты, из долгов — ничего не говорят. Они — болтуны. Может ли буржуазия возродить страну, какие у нее идеи в широком смысле слова — вот вопрос. И если нет гениальных идей, то остается только слово. На слове ничего не построишь.

12 апреля 1918

В Москве война с анархистами. Вероятно, они уже ликвидированы. Если не удастся их победить в Москве, Петербург будет ими захвачен из Кронштадта. У Владимира Абрамовича — мрачные предчувствия. У меня предчувствий нет. Однако развязка может наступить совершенно неожиданно.

Но если этого не случится, то большевики станут великолепной партией порядка. Буржуазия за это простит им все грехи, вольные и невольные. И если это будет так, то Ленин — гениален. Он делает все то, что сделал бы монарх, что сделала бы буржуазия. Обыватель готов примириться с пролетарием, несущим ему порядок.

Ленин — хозяйственный мужичок и на хозяйственном мужичке все строит. Он будет новейшим Иваном III — такой же хитрый, настойчивый, такой же русский. Он пролетария подчинит мужичку — в интересах этого же пролетария. Я с тайным сочувствием слежу за Лениным — и с тайной симпатией. Он — реалист и националист. Его политика — глубоко национальна. Россия на том выросла, что копила силы, пока взаимно истощали себя в войнах европейские государства. На этом был построен и план Ленина.

Вот написать бы это… Заклюют. И сам я думаю — глупость это. И ведь не удастся Ленину его план.

Вчера — горячие, чуть не до драки споры о рисунке для «Танцульки»²² . Я увидел в ней карикатуру на революцию и загорелся: не позвалям! В споре я устанавливал положение: наша революция есть великая крестьянская революция со всеми недостатками, но и со всеми ее достоинствами. Это те же мысли, которые в тюрьме я развивал Кливанскому. И он теперь послушно повторяет их.

Я глуп, но не очень.

22 июля 1918, Ермоловская (Сестрорецк)²³ 

Вчера на пляже: беседа с Б. об иностранной политике и о союзной дипломатии. Его наблюдения над ними жизненны и правдивы. «Великая Англия!». «Могущественные Соединенные Штаты!» Но их представляют ограниченные и жалкие люди, совершенно незнакомые с Россией. Дипломатия действительно выродилась. Это — совсем не слова. В особенности выродилась дипломатия союзническая. Ее бездарность доходит до гениальности.

В политике все действуют наобум и блуждают в потемках. Союзные дипломаты ни черта не понимают в России, но и Россия — большевики ли, кадеты ли — ни черта не понимают в союзниках. У нашего брата, простого смертного, есть мистическая вера в тех, кто по званию своему находится наверху. Ему виднее! Но наверху сидят подчас слепцы, маньяки, глупцы.

Перечитываю старые газеты. День за днем развертывается революция, и — ведь, господи ты мой! — до чего слепы были правители, да и все мы, до чего не знали народа, не понимали настроения его! Эти кадеты, талдычащие о проливах, когда народ думал уже только о том, чтобы удрать из окопов, — зрелище жалкое и недостойное! У некоторых обывателей было больше чувства действительности, чем у политиков: те хотели переделать народ во время революции — идея совершенно несбыточная!

При помощи слепых людей, ограниченных политиков, бездарных дипломатов история все же творит свое дело. Люди тычутся из стороны в сторону как слепые щенки — и выходят все же на дорогу. Выйдет и Россия. После беседы с Б. надо было прийти к такому заключению, что плохи ее дела — не до отчаяния, однако. Россию спасает то, что так помогало ей в течение всей ее истории. Она выросла, потому что соседи были заняты войной и взаимно истощались. И теперь Россию спасает мировая война.

Убийство монарха, по-видимому, не произвело особого впечатления²⁴. Народ равнодушен. Евреи примут известие ближе других к сердцу. Во-первых, из чувства ответственности, которую им навяжут. Евреи будут платить за разбитые горшки. А во-вторых, из чувства большей сознательности. Меня удивила горячность Черткова²⁵. Он хотел, чтобы организация Б. непременно вынесла резолюцию с осуждением убийства. Но это столь бесполезно и лишено содержания, что никого не вдохновит.

Казнь Карла I не вызвала особого движения в Европе. Сильнее всех реагировал московский царь. Но с Кромвелем охотно заключали договоры монархи Европы, хотя и называли его «цареубийцей». Казнь Людовика дорого обошлась французской революции, но не будь Наполеона, не прояви революция такую силу свою, помирились бы и с этой казнью. В наше время монархическая идея утратила значительную долю жизненности своей, а главное, Россия не чересчур сильна, чтобы внушать к себе страх, не настолько слаба, чтобы можно было без опасений отправлять в нее карательные экспедиции. Пока Россию можно использовать, ни одно государство не сделает из казни Николая предлога для разрыва. Но впоследствии реакция учтет это убийство.

4 августа [1918]

Для любителей сопоставлений: в английской революции — отразился иудаизм, ветхий завет, Израиль, идея религиозного равенства, справедливости, чест-ности — в сущности, демократии. Во французской революции — Рим, государственность, патриотизм. В русской революции — христианство в первобытной его форме, с грубым коммунизмом, отрицанием демократии и государственности, враждой к культуре. В каждой этой революции есть своя правда — и своя ложь. Английская революция идейно подготовлена была библией, французская — энциклопедистами, возродившими Грецию и Рим, русская — Толстым и русским народничеством, которое насквозь проникнуто толстовством.

Это литературные различия в революциях. А историческая суть одна. Народу надо перебеситься, чтобы вступить на путь мирного и благоденственного буржуазного жития. Англичане давно перебесились. Французы — с некоторым запозданием. Русские — теперь. Немцам, видно, от природы не дано иметь «бесов» в своем народе. Они по книжкам перебесились.

С высоты птичьего полета, может быть, ничего ужасного и нет в революции нашей. Перед свадьбой парни устраивают «мальчишник». Там душа последний раз должна разгуляться — перед законным браком. Так гуляет теперь на мальчишнике своем большой и славный европейский парень — русский народ. Под башмаком у законной своей буржуазии он скоро остепенится, придет в разум — и будет жать другие народы. Мы-то, евреи, чересчур на этой свадьбе радуемся.

Социальная революция нужна была в России. Она дает право и основание буржуазии с гордостью и достоинством принять это звание, не стыдиться этого имени. Да, мы буржуазия — это значит, мы класс творческий и государственный! — так будет мыслить всякий купец, капиталист, и особенно их дети так будут мыслить. Социальная революция даст толчок национальному воспитанию, которого в России никогда не было и которого стыдились как дурной болезни.

Правда, тяжело даются России уроки, и сводит ее, бедную, судорогами. Но есть положительная сторона в том, что Россия болеет, когда другие народы воюют. Русскому человеку (не интеллигенту) и теперь лучше живется, чем немцу или французу. У него хлеб отнимают, и заводы не работают. Но у тех хлеб уже давно весь отняли, а заводы вырабатывают только снаряды. В нищете все равны. Большевики глубоко, до зоологической глубины народны, когда силу свою на том основывают, что народ не воюет и воевать не хочет.

Дьявольская мысль — использовать социализм для победы над врагом, развести азефовщину в мировых размерах — эта мысль рождена немцами. Троцкому улыбалась мысль — стать европейским Лассалем²⁶  при новом европейском Бисмарке, превратить новую Римскую Империю с императором в Берлине в Соединенные Штаты Европы с президентом в Москве. План грандиозный. Но за Троцким и Лениным отвратительным смехом смеется вурдалак Парвус²⁷ , самое высокое выражение человеческого растления, подлинно Сатана, Иуда-предатель нового Христа, в социализме воплощенного.

8 августа [1918], четверг

Запрещение всей «буржуазной» печати²⁸  имеет только одну цель: вовлечение России в войну с Англией и Америкой. Осуществимо ли это? Казалось бы, нет. Однако поучителен пример Болгарии. Народ был там явно против войны, — правительству же ничего не стоило изменить настроение и повернуть его в свою сторону. У народа, если закрыть ему глаза, вырастает весьма длинный нос, за который правительство и ведет народ, куда оно хочет. И весь вопрос в том, являются ли большевики правительством, то есть способны ли они свой успех, свою власть (в более широком смысле) поставить выше доктринерской программы или узких личных интересов. В этом отношении большевики не правительство. Они страдают тем же пороком, что и самодержавие. Николай был так же принципиален, как и Ленин. Правительство нуждается в беспринципности.

10 августа [1918], суббота

Среди многочисленных уроков революции будет и тот, что народу доверять не следует. Социалисты всех толков посидели на козлах, и не было таких, которые не держали бы кнута и вожжей в руках. Керенский пробовал обойтись только понуканием — и когда он хлестнул кнутом, то был сброшен. Зато большевики наяривали кнутом — сколько влезет. В буржуазной революции на их долю пришлась самая черная работа. Они должны были приучить народ к буржуазному порядку. Если в России можно создать теперь недурную полицию, не за страх, а за совесть оберегающую неприкосновенность частной собственности, то благодарить за это надо всецело большевиков.

В Сестрорецке вспыхнула «эпидемия» краж из ледников — что и неудивительно. Господа буржуи привозят из города масло пудами и жрут здесь по сверх-первой категории. Кража из ледников — дело самое обычное и в сущности невинное. На то и ледники на дачах, чтобы их обкрадывать. Так было при всех режимах. Но местный совдеп, горя рвением к полицейскому порядку, постановил: застигнутых на месте, то есть у ледника, — на месте же и расстреливать. Говори после этого о неуважении к принципу частной собственности! Совдеп, конечно, совершенно прав. Речь идет не о фунте масла, похищенном у буржуя, а о потрясении основ и престижа власти. Чем слабее власть, тем сильнее должны быть средства для укрепления ее престижа.

13 августа [1918], вторник

Положение остается неопределенным — либо нам еще не показывают конца комедии. Впрочем, по-видимому, это не комедия. Луначарский умиленно говорит снова об истории, которая поймет, оправдает и увековечит… История — это последнее утешение для неудачников. И верят они не столько в историю, сколько в ложь ее. Я начинаю презирать историю. Она распутна, как девка — и отдается всякому партийному историку. Факту надо пролежать тысячу лет, чтобы очиститься от лжи. Гейне будто бы сказал перед смертью: Бог меня простит — это его ремесло. То же самое могут сказать об истории величайшие разбойники. Она их простит по ремеслу своему. Наивные люди взяли да «заклеймили» Герострата. Но современный Герострат ни в малейшей степени не чувствовал бы себя заклейменным. Он просил бы репортеров почаще упоминать его имя… Да и Герострат не был, вероятно, просто озорник и поджигатель. В его бунте против общепризнанной красоты и красивости была своя правда. И он тоже думал об истории, которая поймет его — и, пожалуй, поняла. В народных движениях всех времен была уйма геростратизма, принятого, оправданного, освященного.

Немецкое посольство переехало в Псков^{29 … Н}еужели подписан смертный приговор большевикам? Не верится. Немцы упрямы. Отказ от Бреста требует от них революционной решительности. В сущности, они побеждены чехословаками, которые расстроили их игру. Большевики явили загадку миру, но чехословацкая загадка не уступает большевистской.

«Мы были побеждены в неравном бою!» — скажут большевики. И лживая развратница-история напишет: русский пролетариат пал в бою с империалистами всех стран. Но ведь вот что трудно будет замолчать. Большевики победили в Центральной России всех внутренних противников, всюду завели свои советы, были «всемогущи», взяли государственный центральный аппарат, расселись в обеих столицах, получили государственный банк, экспедицию заготовления государственных денег. Их поддерживала десять месяцев могущественная Германия. Полгода с лишком их не трогали державы согласия. Им подчинились сто миллионов человек… Как смеют они сравнивать себя с осажденной, неудачливой, безденежной Парижской коммуной, с революционной Францией 1791 года, со всех сторон обложенной противниками! История дала пролетариату все для победы, все внешние средства, все силы — вплоть до своей армии, своей полиции. Им мешала печать — закрыли ее. Были опасны конкуренты — уничтожили их. Германия ласкала их, как содержательница дома терпимости ласкает сначала свои жертвы. И оказавшись в зените власти своей, они не могут справиться с горстью, смехотворной крупицей чехословаков. И гибнут, жалобно пища, бессильные, гнилые, осужденные на презрение. Им, авангарду революции, могут помочь только немецкие штыки. Призывая эти штыки, они убивают окончательно себя, как социалистов. Они всецело, открыто поступают на содержание к Вильгельму.

Я думаю, что они это сделают. Не потому, что не хотят погибнуть, из животного чувства самосохранения. Нет, о всех так сказать нельзя. Вера в социальную международную революцию даст право пойти и на это позорное испытание. Пусть временно торжествует Вильгельм — если война затягивается, последним будет смеяться Ленин! О, только бы дотянуть до этого времени, сохраниться во что бы то ни стало, ценой несказанного унижения, бессилия, подчинения. Советская власть — выше всего. Она — самоцель, ибо в ней воплощена диктатура пролетариата. Она оправдывает все средства. Ради нее пошли на сепаратный мир, на расчленение России, на мир с Украиной, Финляндией. Ради нее можно пойти на военный союз с Германией, пропустить немецкие войска — в таком количестве, которое не угрожало бы прямо советской власти…

Тут и закопана собака. Я убежден, что все сводится к этому, к торгу из-за числа солдат. Корпус, например, можно пропустить, а два — опасно.

4 сентября 1918

Имена пятисот расстрелянных до сих пор не опубликованы³⁰. Я хотел утешить себя мыслью, что впечатление оказалось чересчур сильным даже для обезумевшей власти. Но это, по-видимому, не так. Мотивы молчания непонятны. Террор как устрашение требовал бы, кажется, возможно, более полного опубликования имен.

Думать об этом кошмаре долго нельзя. Можно сойти с ума. Однако не видно, чтобы люди сходили с ума. Русский террор оставил уже далеко за собою террор французской революции. Гильотина была публична. Она извращала до последней степени правосудие, но все же — правосудие. Здесь убийство людей как крыс — ночью, без имен, без индивидуальной и даже групповой вины… Нет, об этом нельзя писать! Люди вокруг равнодушны и тупы. Они жалобно мычат и покорно подставляют шею под нож мясника.

И однако, таковы только впечатления одной стороны. Другая — этого не ощущает. Я думаю о Крестинском и вижу, что для него эти пятьсот не люди, и он может примириться с их смертью. Он юрист, правозаступник, может понять и принять умерщвление заложников, чего не может ни при каких условиях принять и вместить мой мозг.

Я знаю, что могли бы возразить мне. Да, убить пятьсот беззащитных человек — жестоко. Ну а убить два миллиона человек, искалечить еще миллион, отравить ядовитыми газами — это не жестоко? Да, но там война! — Ну так что ж, что война? Простому деревенскому парню никакого дела не было ни до Европы, ни до России. Жил он своим мирным трудом. Никому не причиняя зла. Его взяли и послали — не в тюрьму, которая показалась бы раем, — а на бойню, на убой, и убили его не за индивидуальную вину, и не убеждения его, а за то, что он русский. И вот ты, публицист и политический деятель, это понимал, морально вмещал и о личности этого невинноубиваемого не думал. Да и не было у него личности. Была масса безликих. И вот точно так же в другой войне убиваются другие безликие — не за вину их, а за то, что они капиталисты, офицера, правые эсеры. Тысячи русских могут подкараулить сотню немцев и перестрелять их как куропаток, и это можно, даже похвально, даже нужно. А русские — русских, или немцы немцев — не могут. Это уж преступление.

Нам понятны различия, потому что есть тут идея, для нас священная. Отечество, демократия, развитие Европы. Но, во-первых, эта идея отсутствует у значительной части народа. Во-вторых, есть другая идея, не менее священная: равенство в труде, социализм, победа рабочего класса. Тут могут быть разногласия теоретические, политические, партийные. Но в области морали стоит тут какой-то знак равенства. И есть своя ужасная правда — правда искупления. Мы виновны в том, что недостаточно приняли в душу свою зло войны, жестокость войны, ее преступление. Ценность человеческой личности мы начинаем постигать теперь, когда идет война гражданская.

Вот почему в душе моей ужас и смятение, и нет слов и права для осуждения. Не то что власть права или не так уж виновна, а то, что все мы виновны, все современное общество, и кровавыми всходами подымается теперь злой сев войны. Любой инвалид, молодой калека, слыша наши стоны, может сказать с укором и озлоблением: а меня ты пожалел?

С такими мыслями, как у меня, надо подальше уйти от политики. Надо идти в монастырь. Не душу спасать, а оберегать и хранить то, что еще понадобится людям, — справедливость, гуманность и культуру, демократию и уважение к личности. Как странно: слова пророков светятся до сих пор живым светом и зовут к идеалам справедливости и братства — и призывали эти пророки к поголовному истреблению народов и изощрялись в придумывании жестоких кар. Прелестная элегия, — лучше которой ничего нет, — «на берегах Иордана сидели мы и плакали»  кончается вдруг образом ужасным в свирепости своей: «благословенна та рука, которая младенцев твоих, Вавилон, разобьет о камень»³¹. Младенцев! — о камень!

С какой нежностью (даже сентиментальностью) описывал Троцкий раненых в французских госпиталях (в «Киевской мысли»). И с какой он же садиче-ской жестокостью говорит о гильотине, расстрелах. Ленин, наверно, добрый в личной, в семейной, кружковой жизни человек. Наверно, «и мухи не обидит» у себя дома. А вот не пощадил, не помиловал ту девушку, которая стреляла в него. Он видел смерть перед собой, знает, как стирает смерть все земное, и в послед-нюю минуту все равны — и он и эта Ройд, — и сам, цепляясь за жизнь, карабкаясь из могилы, толкнул туда эту девушку, — хотя уж без всякой нужды.

6 сентября 1918

Говорят, будто к Зиновьеву явились послы нейтральных держав и потребовали, угрожая отъездом, прекращения массовых расстрелов³² . И будто бы вследствие этого прекратились аресты, и уже не расстреливают. Другой вариант таков: послы действительно являлись и даже вместе с представителем германской миссии, но ничего не требовали, а только сделали «представление» обычного (в странах варварских) дипломатического характера. И Зиновьев будто бы ответил им весьма неопределенно и никаких успокоительных обещаний не давал.

Не знаю, что лежит в основе этих слухов. Но факт тот, что в газетах опубликовано обращение советской охранки и названа точная цифра расстрелянных — 512. И перечислены те, кто будет расстрелян как заложник, а теперь осужден на величайшую муку, приговорен к смертной казни.

Эти дни — кошмарны.

Рабочие не требуют этих убийств. Но они и не протестуют. Они молчат — так же тупо, равнодушно, как и все обыватели. Но их именем совершаются расстрелы, и они — единственный класс, который еще сохранил некоторую свободу собраний и слова. Если бы в их среде проявилось заметное возмущение, негодование, даже недовольство — это не могло бы остаться скрытым. Но этого нет. Нельзя и незачем себя утешать и обманывать. Расстрел 512 и угроза расстрелять заложников не произвели потрясающего впечатления на пролетариат. Рабочие не видят в этом ничего исключительного. В рабочих районах никто не сойдет из-за этого с ума. Так и «сентябрьские дни» в Париже не произвели сначала заметного впечатления на народ. В ужас пришла только интеллигенция.

Ну хорошо — не будем говорить о вине и преступлении рабочего класса. Пусть виновны они столько же, сколько и все обыватели: они — посторонние зрители, и не их вина в том, что их именем благословляется расстрел невинных. Пусть так, — хотя неверно это, и есть огромное преступление рабочего класса. Пусть так, — но как же можно говорить о рабочих, о пролетариате как об авангарде, как о лучших, избранных, как о носителях правды, справедливости, социализма? О каком революционном сознании может идти речь, когда нет элементарного сознания человечности, когда можно возродить, не боясь протеста, пытки, инквизицию, костер для еретиков, провокацию, смертную казнь без счета? Рабочие не одобряют этого. Они равнодушны. Среди телеграмм, полученных Лениным, очень мало телеграмм от рабочих. Все больше телеграммы от советских чиновников. Это показательно. Но мало этого, до безумия мало. Чтобы иметь право на признание свое как класса прогрессивного, передового, способного стать у власти, нельзя быть просто равнодушным к расстрелам заложников.

Надо освободиться от лжи вульгарного социализма. Пролетариат в России не передовой класс, не лучшие люди, не высшие, а просто серая обывательская толпа, сплоченная единством профессиональных интересов, готовая за восьмичасовой рабочий день, за осьмушку хлеба, за лишний рубль заработной платы растоптать всю демократию и культуру, харкнуть на нее, растереть ногой. Рабочие шли за Зубатовым, — пошли за Лениным. Социальная монархия — это не утопия в политике. Она утопична лишь в экономике.

Раздобывая паспорт и простаивая в хвостах³³ , я наблюдаю теперь канцелярскую человеческую глупость. Для получения паспорта надо проделать теперь сотню бессмысленных и бесцельных манипуляций. Сотни чиновников заняты совершеннейшей ерундой. Коммунисты «сломали» было государственную машину по завету Маркса. Но потом они собрали ее, кое-как склеили и снова пустили в ход. Старая испорченная машина скрипит и работает в тысячу раз хуже, чем прежде. Но осталось-то все по-старому, и в сыскном отделении («бюро уголовного розыска») сидят старые чиновники. И уже восстановлена старая охранка. С первого взгляда кажется, что все пошло зато по-иному. Та же машина — да не туда едет. Прежде под подозрением был весь пролетариат, теперь — вся буржуазия. Это так, но дело от этого не меняется. Правительственная система, построенная на массовом подозрении, не может ограничиться одним классом. Прежде под подозрение подпадала и значительная часть буржуазии. Теперь — в неблагонадежных числится и весь почти пролетариат. Остались чисты в пору минувшую только черносотенцы из Союза русского народа. Ими держалась монархия. Остались теперь чисты только коммунисты.

Испытываю эти дни глубокую моральную тошноту. Проверяю себя иногда. Не слабость ли это моя? И подлинно, — не ослепли ли мы? В болезни Ленина, в культе, его окружающем, в пафосе Троцкого — не высшее ли достижение пролетарской революции? Но я вспоминаю, что Абрамович сидит в тюрьме — он ли не поклонялся большевизму? — и сознание лжи перехватывает горло, — словно запах прогорклого масла.

В «Известиях» Стеклов прославляет Марата. Я помню, в Пересыльной тюрьме с болезненным любопытством допытывался я у Сталинского³⁴, как относятся французские социалисты к Марату. Он говорил, что в числе героев социализма Марат не числится. До сих пор нет во Франции памятника ему. Россия загладила эту «ошибку» революционной Франции. Марат — ничто в сравнении с Князевым из «Красной Газеты»³⁵.

Социалисты благодушно думали, что Марат навсегда остался позади. Они занимались реабилитацией его. Кунов³⁶  даже воспел хвалу ему. Способный пролить кровь только из шишек своего геморроя, он восторженно писал о человеке, который требовал крови тысяч людей. Жорес пишет о Марате как снисходительный папаша. Что же, все это «исторические явления», и смешно теперь бороться с Маратом, клеймить Гебера^{37 … Д}а, смешно. Ну, а оказалось, что Марат совсем не археология, не дела давно минувших дней и в публицистической печати воскрес целиком, полностью. «Pe?reDuchesne», — только с еще большей, расейской вульгарностью, с дикостью, с карамазовским цинизмом, с подлой развращенностью. Надо очищать социализм от Маратов, от русских Маратов и еврейских их мишурисов³⁸ , от контрабандистов и торговцев живым товаром.

Лукавый чертик шепчет на ухо: большие дела требуют и большого злодейства. Петр Великий был страшен и отвратителен в жестокости своей. Палкой, кнутом, топором вгонял он Россию в буржуазный строй, и либеральные современники проклинали его, прозвали антихристом, устраивали заговоры и восстания. Его ненавидели и преклонялись перед ним. История простила ему свирепые его казни, простила дикий абсолютизм, уничтожение старинных вольностей и сделала имя его символом возрождения и прогресса России. Россия корчилась при нем в судорогах, стонала, проклинала его — но все же училась труду, самостоятельно-сти, вырастала в побоях. Великие люди и великие эпохи все строили и строились на тысячах трупов. Юлий Цезарь и Александр Македонский, Петр Великий, Наполеон, Робеспьер и Ленин — все они были тиранами и убийцами. Все были нечувствительны к крови, шагали по ней равнодушно, ни во что ценя жизнь человече-скую. И всех оправдала история. Ленина она тоже оправдает.

9 сентября 1918

Вчера после долгих колебаний зашел в цирк «Модерн» на митинг по поводу массового террора — и попал на речь Зиновьева. Тянуло непреодолимо своими глазами посмотреть на аудиторию, ощутить ее, непосредственно почувствовать. Весь цирк был — народ серый, безликий, тысячеглазый. Зиновьев выкрикивал плоские фразы — крохотный среди этой массы. Его слушали внимательно, сосредоточенно, без подъема, доброжелательно.

Я пробыл одну минуту и ушел подавленный. Если бы в этом цирке пред серой, простой, народной аудиторией кто-нибудь заговорил о 512 расстрелянных, ему не дали бы говорить, избили бы его, — может быть, убили. Зиновьеву аплодировали. Уже на улице я слышал продолжительные аплодисменты.

Идеология труда несложна, но для трудящегося она обаятельна. Словами о трудовом параде, о борьбе с богатыми так легко взять, привлечь к себе простого рабочего. Он так элементарно ощущает классовые противоречия, разницу между собой и буржуем, что в элементарности этой тонут все другие различия. И что уж тут 512 расстрелянных! Ведь все это буржуи, а на войне по вине буржуев расстреляны были многие сотни тысяч.

О 512 расстрелянных начинают забывать понемногу. Стефания³⁹ неделю назад пришла взволнованная, покраснела и сказала: «Если это подтвердится, я ухожу из совета и уеду». Какая-то советская большевичка тоже говорила ей так: уйдет, если это правда. Но, вот, и подтвердилось, и списки заложников опубликованы, а Стефания не ушла. И не уйдет. Первое впечатление сгладилось, а дальше начинаются рассуждения. Что же, другие поступают не лучше…

Я тоже начал рассуждать. Во время французской революции происходило то же самое, но массовое истребление замаскировано было комедией правосудия. Ведь это еще вопрос, что хуже: прямой ли и открытый расстрел, или же надругательство над судом в виде «революционного трибунала», лицемерие революционной юстиции. Любопытно все-таки, что социалистическая революция не создала суда и не пожелала, повинуясь инстинкту, запятнать слово «суд» смерт-ной казнью, расправой, бессудными приговорами. Это как будто шаг вперед сравнительно с французской революцией. Но у той было больше моральной смелости. Она не боялась гласно и публично присуждать к смерти и публично же казнить. Нынешние прячутся и анонимны. На Невском выставлена карточка президиума чрезвычайной комиссии — Урицкий и его сотрудники, все очень молодые люди с незначительными лицами. Только у одного (не Бокий ли?^40 ) даже на снимке пронизывающие, стальные глаза. Эти Гамелены⁴¹  держат в руках своих жизнь тысяч людей.

Зиновьев говорил о любви, которой пользуется чрезвычайная комиссия, и о том, что виднейшие работники из совета народного хозяйства принуждены были перейти в охранку. Вот она — неумолимая логика событий. Как и при старом режиме, департамент полиции, охранка делаются центром административного организма. Это не так опасно, если параллельно растут производственные силы страны. Если этого нет, вырождение неизбежно.

Так говорит логика. Но трудно было отделаться от впечатления переполненного цирка, аплодирующего Зиновьеву. Часть рабочих — и все еще значительная часть, — с большевиками. Рабочие недовольны властью, но чувствуют все же в ней свою власть. Другая власть будет, может быть, и лучше, но это будет чужая, господская власть. Диктатура пролетариата не потеряла еще прелести своей. Народ голодает, — но он уж привык голодать. А главное, он все же видит, что за ним ухаживают.

После митинга я снова боролся с сомнениями. Есть какая-то неправота моя — и, может быть, именно в том, что я прав. Рабочий класс в эпоху революции ревниво и эгоистически требует от социалиста: «Будь со мной! Ты прав — но правота твоя радует моих врагов». Но я не могу отдать правоту свою и личность свою и с расстрелом 512 никогда не примирюсь.

Буржуазный Петроград разъезжается в панике. Через полгода здесь останется полмиллиона населения, из коих половина на казенном содержании. Как это тоскливо! На Неве я видел сегодня заржавленные, грязные, заваленные рухлядью и тряпьем миноносцы. На них толкались такие же грязные и заржавленные матросы.

12 сентября 1918

Последняя моя запись в этой тетради. Завтра, в 3 ч. дня, мы едем в Киев. На душе грусть, досада и конфуз проигравшегося человека, раздавленного неудачника. И смесь хулы на советскую республику с такой любовью к ней. Да, как бы ни называть то, что происходит в России, — это революция, это — новое, это — творчество, пусть темное, пусть доктринерски-упрямое, пусть экспериментаторское. В истории человеческой это только эпизод, но в истории России, напротив, эпизод — это мы — культурные никудышники, слишком хорошие, слишком честные, слишком бездарные люди. Большевики — талантливы. Нет, они, пожалуй, бездарны, но большевизм — талантлив. А мы, может быть, и талантливы, но марксизм наш бездарен.

С грустью, унынием и тоской еду в Киев. Душа моя тянется сюда, к тому, что я проклинал и втайне любил. И не знаю — может быть, я вернусь сюда, чтобы наперекор прошлому протянуть свою шпагу победителю. Я не могу примириться с новой орфографией, и есть родственная симпатия у меня к ненужному, лишнему «ятю», но учителем в школе я все же не могу быть.

Победа под Казанью⁴²  производит заметный поворот в настроениях. Сужу не только по себе, а и по Владимиру Абрамовичу, от которого услышал наконец еретические речи. Если под влиянием военных успехов большевики ослабят террор, они могут привлечь к себе некоторые круги интеллигенции. Победителей не судят — вернее, их бесполезно судить. Но это конечно не столь важно. Важнее другое: удастся ли после победы над внутренними врагами наладить хозяйство, пустить в ход заводы и поднять производительность труда. Тут загадка. Я тревожно ищу ответа на нее, и раздражает меня самоуверенность Владимира Абрамовича и Стефании, для которых это вопрос решенный и, конечно, отрицательно. А я — Фома неверный.

Невыразимо тягостно думать о газетной работе в Киеве. Хотелось бы теперь абсолютной духовной свободы, уединения и возможности продумать до конца все пережитое. Не могу простить себе, что из чувства ложного стыда, внутренней нерешительности, податливости настроениям друзей не вошел в большевистский мир, чтобы собственными глазами поглядеть на него, получить непосредственные впечатления, узнать по-настоящему то, чего не бывало до сих пор, в чем лежит великая идея, зародыш будущего. Мы большевизм видели извне, с полицейской его стороны. Видели насилие, ложь, отвратительное лицемерие, варварское отношение к культуре. И не видели того, что внутри, огромной и напряженной работы, энтузиазма, творческих опытов, любви к бедноте, горячей веры в свое дело. Людей, которые стояли ближе к большевизму, он притягивал обаянием активности и революционности своей. Те, кто стоял дальше, видели (и с полным основанием) социалистического Держиморду. Таков был и просвещенный абсолютизм. Крестьян драли, пороли, прикрепляли. В это время Вольтер переписывался с Екатериной.

И все же уезжаю я с тем, что социалисты (и я в том числе) совершили огромное преступление. Все мы были льстецами пролетариата, а не учителями его. Вспоминаю первую статью мою, написанную после переворота. Искренно и в увлечении писал я ее. И есть в ней правда. Но правда и в том, что подавляющее большинство пролетариата — это обывательская, мещанская масса, — такая же, как и весь народ, с теми же недостатками и теми же достоинствами. Она труслива, жестока, равнодушна к общим вопросам, но может быть и революционной, и героической — смотря по обстоятельствам.

В поезде, которым мы едем, — два вагона международного общества со спальными местами, вагон второго класса и теплушки, набитые народом — простым народом, вот той беднотой, которая объявлена хозяином страны. В зале второго класса на вокзале чисто, пусто. В большом помещении столики с белой скатертью, пустой буфет и скучающие лакеи. А внизу, в зале третьего класса, на полу, в грязи, в духоте, на скарбе валяются пролетарии, и пищат их дети, и ходят по их головам носильщики. На каждом шагу красноармейцы. Они водворяют порядок — и есть порядок. Он заключается в том, чтобы простую публику не допускать в чистые помещения, доступные буржуям. И как строги эти красноармейцы, и как забита эта публика!

3 октября 1918. Ворзель⁴³ 

После передряг, приключений и ряда несносных по шуму, по разговору дней — снова тихая пристань. Впервые за три недели думал, гуляя по лесу, о России, — такой грешной и такой святой. Милая, голодная, мятущаяся Русь!

4 октября 1918

Великолепное весеннее утро. При таком климате и при такой земле население могло обходиться и без промышленности. Но так в истории не раз бывало. Приходили «с севера» голодные воинственные народы, завоевывали мирных земледельцев и заводили промышленность и торговлю.

Украина настаивает на признании Дона, грубо третирует советскую власть, идет на разрыв с ней — и дает почти миллион пудов пшеницы. Этим хлебом можно три месяца кормить Красную армию и готовить ее для похода на Украину. Советская власть все-таки талантлива.

Беседовал с маленькой бундовкой Х⁴⁴ , для которой я завзятый черносотенец. У нее явные симпатии к большевизму. Советская Россия импонирует, особенно на расстоянии. Запрещая всякую оппозиционную печать, большевики поступали совершенно правильно — со своей точки зрения. Никто не должен знать, как делается работа, и за кулисы нигде не пускают посторонних. Опыты производят при закрытых дверях. Рабочий класс всего мира должен получить почти готовое из рук социалистических творцов.

Когда я заговорил о массовых расстрелах, Х. возразила: «Но ведь рабочих не расстреливают!». Эта милая девушка с мягкими глазами готова примириться с тем, что расстреливают заложников, лишь бы они не были рабочими. Тут не две точки зрения, а две психологии.

6 октября 1918

Благословенно будь, святое одиночество!

Вчера в городе Войтоловский⁴⁵  судорожно и однотонно кричал об опасно-сти, угрожающей всему миру от большевизма. Этот общий страх противен. Если вы так все слабы, то — черт с вами! Как странно, что ничего не знаешь о совет-ской России. Как приняли там болгарскую новость? Конечно, рады. Но и жутко, грозит чрезмерным усилением согласия.

Если бы социализм победил в Европе, то наступили бы новые средние века. Параллель между социализмом и католицизмом занимает меня в последние дни. Католицизм интернационален и отрицает свободу мысли. В этом его сходство с социализмом. Моим дорогим друзьям чужда свобода мысли. Она не нужна ни крестьянству, ни пролетариату, когда они у власти. Она вообще не нужна победителям.

В свободе мысли, культуре и литературе — классовый интерес интеллигенции. Без этого она подохнет с голоду и лишится политической власти. Неужели я враждебен стал социализму? Нисколько. Но социалистов ненавижу.

Надо установить — что и сделано давно, — что прогрессивность и революционность — это отнюдь не атрибуты социализма, вечные и неизменные. Социализм бывает и реакционным. В частности, глубоко реакционна попытка его преждевременного осуществления…

 45 Лев Наумович Войтоловский (1876—1941) — публицист, литературовед, врач, социальный психолог, давний знакомый и коллега Д. З. (по «Киевской мысли» в 1910—1912 и в 1918). Умонастрое-ния Войтоловского в тот период вполне выражены в его статье «Летучие наброски. Нервы или культура?»: «В России торжествуют не Ленин и Троцкий с большевиками. Россия свалилась, задавленная своим застарелым, государственным пороком: невежеством. И не банкротство и бессилие демократии обнаружено большевизмом, а наоборот: торжество большевизма является нагляднейшим доказательством нашей отчаянной бескультурности» (Киевская мысль. 1918. 17 октября. С. 3). В 1920 пошел служить в Красную Армию, впоследствии много печатался в советских изданиях.