|
Белла Ахмадулина
Озябший гиацинт
(экспромты и посвящения)
Об авторе | Белла Ахатовна Ахмадулина — давний автор “Знамени”. Почетный член Американской академии искусств и литературы, член исполкома Русского ПЕН-центра. Автор многих поэтических книг, лауреат множества литературных премий (российских и международных).
Памяти С.В. Шервинского*
Я возжигала в полночь две свечи.
Лоб занимался помысла ростком.
Вблизи смиренно теплилась лампада.
Дни февраля мы бережно сочли,
сплочённые бесхитростным родством,
как снег и двор, как дворник и лопата,
март наступил, не повредив зиме.
Событий всех важнее их канун, —
так думали мои огни и гасли.
Лоб предавался черноплодной тьме.
Но иногда Шервинский и Катулл
являлись мне в созвучье и согласье.
Не стану странной тайны объяснять.
Возбредил лоб, приняв в часу шестом
за свой успех поспешность кофеина.
Поэт с Поэтом виделись во снах.
Но мне казался римлян божеством
тот, с кем я лишь однажды говорила.
Уж дворника с лопатою пример
стал явью, хлопотавшею внизу.
Бранилось с ним водителей собранье.
Брело дитя, влачившее портфель,
и, внюхиваясь в близкую весну,
гуляли меж сугробами собаки.
Я лоб спросила: высоко ль возрос
прозрачный стебель в призрачном саду?
На что извёл он двух свечей раденье?
Не пожелал ответить на вопрос
садовник-лоб, имеющий в виду
вот этих строк невзрачное растенье.
2005 год
* Шервинский С.В. 1892—1991 гг.
Посвящение В. Высоцкому
“Расположились мы нагло и вольно
в лучшей гостинице города Кёльна”
В. Высоцкий (из письма к Б. Ахмадулиной)
Продолжить повелел… быть по сему, Володя.
Мне страшно преступить незнаемый рубеж
меж вечностью и днём, где поступь новогодья
в честь поросли младой уже взяла разбег.
Мысль о тебе ясна. Созвучья слов окольны.
Мороз, а солнца нет… всё смерклось в буре-мгле.
Но был чудесный день. Ты и Марина — в Кёльне.
Так я пишу тебе вне правил буриме,
вне правил общих всех, вне зауми решенья
тебе воздать хвалу, что, как хула, скушна.
Солнце-морозен день, день твоего рожденья.
Чу — благодать небес к нам, сирым, снизошла…
1979
...
Город-тартар, наущенье татар,
здесь распаляет таган для сугрева
зябким рабам слабоумного гнева —
хрупкая крепость: опальный Театр.
Возраст свершений, тревог и морок.
Как мы беспечны. Как время сурово.
Нас упасло от всемирного рока
вольное скрывище антимиров.
Здравствуй, Театр, принимающий весть
сердца со вспышкою кровесосудной.
С доблестной мукою, схожей со скукой,
всех нас простил и покинул певец.
Наша юдоль: небородность тиар,
лоб светозарный и шея воловья.
Не разминитесь, Театр и Володя.
Вновь обнимитесь, стихи и Театр.
Ноябрь 2007.
Во время пребывания в Казани
Спас полунощный
Претерпевая медленную юность,
впадаю я то в дерзость, то в угрюмость,
пишу стихи, мне говорят: порви!
“А вы так просто говорите слово,
вас любит ямб, и жизнь к вам благосклонна”, —
так написал мне мальчик из Перми.
В чужих потёмках выключатель шаря,
хозяевам вслепую спать мешая,
о воздух спотыкаясь, как о пень,
стыдясь своей громоздкой неудачи,
над каждой книгой обмирая в плаче,
я вспомнила про мальчика и Пермь.
И впрямь — в Перми живёт ребёнок странный,
владеющий высокой и пространной,
невнятной речью, и, когда горит
огонь созвездий, принятых над Пермью,
озябшим горлом, не способным к пенью,
ребёнок этот слово говорит.
Он говорит, что устрашает сердце
Елабуги недальнее соседство,
что канет в Каму резвый бег ладьи,
что бродит он по улицам с опаской
и в сумрачный тридцатый день сентябрьский
не чтит Надежды, Веры и Любви.
Во времени, обратном Возрожденью,
какой ответ для мальчика содею?
Я просто напишу ему: — Прости!
Я — не наставник юных дарований.
Туда, где реет ангел деревянный,
пойди — его, а не меня спроси.
Там — выпукла прозрачной тайны сущность,
дозволившая непрестанно слушать:
уж Пётр отрёкся и петух пропел.
И кажется: молитвами своими
Скорбевший в полночь в Иерусалиме
с особой лаской помышлял про Пермь.
Всех страстотерпцев многогорькой Камы,
объемля их простёртыми руками,
в превыспренних угодьях он упас.
Коль он часовню ветхую покинул, —
то лишь затем, чтоб отвести погибель
от чад земных, что будут после нас.
Май 2007
Посвящение Юрию Башмету
Как второгодник-тугодум,
вотще решающий задачу, —
ответа жду от солнц, от лун:
что я на этой сцене значу?
Не мучь, о музыка, не снись!
Мы все вины не искупили.
Мы все пред музыкою — ниц,
все — должники её скупые.
Уста от слов не уберечь,
уста к словам не приневолить.
Сначала — музыка, но речь
вольна о музыке глаголить.
Ум изнемог и ослабел —
желанья праведного ради:
воспеть Башмета силуэт,
восславить упаданье пряди.
Хвала артисту надоест.
Гортань — оркестрик самоволья:
до-до-докучлив до-диез
с оскоминою си-бемоля.
Мне нот знакомы имена.
Возрос мой голос и напрягся:
учили музыке меня.
Но каркает бекар: напрасно!
Покуда школьный бал шумел,
невзрачных дев кружа наряды,
благоволил ко мне Шопен,
но Гедике простил навряд ли.
За музыкантом по пятам
брести бы в маске анонима.
Он — не гордец и не педант.
Его величье — шаловливо.
Услада службу отстоять —
одним, других терзают звуки.
Мой признаётся диссонанс,
что музыка — сообщник муки.
Согласье розных мук — талант.
Но эту грациозность жеста,
и эту прядь, и этот альт
спроста мы примем за блаженство.
Рассудок бытия смещён.
Душа свежа и плодородна.
Пусть ей потворствует смычок
и альт в ловушке подбородка.
Веселье рифм на нет сошло.
Остался мне поклон прощанья.
Хотелось говорить смешно.
Простите. Вышло, что — печально.
Всего, что есть, иссякнет срок.
Пребудет музыка бессмертна,
знать не желая — кто экспромт
в ночи содеял для Башмета.
Январь 2008
Экспромт к открытию выставки,
посвящённой “Евгению Онегину”
в Музее изобразительных искусств
имени А.С. Пушкина
Вспять времени прыжок окольный
стремглав свершив во дне ль, во сне ль,
воспомню я, как праздник школьный
желал Онегина воспеть.
Судим указкою уроков
за то, что чужд ему прогресс,
Он слыл вместилищем пороков —
и свежих душ мужал протест.
И все ленивицы тетради,
и все, в чьих лбах блистал надрыв
учёности, — письмо Татьяны
читали, как своё, навзрыд.
Лишь младшей девочке иная
досталась роли западня:
морщинами чернела няня
в лохмотьях как бы зипуна.
Моей учительницы козырь
таился до поры во мне.
Она не знала, как злокознен
был замысел в младом уме.
Отвергнув бант и фартук белый, —
увы, тот миг невозвратим, —
что “трусоват был Ваня бедный”,
мой голос мрачно возвестил.
Кладбище, склонность вурдалака
кровавить лакомством уста…
но слово милое “собака”
я с нежностью произнесла.
Учительницы упованье
сбылось угрозою невзгод,
и вышел прочь бледнее Вани,
из районо прибывший гость.
Служа грядущему обычью
не вымогать аплодисмент,
я шла домой, как по кладбищу.
На щёк пыланье падал снег.
Мне предстояло упоений
так много в будущего мгле,
где здрав и бодр смешливый гений,
сей вздор не возбранивший мне.
3 декабря 1998 года
Озябший гиацинт
Подворья праздник пьян и голосист.
Предзнаньем или знаньем разум занят?
Мне поднесён озябший гиацинт,
Согреть у сердца? Но и сердце зябнет.
Горшок с цветком вселился во чертог,
столь пасмурный, что и несхож с жилищем.
О чём гадать в Крещенский вечерок?
Его тепло посмею ль счесть излишним?
Возьму зимы поблажку и отдам
озябшему в предсмертье гиацинту.
2008
|
