Дмитрий Сучков

Блок-хаус

От автора | Я родился в 1959 году в городе Грозном. Учился на филолога в тамошнем университете. В 1986 году поступил в Литинститут им. Горького, где доучился до начальника отдела кадров (sic!). С 1997 года по настоящее время — автор и ведущий литературной передачи “Соглядатай” на радио “София”. В 2004 году в издательстве “Парад” у меня вышел роман “Shit & меч”. В “Знамени” печатаюсь впервые.

Если идти от Никитских Ворот по Малой Никитской и свернуть направо, на Спиридоновку, минуя роскошный особняк отца пролетарской литературы Максима Горького и скромную усадебку пасынка той же литературы Алексея Толстого, вы у цели. Скромная чугунная табличка сообщит вам, что трехэтажный деревянный домик под номером 6 тоже достопримечательность. Поскольку в 1904 году здесь жил ни много ни мало — Александр Блок. В этой связи, указывается на табличке дальше, дом охраняется государством. Как бы не так. Советское государство в свое время благополучно доохраняло домишко до последней стадии скособоченности и облупленности. Свежерожденное российское государство развалину торгануло никому не ведомым бизнес-структурам. Навсегда и за три копейки. Чем домик и спасся. Бизнес-братки все честь по чести отремонтировали и даже табличку вернули. Потом и памятник поэту появился в скверике по соседству. Тем самым некий государственный и общественный реверанс поэту был завершен. Ко всеобщему удовольствию.

В конце восьмидесятых дом Блока подвергся принудительному расселению со ссылкой на аварийное состояние и капремонтную нужду. Все жильцы, кроме одного сумасшедшего, о котором ниже, были дружно депортированы к черту на рога. А это, как вам известно, — Южное Бутово.

Псих, который отказался от райских южнобутовских кущ, был, на горе расселителей, орнитолог с мировым именем. Под свою коллекцию пернатых нахальный ученый требовал от коммунальных властей какое-то несусветное количество квадратных метров. Которые, что самое странное, были положены ему по закону. И ни в каком не в Бутове, там-то этих метров как собак нерезаных. А в самом что ни на есть центре, в пределах Садового кольца. Ну не наглость?!

Испытанные методы выселения, то есть отключение воды и света, результатов не дали. Вернее, дали, но совсем не те, что ожидались. После каждого отключения в ДЭЗ приходила толпа журналистов и телевизионщиков и принималась измываться над начальником и главным инженером. Стращали и Гринписом, и Страсбургским судом, и лживыми рассказками о любви Лужка не только к пчелам, но и ко всем летучим зверям без исключения. Дескать, проведает Кепкин, что над светилой птичечной измываются, и порвет всех в лоскуты.

В конце концов коммунальщики плюнули на несгибаемого птицеведа и дом номер 6 получил статус “временно переведенного в служебный фонд”. Что означает сие изящное выражение? В нашем случае оно означает, что под видом дворников в дом заселились пройдошные студенты окрестных учебных заведений. Которые, как люди сердобольные, натуры широкой и воспитания провинциального, подселили на богатые площадя своих бездомных приятелей. Которые, в свою очередь, пригласили погостить своих бездомных друзей. За компанию оно же веселее. В сухом остатке через непродолжительное время Блок-хаус, как его окрестили новые постояльцы, был забит под завязку самой разношерстной публикой.

В квартире номер 1 на момент нашей истории проживало шестеро человек и приблудная собака по кличке Брут. Трое жильцов представляли Литературный институт: прозаик Дмитрий Смуров, поэт Дмитрий Вересов и юная критикесса Виолетта Щекотина. Компанию им составляли художник Петя, фамилии которого никто не знал, восходящая звезда джазового вокала Сергей Манукян и Федя Хвостиков, в прошлом нефтяных дел мастер, а в то время просто Федя, без определенных занятий. Вот с Феди и началась наша незатейливая история.

Через неделю после вселения за общим утренним чаепитием Федор, прихлебывая с пофыркиваньем из блюдца, торжественно заявил:

— Так жить нельзя.

Народ за столом насторожился.

— А как можно? — отозвался после тягостной паузы поэт Вересов. — Пиво на Палашевку, конечно, привезут… Только с финансами, насколько я знаю, у нас…

— Я не про это, — отрезал бывший нефтяных дел мастер. — Я про наш быт.

— Чем же тебе наш быт не нравится? — полюбопытствовала Виолетта и долила себе заварки, кокетливо оттопыривая мизинец.

— Живем как цыгане! Стены ободраны, полы дырявые, сидим на рухляди. Потом эти матрасы на кирпичах. Не дом, а ночлежка. Не дело это.

— Твои предложения? — Прозаик Смуров не верил в благие начинания, когда с утра за окнами моросит, до стипендии неделя, а в кармане пятьдесят пять копеек и десять папирос.

— Не знаю, как вы, — решительно продолжал Федор, — а я считаю, что нам здесь нужно угнездиться. То есть обустроиться. По-человечески и с уютом. Вы видели, сколько народ старинной мебели выбрасывает?! Очень приличные вещицы встречаются.

— Гнездиться не нереститься, — философски заметил художник Петя. — Только вот съедет птицелюб, а это может случиться хоть завтра, и попрут нас отсюда поганой метлой.

— А если он съедет через пять лет?

— Хорошо бы! — вздохнули за столом.

— Не хотите — как хотите. А я с завтрашнего утра начинаю домоустройство.

— Валяй. Дурное дело нехитрое. Тем паче, ты все равно груши околачиваешь с утра до вечера, — нагрубил поэт Вересов, осознав, что про пиво никто и думать не думает.

И Федя Хвостиков начал.

Через неделю жильцы квартиры номер 1 вынуждены были признать, что они недооценили инициативу своего товарища. За это время с окрестных дворов, чердаков и лестничных площадок было изъято: пузатый купеческий сервант, правда, без одной ножки, два холодильника, два телевизора черно-белых, письменный стол двухтумбовый, пять стульев, пятьдесят квадратных метров линолеума в обрезках (выменяно у сторожа на стройке за литр водки) и не считано всякой полезной дребедени типа абажуров, полочек, крючков и дверных ручек. Квартира на глазах преображалась, и уже все ее мужское население дважды в день, во главе с Федей, прочесывало окрестности в поисках брошенных бытовых ценностей. Под окрестностями, если кто не понял, нами деликатно обозначились помойки.

Победной вершиной изысканий стала громадная старинная кровать гнутого дуба, изготовленная без единой железяки. В квартирную дверь кровать не проходила, и ее, призвав на помощь соседей, подняли в Федину комнату через окно, предварительно выставив рамы. Единственно, на что пришлось потратиться, были обои. Их, за половинную цену, приторговали у коменданта литинститутского общежития.

Художник Петя, поддавшись общему интерьерному энтузиазму, понарисовал картинок, которые были развешаны в местах общего пользования, от кухни до клозета, — в зависимости от художественных достоинств и тематики. Так, в коридоре оказалось эпическое полотно “Трое вышли из леса”, на котором было запечатлено похищение Смуровым и Вересовым стульев со двора кубинского посольства. На резонный вопрос “А где же третий?” Петя путано объяснял, что третий — это символическая фигура протестующей совести. А поскольку совесть плотского воплощения не имеет, а имеет только голос, то здесь она имеется в фантомном виде за кадром. Не осталась в стороне и барышня Виолетта. Объяснив недоумевающим соседям, что икебана — это искусство составления букетов, она расставила по всем свободным от мебели углам трехлитровые банки, насовав в них травы, веток и соломы. Ехидный Вересов заметил, что просто веники смотрелись бы гармоничней. Сам же при этом покрасил дверь своей комнаты в идиотский розовый цвет.

В результате общих усилий квартира приобрела вполне обитаемый, хотя и несколько безумноватый вид.

Просыпались в Блок-хаусе поздно, поэтому стук в двери в восемь утра мог означать только одно — чужие. Брут, которому вменялось в обязанности нести караульную службу в прихожей, угрожающе тявкнул и на всякий случай убрался на кухню, от греха подальше. А вдруг участковый?! Стук повторился.

Смуров понял, что никто открывать не собирается, обозлился и выбрался из кровати. В дверной глазок ничего не было видно, свет на лестнице не горел.

— Кого надо? — спросил Смуров хриплым спросонья голосом и решил, если это участковый, соврать, что у него нет ключей.

— Прошу прощения за непрошеный визит! — человек за дверью говорил извинительным тоном и с явным несоветским акцентом. — Я журналист, хотел задать два-три вопроса здесь кто живет.

“Это что-то новенькое!” — подумал Смуров и с любопытством отпер двери.

— Прошу, товарищ журналист! — отступил Смуров в прихожую. “Эх, неловко получается. Говорить с прессой в одних трусах! Конфуз”. — Проходите вот сюда, на кухню. Я сейчас, только оденусь.

— Не стоит. Я буквально на две минуты. Простите мое беспокойство.

— Ничего страшного, я и так собирался вставать, — соврал прозаик и протянул гостю руку. — Смуров. Дмитрий Смуров. Чем могу быть полезен?

Иностранец, а сомнений в том, что это иностранец, не было никаких (один кожаный плащ чего стоил. Не в смысле денег, а в том смысле, что наши люди таких плащей не носят), расшаркался и крепко пожал протянутую ему руку.

— Танюг. Агентство Танюг, Югославия. Моя фамилия Папинзонт. Я руководитель группы. Телевидение. Сербската канал.

— Ага, сербы, значит. Братья наши… — Смуров чуть не добавил “меньшие”, но вовремя спохватился. “Странноватая, однако, для серба фамилия — Папинзонт. Да и нос у него не сказать чтобы особо славянский”,— подумал он про себя. Нос господина Папинзонта действительно заслуживал внимания, поскольку одновременно напоминал два трудно совместимых предмета — орлиный клюв и молодую морковь. — Может, все-таки чаю? — настаивал на гостеприимстве прозаик.

— В другой раз. Я хотел расспросить об где конкретно здесь жил господин Блок.

— А здесь и жил, прямо в этой квартире, — не задумываясь, соврал Дмитрий. И, не останавливаясь, начал врать дальше. — Мы тут, собственно, по этому поводу и сами обретаемся, музей мемориальный организовываем, музей-квартиру. Здесь и правнук его живет. Только его сейчас дома нет.

У Папинзонта восторженно заблестели глаза.

— Это очень сенсационная для меня сведенья. А нельзя этот человек и этот дом снимать за телевизионный фильм?

— Почему нельзя? Снимайте на здоровье. Только завтра. Завтра приходите и снимайте.

Съемки назначили на завтрашний вечер, причем коварный Смуров объяснил Папинзонту, что правнук поэта живет небогато, питается очень скромно и имеет склонность к хорошей водке. Гость намеки хватал на лету и обещал не оплошать. На чем и расстались.

Когда визитер удалился, скрипнула розовая дверь и в прихожую выглянула заспанная физиономия поэта Вересова. Яростно поскребя во всклокоченной бородке, он пристально оглядел стоящего в задумчивости Смурова.

— Или это был нехороший сон, или я слышал разговор о спиртных напитках? — прищурился поэт.

— Слышал, слышал, — эхом отозвался Смуров. — Но придется потрудиться. А вот скажи-ка мне, Дмитрий, как знаток поэтического цеха, что выдающегося создал наш любимый товарищ Блок в 1904 году, который обозначен на нашем доме как год пребывания его в Москве?

— Да у тебя же двухтомник гослитовский стоит, там все даты проставлены.

— Точно! Молодец. Труби общий сбор, нам еще наследника нужно где-то отрыть. Были ведь сыновья лейтенанта Шмидта?! Были, и в большом количестве. А мы обойдемся одним правнуком. Но уже не Шмидта…

Исполнять роль потомка был назначен Кеша А-кий. Правнук не правнук, зато сын точно. Правда не Блока, а другого классика — Н. А-кого. Ну так и что с того! Кеша, правда, брыкался и кокетливо отказывался, но когда ему было рассказано про обещанный гастрономический гонорар, согласился на все.

В качестве материального подтверждения пребывания поэта остановились на Фединой купеческой кровати.

— А с чего они должны верить, что это блоковская кровать? — скептически спросил поэт Вересов.

— А вы на ней ножичком и в старой орфографии накарябайте “Здесь спал Саша”. И автограф изобразите, — съязвила Виолетта.

— Направление мысли верное, — прищурился Федя. — Я думаю, что Петру надо срочно изобрести блоковский фамильный герб. И кроватку им заклеймить.

— Без проблем, — с готовностью отозвался Петя. — Нужна одна картофелина средних размеров и чернила. Желательно черные.

Через час кровать заклеймили.

— Так, правнук есть, фамильная кровать есть. Кеша, не забудь сказать, что на этой кровати великий поэт непосредственно родился, — уточнил Смуров.

— Он разве в Москве родился? — засомневался Федя.

— Да, представь себе. И именно на этой кровати. Однако для будущей музейной экспозиции одной кровати, даже таких непотребных размеров, и одного наследника явно маловато. Я, правда, откопал одно стихотворение, датированное московским годом, но что с ним делать? Дать правнуку прочитать вслух?

— Больше того! — поэт Вересов поддел ногтем край обоев и отодрал кусок. — Блоковский автограф на обоях, на нижнем, дореволюционном слое. Счастливая находка. Эксперты-графологи не сомневались ни секунды.

— Молодец! Вот оно, поэтическое чутье. Действуй. Ятей и фитов не жалеть! А теперь главное — легенда наследника по прямой. Кеша, запоминай. — После чего присутствующим была поведана леденящая душу история про преступную связь поэта с кузиной, бегство любовников в Варшаву, тайные роды, семейный скандал и прочая в том же духе. Заканчивалась сага относительным хеппи-эндом — Н. А-кий, он же внук, возвращался из лагерей и благополучно обзаводился сыном Лешей, он же правнук.

На следующий день к назначенному времени все было готово. Главный персонаж дивертисмента прибыл загодя, против обычного аккуратно выбритый и в синем галстуке в крупный белый горох, как у Ленина в кино. Иннокентий принялся рассматривать фотографии, заготовленные под доказательства. Улик было негусто: одна блоковская фотка образца конца девятисотых, все из того же гослитовского двухтомника, и свежепослелагерное фото папашки. Н. А-кий был хорош — щербатый, папироска корячится через губу, бушлатик тертый, один глаз со злобой, другой пьяный. И Сан Саныч на фото тоже нетрезвый. Да не просто нетрезвый, косой вдрабадан. Сходство выдающихся деятелей русской культуры Кешу насторожило, он собрал снимки и пошел в прихожую, к парадному трельяжу. У зеркал Кеша притормозил, поводил створками, поглядывая на фотки. Тут и остальные полюбопытствовали. Вдоволь наглядевшись на себя и родственников, Кеша потерянно замычал, с алкоголическим уже надрывом:

— Глумитесь, бесстыдники?

Сходство персонажей на снимках и свежеподдавшего Иннокентия было безоговорочным до неприличия. И если похожесть Кеши на родного отца подразумевалась, и ничего в этом сверхъестественного не усматривалось, скорее, наоборот, то убедительная родовая преемственность всех троих, еще минуту назад казавшаяся шуткой не бог весть какого разбора, повергла присутствующих в замешательство.

— Вы под что меня ведете? — набычился Леша, оглядывая заговорщиков.

— Водки, — шепнул Смуров Вересову, а сам приобнял Блока-младшего за талию и замурлыкал: — В том-то весь и цимес, чудак-человек, мы что, тебя наобум Лазаря засватали?! Кого ты предлагаешь в наследники великому поэту? Может, Манукяна попросим? То-то!

Из кухни вынырнул Вересов с тарелочкой наперевес. На тарелочке мерцал стопарик, подпираемый с одной стороны корочкой “бородинского”, а с другой — пупырчатым малосольным огурцом. Лобовая, можно сказать, атака. Попробуй увернись! Кеша пробовать не стал. Хапнул, выдохнул и... В прихожей поскреблись в дверь.

— Шухер! — Смуров звонко хлопнул в ладоши. — Все по местам! Врать, не задумываясь, гнать без остановок, пить по ситуации. Наследник, к барьеру!

Войдя и представив своих спутников, Папинзонт прошептал Смурову на ухо:

— Внизу наш мини-ваген, большой автомобилис, в багажник много ракия, много виски, много пивных банков. Еду привезут потом два часа горячий заказ ресторан. Сейчас отснимать базис и немного планов запас, далее набор сил. Поправки доснимать и до утра отдыхать. Идет окей?

— О’кей идет. Только без дублей. Снимаем на раз, — потаенным шепотом отозвался Смуров.

— Почему дублей нет? — встревожился Папинзонт.

— Семейная трагедия. Переживает очень, может истерику закатить. Они все психи, поголовно, из колена в колено. Что Блоки, что А-кие. Понял, нет?

— Да, конечно. Я им сочувствующий, дубли отчеркиваем.

— Я тоже сочувствующий. Валяй, командуй.

Папинзонт деловито раскричался на своих жизнерадостных телесербов, обвешанных аппаратурой, и в Блок-хаусе начались исторические съемки. Продолжались они до утра и три раза прерывались поездками в таксопарк для пополнения запасов.

На следующий день поэт Вересов сдал стеклотары на двадцать два рубля, а через три месяца на белградском телевидении прошла премьера документального часового фильма “Наследники”. Еще через какое-то время Кеше из Америки позвонил папа-писатель. Суть воспитательной беседы с сыном была проста — десять минут русской ненормативной лексики. Как отмечал Кеша, очень образной.

Первое — у Александра Блока не было детей. Второе — в доме на Спиридоновке жили братья Марконеты. По воспоминаниям поэта Сергея Соловьева, троюродного брата Блока и собрата по символизму, А.А. вскоре после свадьбы с Любовью Дмитриевной Менделеевой прожил с нею в этом доме несколько недель. И последнее — отец-писатель непутевого сына, конечно же, простил. А вот гонорар за соучастие в создании кинолегенды до наших героев не доехал — в Югославии началась война. Где-то ты сейчас, наш романтический и доверчивый Папинзонт?