Виктор Бейлис

Олег Юрьев. Франкфуртский выстрел вечерний

Говоря словами Александра Введенского, я нахожу в книгах Юрьева “приглашение меня подумать”. Я пользуюсь этим приглашением по мере собственных сил, получая от своих усилий, инспирированных писателем, ни с чем не сравнимое удовольствие.

Чехов когда-то сказал, что ему нравится Шекспир и не нравится Златовратский, но что он не смог бы объяснить причины своего предпочтения. Критик как будто бы обязан, тем не менее, растолковать, что, собственно, вызывает его восторг или негодование. Я попытаюсь как-то оправдать свои отзывы, но мне не удастся выказать свое беспристрастие там, где читатель мгновенно раскусит любовь к поэзии Юрьева. Любовь же — к стихам точно так же, как и к человеку, — по большей части безотчетна. И все же искушение отдать себе отчет в свойствах навсегда поразивших тебя строк чрезвычайно велико и подчас в той же мере сильно, что и импульс к созданию собственных сочинений.

Мое эссе о сборнике Юрьева “Избранные стихи и хоры” (2004) называлось “5+1”¹ , что подразумевало наличие у поэта шестого чувства. Новый сборник еще усиливает это впечатление. Вот, к примеру, стихотворение “Пробор/пруд”

Это-то и я вижу, а при некоторой искушенности в метафорических высказываниях, возможно, и сам выразился бы аналогичным образом. Но следует ответ:

А вот этого я уже не вижу. Это пронзительно, но увидеть это можно, только если тебя сопровождает совершенно исключительный гид. Даже очень зоркий человек, пусть и снабженный замечательными оптическими приборами, зрительно это не воспримет, потому что здесь имеет место некая душевная вовлеченность в пейзаж, которая доставляет воспринимающему почти физическое страдание. Это видно посредством каких-то незнакомых рецепторов, так же как и слышимое в следующей строфе воспринимается не только органами слуха:

По синтаксическому, пунктуационному и интонационному оформлению приведенных строф здесь как будто беседа, диалог. На самом деле собеседника у автора нет: он выясняет отношения с самим собой по поводу значимости явленного ему пейзажа для собственного существования в этом мире.

Раздел новых (2004—2006 гг.) стихов называется “Война деревьев и птиц”. И действительно, птицы и деревья — едва ли не главные персонажи стихов Олега Юрьева.

Мне не встречались стихи, где бы с такой частотой и естественностью попадались на глаза оксюмороны. “И, паче снега убеляясь, / Бежало небо недвижимо”. Море в этих стихах — горелое, тишина не должна быть слышна, здесь услышишь чревовещанье гор, столоверченье рек, холмы здесь ползут от гула, и сползает с гранитного склона сухопутная водоросль — ива. Движется все, в том числе и то, чему предназначено оставаться неподвижным, хотя, как мы отмечали, движение это может быть направлено в пустоту, в никуда: небо бежит недвижимо, самолет скрывается под тучу — “тараканом серебристым убегал он в никуда”, “и ночь пустотою одета” и “на все четыре стороны гроза ползла, не зная ни одной”. Это безудержная динамика, начинающаяся еще до рождения, во всяком случае, до становления, и не прекращающаяся с окончанием существования.

Следовало бы подумать о поэтике названий у Юрьева. Есть у него стихи-письма, но это “Письма с моря” и о море, “Стихи у окна”, “Стихи с юга”, стихи о Петербурге, об Одессе, “Зима в Ленинграде”, “Зима во Франкфурте”; часто стихи называются в соответствии с количеством строк или по признаку наличия или отсутствия в них какого-либо слова. Главное — очевидное мифологическое значение всего вышеперечисленного. Практически ничто из описанного в стихах не происходит в комнате — разве что у окна. Например, о луне или окне в произведениях Юрьева можно было бы сказать не меньше, чем об иероглифах окна у Хармса. Чего стоит одно только это:

(“Зимний поход деревьев”)

Мы видим, какие бывают сшибки при мгновенной перемене угла зрения, когда пространство налезает на пространство, образуя причудливые завихрения. Наиболее мирно это происходит в хорах, где строфа следует за строфой и сменяется антистрофой, чтобы затем примириться в эподе. Но вот у стихов появляются названия, в которых различные назывные предложения разделяются вначале точкой с запятой, затем точкой посредине названия и, наконец, косой чертой — флэшкой. “С середины реки; из середины реки”, “Дерево. Ночь”, “Пробор/пруд”, “Пробор/река” и вовсе уж неожиданно — “Поезд/поезд”. Здесь либо смена ракурса, либо совершенно несхожие субъекты, совершающие одно и то же действие, но с разных сторон, либо же разнонаправленные движения вдруг сталкиваются посредине замаха и взаимоуничтожаются. Прочтите внимательно несколько загадочное — и трагическое — стихотворение “Поезд/поезд”. А и В движутся навстречу друг другу, но и А, и В — это один и тот же поезд, и встречное движение осуществляется внутри него.

Собственно, можно было бы приписать Юрьеву открытие нового пунктуационного знака — соединительно-разъединительного /, позволяющего уравнять пробор и пруд, дерево и ночь не только метафорически, но и сделать поезд разносущным, причем способным быть не только антонимом, но и синонимом самому себе. Поезд, если оглянуться туда, где виадуки шагают назад и где воздух втягивается в темноту, — этот поезд скатывается в пустоту все над тем же глиняным (или выгнутым) Дунаем.

Или вот это восхитительное умение описать свойство еще до его появления (курсив везде мой):

И довести описание до того момента, когда свойство полностью довоплотится:

Это ведь ритмическое слово демиурга делает неполное совершенным и, во всяком случае, своеобычным и самостным. Вспоминаются этиологические мифы, в которых как бы полуфабрикаты требуют завершить творение. Так, в австралийской мифологии жираф обращается к кенгуру с просьбой раскрасить его, как жирафа, после чего становится жирафом.

Окруженный деревьями, птицами, грозами, запахами, оттенками, улавливающий всякое движение и включающийся в него, автор сборника как будто не знает о происходящих в мире событиях. Так ли это? Вглядимся. Вот вести из мира, правда, несколько, по признанию самого же поэта, запоздалые, но горестно оплакиваемые. Собственно, эти скорбные стихи и есть плач — отклик на известие о смерти... Вергилия.

Применимо ли к нему пастернаковское “какое, милые, у нас тысячелетье на дворе?”. Ничуть не бывало! Во-первых, кому, как не ему, заметно, что, пока луна на веслах сохнет, изменяется размер и у гекзаметра появляются враги? А во-вторых, вглядимся в еще одну заплачку, которая помечена определенной датой, и эта дата проставлена не под, а над стихами, то есть является заглавием:

К заглавию есть сноска: “Дата затопления станции “Мир””. Я не знаю человека, способного так горестно оплакать это или такое событие. А вы говорите: тысячелетие! Не пронзит ли вас, как вдруг пронзило меня, что стихи Юрьева полны событий, да что там событий, — приключений. Что его стихи, в сущности, — хроника, а сам он, по сути, летописец нашего времени, — но не величавый и беспристрастный, а яростно пассионарный, поскольку фиксация происходящего производится посредством всех чувствилищ, данных этому поэту. Вспоминаются слова Стендаля о том, что литература — это зеркало, с которым идешь по большой дороге, а оно отражает то лазурь небосвода, то грязные лужи да ухабы. Так, да не так. Юрьев сказал об этом (еще в 1984 г.): “Поэт есть зеркальце у рта больного мира”. Вот теперь так.

 ¹ “Критическая масса”, 2005, № 2.