Анна Кузнецова

Роман неожиданный. Привыкнув к некоторой, что ли, специализации писателей,
от Алексея Иванова ждешь чего-то исторически-архаического. Но после этого ро-
мана становится понятнее его писательский метод и поиск.

Главный герой у него, как всегда, — язык, на этот раз молодежный: мат, сленг, арго. Реальность, стоящую за таким языком, он воссоздает мастерски.

МУДО — это аббревиатура: Муниципальное учреждение дополнительного образования. Таких прелестных аббревиатур в романе много: жонглирование контекстами и делает его увлекательным. А блуда — блуда и есть: герой, молодой современный интеллектуал, устроившийся в провинциальное МУДО методистом, не отказывает себе в сладком и ягодном. Живется ему внешне весело и молодежно, а внутренне — тревожно: интеллект требует пищи и безжалостно перемалывает опыт героя острыми зубами. Проглотить еще может. А усвоить — нет.

Финал романа открытый — это закономерно: откуда нам знать, что с новым поколением будет?

Новый сборник Нины Садур, куда вошли роман “Немец”, в 1997 году опубликованный в “Знамени” (№ 6), а в 2003 году изданный “Вагриусом” же в сборнике Нины Садур “Злые девушки” (см. рецензию Артема Каратеева “Знаки спасения”. — Знамя, 2004, № 11), повести “Юг”, опубликованная в “Знамени” (1992, № 10), и “Детки в клетке”, а также рассказ “История любви”. Словосочетание “Иголка любви” как название сборника не выглядит большой удачей, хотя в контексте книги начинает нравиться: этой иголкой сшиваются надрывы и порезы, которые жизнь (жисть, жесть) оставляет на человеческой душе.

Фазиль Искандер и сорок четыре северокавказских писателя: кто-то из них живет в Москве, кто-то — на родине — в Адыгее, Дагестане, Кабардино-Балкарии и других маленьких горских республиках, о которых мы очень мало знаем, поэтому любая информация интересна. В рассказе кабардинца Алима Балкарова, например, перечислен круг чтения, заслуживающий уважения: “обязательная” классика + Мисима, Акутагава, Набоков + “современники” Искандер и Саша Соколов…

Большинство кавказских писателей окончили Литературный институт им. Горького в советское время и пишут по-русски. Проза чаще притчеобразная, без всякой войны и вообще актуальности. В сюжетах, где какая-то современность проглядывает, чаще все решает, опять же, элемент волшебства и фантазии. Открывает сборник эссе кумыка Мурада Аджи, живущего в Москве, где утверждается, что единобожие в Европу принесли степняки, а не кто-нибудь, и что именно тюркское языкознание содержит истину о начале всех лучших начал.

Юношеская литература, по-моему, неплохая и “попадающая” в целевую аудиторию. Меня заставила ее купить (220 р.) и прочитать (536 с.) тринадцатилетняя девочка, настроенная на гламур, — что меня и удивило.

Книга хороша тем, что, развлекая сюжетными перипетиями, задевает этические вопросы. Герой — плохо одетый старшеклассник, живущий с мамой, вынужденной забыть о филологическом дипломе и работать продавцом на рынке. Влюблен он, естественно, в самую красивую девочку школы, и вынужден подрабатывать продавцом CD на автомобильном перекрестке, чтобы пригласить девочку на концерт известной рок-группы. Потом случай делает его способным читать чужие мысли — сначала он развлекается этим, потом переживает как этическую проблему… Правдиво выписаны отношения мальчика с занудной, измученной матерью.

Переиздание одноименной книги 2006 года (см. рецензию Надежды Орелкиной “Черный квадрат “челодого моловека””. — Знамя, 2007, № 8) с добавлением стихов, написанных за последний год. Стихи, отвлекающие от выглядываний в окно, как справедливо заметил Ерлан Ереженов из Алматы (его отзыв — на обложке книги), — в них все, что за окном, но интересней.

Стихи действительно негромкие, но искренние и достаточно ловкие. Думаю, стоит ждать следующих книг и развития авторского голоса.

Верлибры, симпатичные ненавязчивой грустью, ничего общего не имеющей с дежурной поэтической печалью. Лирический герой этих стихов глубоко чувствует две вещи: масштаб и ответственность. Он мал и беззащитен перед тем, что огромно и равнодушно, — стихиями, ломающими позвоночники влюбленным, расстоянием до горизонта, который становится постижим, если долго в него смотреть. И он же сосредоточен и силен, когда строит свой собственный мир, где должны быть Бог (которого, видимо, следует выдумать) и возлюбленная; где хватает места “каждому / кто с миром постучится в ворота / моей вселенной // впрочем какие ворота // у меня и заборчика-то / никогда не было”.

Стихи-головоломки. Метафора здесь не просто прием, а основное средство выражения поэтической мысли, поэтому каждое стихотворение представляет собой развернутую многоэтажную метафору, каждый этаж которой — также метафора в квадрате или в кубе. Сознание читателя привычно скользит по лыжне простецкой перекрестной рифмовки, ни за что не цепляясь. Нужно перечитывать, причем не катренами, а строчками. Когда удается вчитаться — приходит и понимание, и восхищение. Но для такого сгущенного языка стихотворение из нескольких катренов кажется утомительно длинным и сложным.

Михаил Сухотин, родившийся в 1957 году в Ленинграде и входивший в шорт-лист Премии Андрея Белого, не имеет ничего общего с Михаилом Сухотиным, родившимся в 1957 году “на берегу Енисея” (анн.), а поэтические книжки издающим в Санкт-Петербурге, — кроме имени, фамилии и года рождения. В 2003-м в “Лимбус-Пресс” Сухотиных явно перепутали — результатом стал выход именно в этом издательстве книжечки “Свеча у сердца”. Новая книга развивает сердечные мотивы в “Геликоне”:

Доктор физико-математических наук, бывший ленинградец, теперь живущий в Калифорнии, с конца 60-х до начала 90-х изредка писал стихи и теперь, к шестидесятилетию, издал тонкую книжку.

Биография и интересное предисловие к этой книге заставили меня долго смущаться, прежде чем сказать правду, о которой автор не подозревает, заявляя: “Отголоски масс-медиа, поп-культуры, тиражирующей саму себя, подражающей самой себе, замусорили пространство. (...) Но как только сойдет пена дней, и в прозрачном течении времени обозначатся черты прошлого, кто-то новый вдруг остолбенеет и скажет: “Смотрите, как одухотворены были лица и сколько поэзии и чистоты в этом странном поколении 70-х””.

Ольга Куксинская — успешный тележурналист и режиссер, работала в программах “Время”, “До и после полуночи”, “Взгляд”, делала авторскую программу “Монолог”, сняла несколько авторских фильмов. Это человек, одаренный публицистическим словом, ему есть что сказать — но, увы, не стихами. Язык поэзии иноприроден прямой декларативности, а здесь стихи отличает от прозы только рифмовка и пафосная приподнятость тона. Переводы из американской поэзии мне понравились больше.

Ярославский поэт — лауреат поэтических фестивалей и конкурсов, публиковался в журналах, альманахах и коллективных сборниках, это третья его книга стихов.

Поэт гармонично работает внутри традиции регулярного стиха, избегая экспериментов с формой. Своеобразие этих стихов — в столкновении спокойной традиционной формы и словесного захлеба: стихи многословные, хотя сократить их не хочется; основная эмоция — восторг на грани с “пограничным состоянием”, который вызывают обыденные вещи — например, осень. Создается впечатление, что поэтический дар открылся после тяжелой болезни или несчастного случая.

В книге четыре цикла стихов: “Пунцовая дерзость”, “Неспетое нас”, “Твой зверь” и “Иерусалимский тропарь”, а также переводы из Рильке, Тракля, Целана.

Стихам несколько недостает живой эмоции, как это часто бывает у поэтов книжной ориентации, тем не менее они интересны.

Чеченскую войну автор переживает как личную боль.

Давно позабытым для поэта, пишущего мемуары (не любя этот жанр и стараясь избежать в нем тех жанровых черт, которые придают ему сходство с доносом), является, видимо, литературная жизнь: в этой книге лоскутного типа — автобиографические очерки, литературные анекдоты, эссе о поэзии и не о поэзии, стихи и переводы. Больше всего мне понравились переводы, а точнее — круг переводческого интереса парадоксального Анри. Книга Бытия, Джон Донн…

Виталий Шенталинский, создавший “в шанс перестройки” Комиссию по творческому наследию репрессированных писателей, отрыл в лубянских архивах и опубликовал “Песнь о Великой Матери” Николая Клюева. Он уже издал две книги о преступлении государства против своего народа: “Рабы свободы” (1995) и “Донос на Сократа” (2001). Вместе с новой книгой они складываются в трилогию.

Первая глава посвящена сборнику ораторской прозы “Статир”, написанный в 1683—1684 годах орловским священником Потапом Игольнишниковым, — сборник принесла незнакомая женщина, к которой попало наследство репрессированного исследователя П. Алексеева, открывшего эту рукопись. Следующая глава — о поэте Леониде Каннегисере, застрелившем председателя Петроградской ЧК Моисея Урицкого, начитавшись расстрельных списков. Еще две главы — исследование лубянских дел Николая Гумилева (1921) и семьи Анны Ахматовой (1935). И последняя, самая большая глава — о “массовых операциях” НКВД июля 1937 — ноября 1938 годов, когда было арестовано около полутора миллионов человек, а расстреляно — около семисот тысяч.

Послы — это люди, держащие мир в равновесии. Их путь из страны в страну и поведение в каждой стране за века превратился в сложнейший церемониал, где каждое движение полно символики, а каждый случайный или неверный жест может дорого стоить. Положение посла в чужом государстве имеет массу градаций — от заложника до дорогого гостя. Книга, разбирающая тонкости полутора веков российской дипломатии, написана увлекательно и доказательно, с обзором и критикой массы источников — библиографический указатель занимает 17 страниц.

Автора монографии интересует тема конечных судеб мира и человека в современной литературе, так переданная через переплетение мотивов избавления, исчезновения, спасения и уничтожения, — что речь начинает идти о кризисной эсхатологии, когда мотив уничтожения преобладает. Материалом исследования стали рассказы Х.Л. Борхеса, романы М. Уэльбека, Ф. Бегбедера, В. Пелевина, В. Сорокина, В. Шарова, М. Кундеры, “Псалом” Ф. Горенштейна, “Пирамида” Л. Леонова, “Тошнота” Ж.-П. Сартра, “Посторонний” А. Камю, “Путешествие на край ночи” Л.Ф. Селина.

Фантастиковедческая монография с попыткой “бегло показать общие приметы крупного явления, постепенно обособляющегося на карте фантастической литературы” — той части ее корпуса, которая обычно наделяется эпитетами “умная”, “качественная”, “философская”. Книга написана в свободной эссеистической манере, в ней много внимания уделено взаимоотношениям фантастики и мэйнстрима и стратегиям их выживания на рынке; одной из таких стратегий является вторжение на территории друг друга. Таким образом “интеллектуальная фантастика” — это завоевание фантастами мэйнстримовских территорий, а ультрафикшн, которому посвящен № 11 журнала “Знамя” за 2006 год и о котором Дмитрий Володихин размышляет, — вторжение мэйнстрима на территорию фантастики.

В книге много говорится о критике внутри и вне фантастического корпуса. По мнению автора, фантакритика простовата и ограничена вопросом “о чем”, а мэйнстримовская критика слишком увлекается навешиванием рюшечек на вопрос “как”, совершенно про “о чем” забывая.

“Поэту Копыткину явно не повезло. Он сам и его творчество оказались прочно забытыми. Сведений о нем не сохранил ни один библиографический справочник” — пишут авторы очерка “О бедном поэте замолвите слово...” Елена Летенкова и Игорь Шушарин, которые провели большую архивную работу и сумели собрать биобиблиографическую информацию об этом поэте-монархисте, служившем ревизором движения Северо-западных железных дорог, умершем весной 1920 года, предположительно в эмиграции, в возрасте 37 лет, как и полагается поэту.

Книга интересно сделана: основной ее текст — упомянутый очерк, занимающий примерно четверть объема. Остальной объем — приложения. Приложение № 1 “О жизни и творчестве С.А. Копыткина” — архивные фотоматериалы и репринт-версия сборника “Песни о войне” (Петроград, 1915), а также очерк Леонида Юзефовича “Тень будущего” о том, как слова одной из копыткинских песен попали в репертуар группы “Любэ”. Приложение № 2 называется “Материалы по Первой мировой войне”. Это поразительные фотографии из ЦГАКФФД Санкт-Петербурга и частных коллекций.

“Пятьдесят лет пролежала эта книга в ящике стола” (“Вместо предисловия”) — Сейчас автору восемьдесят лет, а эти дневники, он писал в 1955—1958 годах.

По страничке в день — это в них самое интересное. Человеку, любящему жизнь, было жаль каждого проходящего дня, и он записывал то, что его в этот день впечатлило. Если день прошел без ярких впечатлений — записывал воспоминание или размышление. Читать интересно. Автору было 28—30 лет, он был умен, наблюдателен и остроумен, преподавал немецкий язык в старших классах и писал рассказы. Иные свидетельства времени вызывают ностальгический вздох о литературоцентризме:

“12.02.1955. Беседовали на улице с знакомым о литературе. Подошел “некто в черном”: — Вот вы упоминали тут “Сев. Рассказы” — вы не писатели? А у меня есть замечательный сюжет (...) Тяга к литературе везде. Везде”.

Артист театра музкомедии, внучатый племянник европейской кинозвезды 30-х Франчески Гааль, народный артист России, работавший в театрах Харькова и Свердловска, а потом создавший собственный Театр романса, написал тонкую, но увлекательную книжку мемуаров. Театральные впечатления занимают в ней, конечно, основное место, но особенно интересно начало. Страшные перипетии военного детства; смерть деда, австрийского военнопленного Первой мировой, в затопленном половодьем подвале; интуиция бабушки, услышавшей крик птицы на засохшем дереве и заставившей семью переселиться в соседний брошенный дом — той же ночью в прежнее жилье попал снаряд...

Как доказывает данное социологическое исследование с применением статистического метода, главная проблема российской “элиты” — спорная самоидентификация этого воображаемого сообщества, вызванного на политическую арену в середине и конце девяностых, когда фигура президента все более становится единоличным центром репрезентации власти, а остатки прореформаторских сил в его окружении заменены консультантами-прагматиками и политтехнологами. Сворачивается либерализация общества, политика заменяется технологиями, понятие “интеллигенция” замещается понятием “элита”.

Дело в том, что специфика настоящей национальной элиты, формирующейся в государствах, где общество — полноправный участник социального творчества, — представительство и посредничество, рефлексия и рационализация. Это люди из разных секторов общества, в соответствии с ценностными запросами нации получившие публичное признание, неравнодушные к общественной жизни и вносящие в политику новые идеи. Для настоящей элиты принципиально важна публичность, открытая рефлексия и обсуждение социально значимых аспектов жизни общества и управления им.

Специфика же квазиэлиты обществ закрытого типа — оптимизация и имитация. У этого множества, которое политтехнологи выдают за элиту, нет задачи и ценностного представительства. В России “элитой” стала новая группа избранных сверху, похожая на советскую номенклатуру: слой специалистов по пиару и обеспечению массовой поддержки, обслуживающих авторитарное руководство страны. Поскольку это квазиэлита, не способная выполнять символическую (ценностное представительство) и инструментальную (выработка и реализация адекватной национальной стратегии) роли, формула ее состава очень расплывчата и сильно смещена в сторону самих политтехнологов и чиновников. Ее формула: теневые игроки (администрация президента и ее “советники”) плюс исполнители важных ролей (“говорящие головы” власти) с заместителями плюс ассоциированные с властью предприниматели плюс публичная клака (СМИ, эксперты, аналитики) плюс тусовка, изображающая публичных представителей (поп-звезды в роли представителей культуры, директора академических институтов и университетские ректоры в роли ученых, лауреаты госпремий, избранные писатели — фигуры, считающиеся авторитетными в узких кругах кремлевских консультантов).

Российская “элита” — не просто воображаемое сообщество, не имеющее общих символов и связей, полученное искусственным соединением различных радикалов околовластных связей и управленческой деятельности. Оно не является “слоем” — это очень рыхлое и слабо связанное между собой социальное множество, конгломерат имен и позиций. Главный его порок — несамодостаточность и неартикулируемое диффузное “единомыслие”, обусловленное зависимым положением по отношению к власти.

Честолюбивый юный футболист, потом председатель федерального союза молодых социалистов, сделавший головокружительную политическую карьеру, был у власти два срока. Он ушел с поста канцлера ФРГ сам, в 2005-м — момент его ухода запечатлен фотографом и занимает разворот на сс. 378—379 — и стал председателем Наблюдательного совета Северо-Европейской газопроводной компании: Газпром+два германских концерна. Автор предисловия Дмитрий Медведев, первый зам. Председателя Правительства РФ, не забыл упомянуть о его восхищении В.В. Путиным. Мемуары Шредера представляют собой описания различных политических ситуаций и рефлексии по их поводу. Они по-настоящему интересны тем, что описывают политический мир после потрясений 80-х и 90-х — то есть после того, как он перестал быть биполярным. Начиная с объединения Германии и связанных с этим проблем, Шредер переходит к размышлениям о Европейском Союзе и его проблематике, уделяя большое внимание США, их политике в Ираке и их реакциям на европейские процессы, затем углубляется в национальные проблемы и рассказывает о деятельности своего правительства, о своих бессонницах в труднейшие моменты политической карьеры... Девятая глава называется “Россия — глобальный игрок”. Игра, разумеется, не в футбол. Начинается она с трогательного рассказа о том, как Клинтон просил Шредера помочь России в трудные девяностые годы, поскольку больная и слабая она всем опасна. Продолжается развернутым утверждением о том, что Путин мыслит по-европейски. Рассуждая о Чечне, он поневоле сравнивает ее с Ираком, но поясняет важнейший с его точки зрения момент: в Ираке религиозный фанатизм активизировался после американского удара, а в Чечне он был причиной войны (с. 473). А заканчивает тем, что российский рынок для Германии важен не меньше китайского.

Книга, которую написал Луи Огюст Бланки, — о том, как беспокоит человеческий разум непостижимое: вечность, бесконечность, беспредельность, звездные миры… Это беспокойство привело Бланки к идее множественности миров, которой восхитился Борхес: если Вселенная бесконечна, в ней должны быть представлены все возможные формы существования со всеми вариантами. Это же беспокойство привело Бланки в тюрьму на 37 лет: утопист-радикал, первый “бланкист”, он никогда не оставлял напряженной работы по действенному обновлению мироздания.

Переводчик и автор послесловия В.Ю. Быстров называет Бофре послом Хайдеггера во Франции — действительно, удивительный феномен: французская и немецкая философии столь разноприродны, что адекватное прочтение хайдеггеровских трудов французом, да еще тогда, когда неоднозначное отношение Хайдеггера к нацизму сделало его во Франции жупелом, — удивило самого Хайдеггера. “Он верно меня прочитал”, — сказал Хайдеггер, не соглашавшийся ни с одним из своих толкователей.

Специалист по немецкой классической философии, Бофре открыл для себя “Бытие и время” в 1944 году. После личного знакомства в 1946 году популяризация философии Хайдеггера становится делом жизни Бофре, так и не закончившего диссертацию по Фихте. И то, и другое сказалось на его карьере и благополучии: сутью так называемого “дела Бофре” было его обвинение в антисемитизме.

“Диалоги с Хайдеггером” — четырехтомник. “Греческая философия” — первый том, толкующий хайдеггеровскую концепцию истории философии как забвения бытия под наслоениями сущего — того бытия, с которого начинается мышление Парменида и Гераклита. “Неотвратимое несчастье подвижности бытия — такой была заря философии”.

Второй том четырехтомника касается отношений Хайдеггера с философией Декарта, Паскаля, Лейбница, Канта, Гегеля, Маркса и Ницше, а начинается с критики Хайдеггером понятия “христианская философия”. В послесловии В.Ю. Быстрова “Новая история философии Жана Бофре”, объясняющем концепцию Бофре, заимствованную у Хайдеггера, в который раз поднимается вопрос о существовании русской философии.

Издательство готовит к выпуску третий и четвертый тома, посвященные философии самого Хайдеггера.

“Заимствуют только плохие художники. Хорошие — крадут”, — так говорил Пикассо. Тамара Лемпицка крала у всех мастеров прошлого и синтезировала трофеи в собственной индивидуальной манере, которая, в свою очередь, легко считывается и воспроизводится имитаторами, Лемпицка — одна из самых подделываемых художников ХХ века. Родившись в Варшаве в 1898 году, Тамара Гурвик-Горска в 1914-м уехала от матери и отчима к тетке в Петербург, где и стала Лемпицка. Муж ее, юрист, был арестован в 1918 году, за чету заступился шведский консул, они порознь выехали из России и встретились в Париже. Там Тамара Лемпицка и стала знаменитой художницей, разрабатывавшей в стиле арт-деко образы Парижа 20—30-х годов: дамы, облекающие конструктивистски прочитанные формы в ткани импрессионистов; старики, будто сошедшие на парижские улицы с возрожденческих полотен…

В № 12 за 2007 год мною была допущена ошибка: автор книги “Уроки литературы” Александр Валагин был назван Балагиным.