Светлана Шишкова-Шипунова

Возвращение "батюшек"

Вот уж не думала, что придется возвращаться к разговору о романе Людмилы Улицкой “Даниэль Штайн, переводчик…”. Но что поделать, если, какую книгу ни откроешь, какой журнал ни возьмешь, обязательно наткнешься на очередного “батюшку”, теперь без этого персонажа и без рассуждений о вере — никуда! Оно и понятно, со времен пушкинского “попа” и толстовского отца Сергия много ли служителей Церкви встречали мы на страницах отечественной литературы, тем более в роли заглавных героев? Много ли со времен князя Мышкина давала нам родная литература поводов поразмышлять над вопросом “что есть Бог” и “что есть вера в Бога”?

Пора, пора наверстывать упущенное.

Но… готов ли современный писатель воссоздать, а современный читатель воспринять такого героя? Это ведь не кулич испечь и Пасху отпраздновать.

Возникает много вопросов, например: должен ли автор, пишущий о церковной жизни, сам быть верующим человеком (и насколько глубоко верующим)? Должен ли таковой автор досконально знать религиозное учение, догматы Церкви, все эти “правила веры”? Или вот еще интересный вопрос: должен ли “батюшка” быть непременно положительным героем (как секретарь парткома в советской литературе)?

На эти и другие подобные вопросы навели меня две вещи, прочитанные вслед за “Даниэлем Штайном…”, — небольшой роман Майи Кучерской “Бог дождя” и очень большое эссе Юрия Малецкого в журнале “Континент” (№ 133).

Начнем с последнего.

Беспрецедентный случай в российской литературной жизни: один писатель написал роман, а другой, прочитав его, сел и написал “роман о романе”, то есть не рецензию, не критическую статью, а целую книгу, занявшую больше половины толстого, в 500 страниц, журнала. Беспрецедентен не только объем сочинения, но и пафос, с каким оно написано: так пылко, так горячо (чтобы не сказать “горячечно”) никто еще ни одно произведение не разбирал и не оценивал. Самое удивительное, что читать этот труд ничуть не менее, а местами и более интересно, чем роман, по поводу которого он написан.

Поражает сразу несколько его (не романа, а “романа о романе”) качеств: во-первых, глубокое знание предмета, о котором идет речь (а речь о сути и смысле христианского вероисповедания); во-вторых, дотошность, с которой автор анализирует чужой текст, разбирает его даже не по косточкам, а по суставчикам, по хрящикам; в-третьих, очень личностный подход к теме, что называется, “пропускание через себя” (отсюда и горячность); наконец, неожиданный, но абсолютно органичный юмор, великолепная самоирония, “лех-кий” переход с языка Библии на язык Высоцкого (тот и другой одинаково близки автору)… — словом, удивительное, небывалое сочинение.

Итак, Юрий Малецкий против Даниэля Штайна.

Да, именно так, будто речь идет не о литературном персонаже, а о реально живущем человеке, чьи религиозные воззрения вызывают у автора (православного христианина) глубокое несогласие и даже возмущение и которого он, автор, хочет вразумить и направить на путь истинный. Потому и обращается к Штайну напрямую (“Брат!..”), и ведет с ним нескончаемый философский спор.

Какой он ему брат? Ну, во-первых, по крови, во-вторых, по вере, в-третьих, по роду занятий: оба, помимо всего прочего, — экскурсоводы (забавное совпадение). А то, что Штайн — какой-никакой, но все же католический священник и автору в отцы годится, никак не мешает ему говорить с ним на равных, поучать и призывать к покаянию (даром что тот давно умер).

Свой труд Малецкий назвал “Любительским опытом богословского расследования”. Сам он выступает одновременно в роли прокурора, судьи и защитника, а в свидетели обвинения кого только ни призывает, начиная с апостола Павла и евангелистов и кончая великими богословами всех времен и Папой Римским Бенедиктом XVI.

В ходе “расследования” он без труда (хотя и чересчур многословно) обличает Штайна в особо тяжких для христианина ересях — неверии в Непорочное зачатие, Святую Троицу и саму божественную ипостась Иисуса Христа. При этом в роли поборника “чистоты веры” автор оказывается святее самого Папы Римского, во всяком случае, такого, каким он показан в разбираемом романе. Выслушивая Штайнову ересь, Папа Иоанн Павел II лишь улыбается и приговаривает: “Я тебя понимаю…”, вместо того чтобы дать зарвавшемуся Штайну гневную отповедь и немедленно отлучить от Церкви. Вот и приходится лично оскорбленному (“Не могу молчать!”) рабу Божию Малецкому взять сию миссию на себя.

Окончательный приговор сводится к тому, что католического священника с мировоззрением Даниэля Штайна в природе быть не может и не должно. Человек с таким мировоззрением — да, может быть, священник — нет. Приговор окончательный, обжалованию не подлежит.

Улицкая до поры до времени вообще ни при чем. Так же, как и реально существовавший прототип, с которого она писала своего Штайна. Они Малецкому как бы даже мешают, напоминая, что никакого Штайна на самом деле нет, стало быть, нечего и душу себе надрывать.

Кажется: ну что такого, это всего лишь литературный прием (и очень эффектный) — обращаться к персонажу, как к реальному человеку. Но в том-то и дело, что, будь Штайн реальным человеком, выстроенное Малецким обвинение было бы вполне правомерным. Но когда мы вспоминаем, что это все-таки литературный герой, картина несколько меняется. Во всяком случае, претензии к автору романа (а к ним Малецкий в конце концов приходит) — обвинение самой Улицкой в богословской безграмотности, а ее консультантов в недобросовестности — выглядят уже не столь убедительно.

Весь вопрос в прототипе.

А вопрос о прототипе ни у самой Улицкой, ни у Малецкого (хоть он и провел на сей счет собственное расследование) так до конца и не прояснен. Был или не был реальный Даниэль Освальд Руфайзен еретиком, попиравшим все церковные каноны и догматы? Если был, тогда у Улицкой не было никаких причин не сделать такого как минимум “странного” священника героем своего романа. Если не был, то вся ересь, содержащаяся в ее романе, целиком на ее совести, и тогда “прокурор”, получается, прав в своих обвинениях.

Но… вспомним снова и снова, что имеем дело с художественным произведением (хотя Малецкий считает, что “художественность … тут и не ночевала”, с чем мы никак не можем согласиться). Ведь напиши Улицкая свой роман в соответствии со всеми канонами церковной жизни, всеми христианскими догматами, и будь ее герой образцовым священником католического прихода, то… о чем был бы этот роман? Без того конфликта с официальной Церковью, который заложен, как бомба, в образ главного героя, не было бы никакого романа.

Другое дело — как нам к такому герою относиться?

Сама Улицкая Даниэля Штайна, безусловно, любит, где-то даже боготворит. Успели полюбить его и критики, и читатели, и не только в России, но и в русском зарубежье. Роман был выдвинут сразу на две главные литературные премии 2007 года — “Русский Букер” и “Большая книга” и одну из них — “Большую книгу” — получил.

И вдруг находится некто, кто говорит и критикам, и читателям, и самому автору романа о Штайне: вы глубоко заблуждаетесь, дамы и господа! Ваш Штайн — совсем не тот, за кого вы его принимаете, то есть он, конечно, добрый человек, но никакой не положительный герой, никакой не истинный христианин, он, если хотите знать правду, вообще не христианин и уж тем более не священник, в Церкви Христовой такому делать нечего!

Как?! Что?! Кто это говорит? Да кто он такой? Ах, он в Германии живет… Ах, он все это лежа в “дурке” написал… Ну понятно, “записки сумасшедшего”, нечего и читать, тем более, 250 страниц! Ах, он тоже в списке на Букер значился? Ну, понятно, решил “замочить” основного конкурента.

Все не так. Читать Малецкого надо обязательно, притом именно полную версию в “Континенте”, а не сокращенную (раз в десять) в “Новом мире”. Не для того, чтобы вслед за автором уличить Улицкую в ошибках, неточностях, недопонимании каких-то важных вещей. И не для переоценки романа ввиду “вновь открывшихся обстоятельств”. Больше всего этот текст помогает проверить свои собственные знания и представления о такой сложной материи, как христианская вера.

“Книга Л. Улицкой — очень нужная, очень полезная, очень своевременная книжка, — пишет Малецкий. — Ее сенсационный успех — лакмусова бумага нашего времени. Действительного состояния умов культурной элиты России, начиная с учителей средней школы и кончая людьми, переводящими с фламандского Хейзингу. Она потому так пришлась по сердцу интеллигенции, что она — озвучание ее представления о вещах. Точнее, того, какими должны быть эти вещи: Бог, Церковь, священник, — чтобы им прийтись по душе. Значит, — в идеале — именно такими, каковы они в книге о Штайне”.

А в книге о Штайне, последовательно и скрупулезно доказывает Малецкий, все эти понятия поставлены с ног на голову, и к истинному, “правильному” христианству имеют лишь отдаленное отношение. Таким образом, он критикует не только героя и автора, но и… читателей и почитателей романа. Они виноваты как минимум в поверхностном и бездумно-восторженном прочтении. Ибо при прочтении глубоком и вдумчивом — вот как сам Малецкий прочел, — восхищаться героем совсем не приходится.

Что ж, он прав, пожалуй. Мы в большинстве своем действительно не знаем, имеет ли право католический священник сочинять “свою” литургию, пропуская самое главное и важное, чему положено в ней быть. Мы не знаем, может ли католический священник, не испрося на то разрешения своего церковного начальства, создавать свою собственную “христианскую общину”. И нам трудно самим догадаться, почему иудео-христианской церкви не может быть в принципе, по определению. Малецкий все это нам разъяснил.

И сразу стало очевидным, что роману Улицкой просто не хватает героя-антагониста, героя, который бы прямо там, на страницах книги, спорил с Даниэлем Штайном, отстаивая именно каноническую точку зрения (как это делает Малецкий). Он даже подсказывает, кто мог бы стать таким антагонистом, — присутствующий в книге (но лишь эпизодически) кардинал Рокхауз. Но для “развертывания” такого героя, а главное — для изложения его позиции автору уж точно не хватило бы собственных знаний. Не ехать же в творческую командировку в Ватикан и не изучать же там жизнь кардиналов! (А кстати, почему бы и нет, коль скоро пишешь о католической Церкви?)

Подведем итог. Пристрастное “расследование”, предпринятое Юрием Малецким, не отменяет и не перечеркивает труда Людмилы Улицкой. Она написала довольно сложный и по-настоящему увлекательный роман. Будем считать, что это роман о “неправильном” священнике. О священнике, который заблуждался, ошибался и вообще верил не в то, во что следует верить. Малецкий, развенчав его религиозные воззрения как ошибочные и несостоятельные, расставил точные акценты: кто есть кто.

Очень хорошо. Каждый выполнил свою миссию: писатель изобразил необычного героя, критик объяснил, как к нему надо относиться.

А нам что делать? Читать обоих и думать своей головой.

Роман Майи Кучерской “Бог дождя” вышел в серии “Самое время!” (М.: “Время”, 2007). При этом издательская аннотация представляет его как произведение “о запретной любви”. Вообще-то для любви, хотя бы и запретной, никакого “специального” времени быть не может. Любовь, она во все времена любовь.

Но претенциозное название серии, тем не менее, книге вполне подходит. Потому что она, по большому счету, про другое. Она про ту самую — деликатную, скрытую и тщательно скрываемую сторону современной российской жизни, показать которую, быть может, и правда настало время. А любовь (запретная, несостоявшаяся) выступает здесь в роли провокатора, обнажающего то, что скрыто, делающего тайное — явным.

Итак, два молодых человека, “рожденные в СССР”, не имеющие необходимого опыта духовной жизни и необходимых (прививаемых с детства) навыков отправления религии, оказываются в лоне Церкви. Он — в роли священника, она — в роли прихожанки. Обе роли трудны, каждая по-своему, если, конечно, исполнять их всерьез. Они и тщатся исполнять всерьез, намерения их чисты, но… духу не хватает, ноша оказывается непосильной.

Почему? Тут самое время обратиться к реалиям теперешней российской жизни.

Это в жизни. А что в литературе?

Об отношениях человека с Богом пишут в основном поэты. Об отношениях человека с Церковью пытаются писать прозаики. Самый удачный на сегодняшний день опыт такого рода — роман Людмилы Улицкой о католическом священнике Даниэле Штайне. Но там — выдающаяся личность, уникальная биография и — не наша Церковь.

В романе Майи Кучерской все проще (и тем ближе российскому читателю). Ее герой — отец Антоний — обычный православный священник, как раз из новообращенных. Как он пришел к вере? Почему, вследствие чего? Пусть не к вере (это вопрос интимный), но — к решению стать священником (это все-таки разные вещи). Внятного объяснения нет.

“…Восемь лет проработал в театре, устраивал там разные звуковые эффекты, а потом так мне это надоело… и я уволился за два дня, пошел в семинарию, а там все быстро — постригли, рукоположили…” Пугает эта быстрота. Вчера — артист (или что-то в этом роде), сегодня — священник. И ему-то исповедоваться?

В свою очередь главная героиня, студентка Аня, бежит от шумной университетской толчеи, надеясь найти в церкви нечто иное, чистое и возвышенное. Чем двадцатилетнюю девушку не устраивает атмосфера студенческой жизни — не вполне понятно. Впрочем, в описываемое Кучерской время (конец 80-х — начало 90-х) действительно было такое поветрие в среде интеллигенции, в том числе студенческой молодежи — интересоваться религией, собирать иконы, ездить по монастырям… Может, то была своеобразная форма протеста?

Внятных личных мотивов ухода в религию у Ани также не просматривается. Девочка из благополучной интеллигентной семьи (правда, никакой связи с родителями, их словно и нет), ничем не больна, не уродина, не без таланта, есть друзья, есть влюбленные в нее молодые люди, с одним из которых даже завязывается роман. Откуда же вся эта маета, эта “тошнота” (самое часто употребляемое слово при описании состояния героини), эта “вселенская усталость”, это нежелание жить и постоянные мысли о самоубийстве? Ну, нет же никакой почвы, никакой причины. Тем более что, едва окунувшись в церковную жизнь, Аня признается сама себе и (мысленно) своему духовнику как раз в обратном — в любви ко всему, что ее окружает, — первому весеннему дождику, мокрым веткам, людям в трамвае. “…Эти люди, промокший город, оттепель, эта сладкая весенняя хмарь… мне дороже в тысячу раз — свечек, темных икон, неясных слов хора и службы, такой длинной — простите!..”

Вообще, ее приход к вере написан неубедительно. Уснула вечером с серьезным намерением умереть, успев только сказать: “Боже, помоги мне”, а проснулась — верующей. Так не бывает. Наверное, это все же процесс более длительный, постепенный, в котором важнее не то, от чего уходишь, а то, к чему приходишь. Тут у Кучерской самое, пожалуй, слабое место, хотя по всему видно, что излагает она свою собственную историю.

Студентке филологического факультета Ане нелегко дается воцерковление, которого она вроде бы всей душой жаждет. После очередного посещения службы она записывает в своем дневнике: “По-прежнему чувствую себя несколько чужой в церкви, неловко прикладываться к иконам, вставать на колени, целовать крест. Кроме того, я еще не знаю хорошо всех правил, когда креститься, когда поклоны, когда что — это тоже меня сильно смущает”. Ну, это не страшно, привыкнет, научится. Хуже другое: она сама чувствует, понимает, что живет “не во Христе”. То есть молитвы молитвами, а вышла из церкви, платок с головы долой, в сумку запихнула и — вздохнула полной грудью: свобода! И снова — по тому же кругу — университет, друзья-подруги, выпивка-курение и т.п. “Живу, как жила, жизнью прежней… скользящей и расхлябанной, зависящей от минутных настроений, состояний, разговоров”. Эта раздвоенность ее мучает, но выбрать окончательно то или другое она не в состоянии. На самом деле ей хочется и того, и другого (что совершенно естественно для ее возраста), и непонятно, почему надо одно другому противопоставлять, почему речь все время идет о всяческом самоограничении, почти аскезе, ведь не в монастырь же она пришла!

Еще труднее дается воцерковление отцу Антонию.

Поначалу и он горит нетерпением: “Хочется все побыстрей, всех спасти и за два месяца стать святым”. Но так не получается. “Я вот послужил несколько лет, поисповедовал и вижу: от этого можно сойти с ума… Невозможно, невозможно изо дня в день слышать об этих бесчисленных абортах, изменах, блуде…”.

Люди не хотят и не умеют жить без греха. И несут свои грехи батюшке. Люди не хотят и не умеют самостоятельно принимать решения. И идут к батюшке: разреши, благослови (или уж запрети). Люди не умеют и не хотят напрямую любить Бога (а как это?) и переносят свою любовь на священника. “Людям, народу Божьему удобно иметь под рукой… старца, пастыря! Вот его и возводят, выталкивают чуть не насильно туда, где ему совсем не место”.

Очень хорошо это показано в фильме Павла Лунгина “Остров”. И реакция старца Анатолия (Петр Мамонов) — великолепная, в каждом случае разная. Но там, похоже, и правда сам Бог через него вещает и творит чудеса.

Наш герой, отец Антоний, слабее духом, да и не заслужил ничем такого Божьего дара и доверия. Он все, что ему несут, просто “принимает в душу”, страдает от этого, мучается, порывается даже уйти “за штат”, податься чуть не в дворники.

Короче, “не старец святый”. Обыкновенный человек — невысокий, рыжеватый, лысеющий, в очках, “тридцати осьми лет” от роду. Встреть Аня такого на улице — в кепке набекрень, в куртке и с портфелем — даже бровью не повела бы. Но в таинственной, непонятной, завораживающей атмосфере храма, в облачении священника, а главное — в роли исповедника, которому надо интимным шепотом признаваться во всех своих смертных грехах, этот человек представляется ей необыкновенным, недосягаемым, чуть ли не святым…

И очень скоро становится ясно, что все ее метания связаны вовсе не с Богом, а с ним, с пастырем, прямо зависят от его поведения. Хорош он с ней — она ликует и верует, плох — ей и церковь не мила. Вывод прост: не Бог ей нужен, а человек, кто-то, кто бы ее выслушивал, думал о ней, любил ее. При другом стечении обстоятельств таким человеком мог стать профессор Журавский (не ко времени умерший) или, к примеру, врач-психотерапевт, если бы она к нему пошла, как мать советовала.

Отношение к своему духовнику у Ани (как, впрочем, и у большинства женщин, посещающих храмы) эгоистически-утилитарное. “Перед экзаменом по немецкому заехала в церковь, попросила Батюшку помолиться об удачной сдаче экзамена”. Или: “Отец Антоний, а вы молились, чтобы у меня с Алешей все нормально кончилось?”.

Словом, “помоги мне, Божья Мать, все белье перестирать”.

При таком подходе, само собой, хождение в церковь кончается почти родственной привязанностью, а для молодой девушки — и вовсе влюбленностью в батюшку. На самом деле священник (во всяком случае, этот) — такой же человек, как и все. “Я не старец, понимаешь, и не пастырь никакой, я никто... Я только инструмент. Ржавый молоток в руках Господа… Мне кажется, происходит страшная ошибка у нас в Церкви, подмена… Священник — сверхчеловек. А народ — тупое, забитое стадо. Это ошибка всей Церкви, но никто не хочет, не думает ее исправлять…”.

Священник, борющийся за право оставаться человеком. Совершать ошибки. Чего-то не знать. Что-то (кроме Церкви) любить. Персонаж необычный, не правда ли?

Он признается, что любит классический рок, “Битлз” и “Лед Зеппелин”. Он приходит в гости к Ане с бутылкой шампанского, берет гитару и поет песенку собственного сочинения, он рассказывает про свою любовь к театру… “Ты только не спрашивай меня, не жалею ли я. Это то же самое, что у приговоренного к смерти спрашивать, не хочется ли ему еще пожить”.

Аня раз за разом переживает смену чувств и настроений — то разочаровывается в своем батюшке (“какой он духовник, ха-ха!”), то снова проникается к нему доверием и любовью (“он мне самый родной человек на свете”). Все это сильно затянуто, похожие ситуации повторяются, никакого действия нет, есть лишь бесконечные разговоры и пережевывание сказанного наедине с собой. Хотя самое интересное во всем тексте — это как раз их ночные телефонные разговоры и его признания — да, в любви, но не только, кое в чем более существенном. В сомнениях. В одолевающих соблазнах. В душевном непокое.

“Сам иногда не верю, не чувствую того, что говорю, но зато это мнение Церкви…” Он, например, не хочет “запугивать людей адом… байками про геенну огненную”, он вообще считает, что боязнь греха не должна превалировать в отношениях человека с Богом. Потому что муки ада не в “шипящих сковородках”, а… в богооставленности. И пастве нужно внушать не страх божий, а совсем другое — любовь, любовь к Господу, которая, буде она состоится, сама отвратит человека от греха подальше. Но… “я боюсь стать еретиком, боюсь встать в противоречие с церковной догмой”.

Тут поневоле вспоминается отец Даниэль Штайн, праведник во Христе и еретик в Церкви. Но тот был крепок духом, не сломался.

Кучерская имеет дело с человеком обыкновенным, слабым, не скрывающим своих слабостей, напротив, отстаивающим свое на них право. Но никто, никто не хочет признать в нем просто человека — ни церковное начальство (“Да что ты! Да служи!”), ни паства, подстерегающая, просящая, рвущая его на части, ни вот даже Аня. Потому что и ей он нужен именно в этом качестве — пастыря, бесконечно выслушивающего ее рефлексии, отпускающего мнимые грехи и решающего за нее, как жить. Встречаться ли ей с Алешей? Ехать ли ей в экспедицию? Не взять ли ей академ? Не уйти ли в монастырь? Половину этих вопросов она вполне могла бы решить сама, другая половина явно провокативна, нацелена на то, чтобы испытать его к ней отношение. Ведь теперь жизнь ее “только потому имела смысл, что могла быть рассказана ему”. Ему, который, оказывается, “и не мыслил себя пастырем и никого не хотел учить, не для того шел…”.

И происходят удивительные вещи: она ему исповедуется, а он — ей.

— Батюшка, что мне делать с моей неровностью?

— А мне, мне что делать с моей неровностью?

— Батюшка, я сейчас совсем не хочу читать православные книжки.

— Я тоже от них устаю. И тогда читаю что-нибудь полегче… Детективы Честертона.

И уже при следующем сеансе телефонной связи — на одном дыхании, без запятых:

“Мне иногда кажется если бы я был не один темные силы не подступали бы ко мне так близко ты даже не представляешь как это серьезно обет — это ведь не пустые слова но только со временем понимаешь: за данное слово надо пострадать начинается эта Голгофа ты думаешь я преувеличиваю что-то батюшку заносит если бы ты знала что бывает со мною ночью…”

И самое сокровенное, выстраданное:

“Ты и Петра посланы мне Богом как испытание в монашеском выборе потому что в какой-то момент мне стало трудно вас видеть я перестал ощущать себя монахом давшим обеты… я люблю вас обеих… я вас обеих люблю вы мне обе дороги понимаешь я тебя люблю…”

Бедный, бедный отец Антоний! И зачем, спрашивается, шел в священники, зачем давал обет…

“Разве, обещая, понимаешь эти обещания до конца?”

Любовь к “духовным дочерям” его тяготит, он не знает, что с ней делать. Болеет, пропадает надолго, пьет… Впрочем, Аня делает то же самое: перестает посещать церковь, пьет, снова подумывает о смерти… Все возвращается на круги своя.

В конце концов, она после долгих колебаний уезжает с родителями в Канаду. Он бросает служить и женится на той самой Петре, она рожает ему ребеночка.

Таков, получается, итог их “воцерковления”. Попытка не удалась.

С некоторых пор Майя Кучерская считается у нас едва ли не главным специалистом в делах церковных. Но, читая ее, порой ловишь себя на мысли: а насколько сама она верующий человек? И что для нее церковь — храм или что-то вроде объекта “фольклорной экспедиции”, где можно “набрать материал” для будущих писаний?

Свою первую книгу — “Современный патерик” — она построила как собрание церковных баек и анекдотов, потеснив на этом поприще протоиерея Михаила Ардова. Сюжеты той книги основаны на парадоксах: “Один батюшка был суперменом”, “Один батюшка был неверующим” и даже: “Один батюшка был людоедом”. Юмор такой. “Чтение для впавших в уныние”. Впрочем, есть там и вполне серьезные рассказы, а один из них — “Красота спасет мир” — можно даже счесть за набросок будущего романа. Героя-священника зовут Лукой (так и отца Антония в юности звали), и концовка точно та же: влюбился, расстригся, женился и народил детей, на что старец монастыря сказал братии: “Не скорбите, останется жив”.

В романе некому поставить такую оптимистическую точку. Ему скорее подошел бы подзаголовок “Чтение для желающих впасть в уныние”. А уныние, как известно, один из тяжких грехов, так что не каждый читатель, закрыв книгу, скажет автору спасибо (разве что в смысле — спаси Бог).

Но с точки зрения литературы роман (скорее все-таки повесть) “Бог дождя” — куда более серьезная заявка автора на роль “православного писателя”. Неслучайно в списках номинантов на литературные премии 2007 года он значился рядом с “Даниэлем Штайном…”.

При всем различии книг, написанных Людмилой Улицкой и Майей Кучерской (роман о Даниэле Штайне мощнее, глубже, серьезнее, да и просто интереснее), в них обнаруживается кое-что общее. Героями обоих романов являются священнослужители, следовательно, перед нами и в том, и в другом случае — произведения на тему богоискательства. Еще важнее, что оба героя выступают против устоев Церкви (Штайн — на деле, Антоний только на словах, но все же) и оба терпят фиаско: Штайн погибает, община, им созданная, распадается; Антоний сам порывает с Церковью. В обоих случаях попытки в одиночку пробиться сквозь догмы Церкви разбиваются о ее нерушимую глыбу.

Так и должно быть? Или не должно?

Улицкая выносит свой, авторский вердикт, завершая роман открытой критикой современной Церкви (в том числе и Русской православной), что, как мы видели, далеко не всем понравилось, а у некоторых (того же Малецкого) вызвало прямое отторжение.

Кучерская авторской позиции не проясняет, выводов никаких не делает. А концовку нарочно размывает, раздваивает: то ли это явь, то ли сон. Кажется, ей и самой неясно, как отнестись к рассказанной истории.

Слишком разный у этих двух авторов жизненный и писательский опыт.

Что же касается опыта христианского, то все мы еще не прошли тот рубеж, за которым “жизнь во Христе” становится естественным и единственно возможным способом существования. Ведь жить во Христе — не значит просто вести себя порядочно, по возможности любя ближних и помогая им, не меняя при этом своего привычного существования (как хотелось бы сегодня многим). Пока все это еще слишком похоже на моду, на поспешное наверстывание упущенного, на профанацию. Знаю людей, которые, когда стало можно, кинулись в церковь, записались в верующие, а теперь уже поостыли и отчетливо поняли про себя, что… нет, не могут верить, что как были, так и остались — то ли атеистами, то ли и вовсе язычниками. (Кстати, название “Бог дождя” вполне языческое). Но кто в том повинен — сам ли человек, некрепкий в своей вере… прошлая ли, прожитая в безбожии жизнь… слабый ли духом пастырь… или вся “Церковь Христова, которую превратили в organization”?

Трудно читателю, который и сам неофит, разобраться в этом сложном вопросе.

А может, еще и не время.