Когда читает Санников “Сверловск”,
он букву “Дэ” намеренно уводит.
Мне с формой воспитания свезло —
мне показали то, как я свободен.
Ни сборище злых екатеринбук,
ни разжиревший екатеринборов
не тронули меня. Сорвать резьбу
(так получилось) ни фига не больно.
Для прочих бесполезный обалдуй
я сам себе такое напророчил,
что выбитая из “Сверловска” дурь
мне по наследству перешла, как почерк.
январь — май 2007
* * *
да я выжил вот в этой культуре
безымянной почти что на треть
перепало на собственной шкуре
в невозможное небо смотреть
(это тёмное небо отвесно)
ты приходишь в себя от тычка
в электричке становится тесно
тчк тчк тчк
Кыштым
Горный северный край. Ветер по умолчанию — южный.
Итальянская зелень в июле груба и манерна.
Храмы недоразрушены, т.е. открыты наружу
самым светлым, что только осталось наверно(е).
Не надо бросаться к реке: её дамбам и сливам.
Т.к. ты сухопутен — уважит колонка любая.
Надо всё потерять и под вечер проснуться счастливым,
женский воздух Кыштыма растянутым горлом хлебая.
Даже души на небо отсюда уводит автобус.
Не спеши до него. Что тебе до людей легковерных?
Посмотри на закат. Над болотом постой, чтобы…
Чтобы
примелькались стрижи в твоих трещинах, сколах, кавернах.
Дорогойогород
Штыковою лопатою я нарезаю планету,
останавливаясь на некоторых вещах.
Мой железный язык переворачивает монету:
здравствуй, угольный реверс, — шафрановый аверс, прощай.
Вот такая здесь вечная почвенность, брат Чаадаев:
паутина корней, рубероид, проводка, капрон.
Провокатор заткнётся, филолог нас не угадает,
ожидаемый поезд придёт на соседний перрон.
Дождевые поэты доверчивей кошек персидских:
сами ластятся к пальцам, сошедшим в их темя с небес;
в троеперстье легли, будто Родина перекреститься
инстинктивно решила, утратив железный навес.
Передай Чехонте: его выкорчеванный крыжовник
каждым щупальцем вверх о прогнившей культуре ревёт.
Всех приемлет компост. Не смотри на меня напряжённо:
никуда не исчезла Россия твоя, патриот.
Перекопка, посадка, прополка, поливка, селитра
и другие добавки к естественной нашей среде —
вот и все наши письма и песни, продажи, поллитры,
гениальные вирши, измены т.д. и себе.
Для кого этот сад? Чечевицу духовной свободы
мы способны взрастить на любом континенте. Копай
злую землю уральскую, лей в её трещины воды,
те, в которых утоп (если верить легендам) Чапай.
* * *
когда умрёшь вернись
ребёнком в лоно
печальной baby двадцати
двух лет
возьми в библиотеку
вавилона
при случае читательский
билет
для прочих абонентов
неприметный
до времени не видимый
почти
открой всё то что издано
посмертно и
новыми
глазами
перечти
Возвращение
Пока меня не отдали под Суд
за время, разбазаренное на ме-
лочёвку, я приеду в дом к отцу,
увидеть неутраченное нами,
наговориться, души отворить.
Засуетится мать на нищей кухне
и будет что-то вкусное варить,
и до утра светильник не потухнет.
Постелят в главной комнате кровать,
воды согреют — ноги вымыть, станут
журнальный столик спешно собирать,
лить с горкою, не видя грань стакана.
Не будет ни расспросов, ни мольбы —
поем и упаду в подушку навзничь.
И буду думать: “чтобы так любить,
здесь все живут, как в ожиданье казни”.
Я буду слушать шум на кухне и
как в коридоре обувь чистят влажной
рубашкой бывшей. Термином “свои”
не объяснить: зачем с утра так важно
гостинцев липких напихать в рюкзак
для будущей невестки и, прощаясь,
в глаза и в лоб меня облобызать
с извечно-русской просьбой: “Приезжай, а?”
Отец стоит и руку жмёт. Он вновь
на свой престол продавленный садится.
И яркий свет, избыточный, дневной,
в иконы превращает наши лица.
* * *
