Лев Усыскин

Валерий Шубинский. Михаил Ломоносов. Всероссийский человек

Вышла новая биография Ломоносова. Издательство “Вита нова”, специализирующееся главным образом на подарочных, дорогих изданиях литературной классики, посвятило Михаилу Васильевичу один из томов своей не слишком обильной (в сравнении с молодогвардейской ЖЗЛ) биографической серии. При этом собственным издательским принципам “Вита нова”, разумеется, не изменила — шестисотстраничный том отпечатан характерным для нее тиражом в 1500 экземпляров, в метриках книги гордо указаны материалы дорогого переплета (Baladec — корешок, Balacron special — крышка), дорогая бумага позволяет с высокой четкостью воспроизвести прямо в тексте многочисленные черно-белые иллюстрации, тогда как цветные располагаются на специальных мелованных вкладках. Золотистое ляссе позволяет при чтении избежать случайных закладок, нарушая выверенный стиль…

Петербургский писатель Валерий Шубинский подошел к решению своей задачи с предельной обстоятельностью: по каждому персонажу своей книги, каждому упомянутому в ней историческому событию автор не ленится дать вполне содержательную справку. Эти “лирические отступления”, с одной стороны, достаточно основательны, чтобы прояснить ситуацию для самого далекого от истории, науки и литературоведения читателя, с другой же — они вполне корректны и не раздражают читателя более сведущего. Впечатляет и справочный аппарат книги: двуязычная библиография из 117 позиций и 37-страничный именной указатель.

Разумеется, в таком большом деле невозможно избежать огрехов. Так, рассказывая о посещении Петром Первым Холмогор в 1702 году, автор описывает эпизод возмещения царем ущерба, причиненного невзначай какому-то горшечнику. Царь-де, узнав, что ущерб — 46 алтын, жалует гончару червонец. 46 алтын — поясняет Шубинский — это 1 рубль 38 копеек, тогда как червонец — 10 рублей. На самом же деле червонец 1701 года — это золотая двухрублевая монета, использовавшаяся не столько для платежей, сколько для награждений, — Петр Великий вообще был довольно прижимист. Еще “денежная” несуразность (с. 247): “…в тогдашней России не было монеты номиналом больше, чем рубль, причем рубль этот представлял собой огромный кусок меди четырехугольной формы…”. Опуская уже упомянутые золотые червонцы, отметим, что серебряный рубль, весом около унции, был в широком обороте с 1704 года.

Вот несуразность медицинская (с. 276): “…несчастный латинист <…> обрезал себе язык и был на три года посажен в дом умалишенных. Меланхолия <…> прошла, язык отрос (эта часть тела обладает свойством регенерации)”. Современные хирурги, увы, не то что регенерации — а даже и трансплантации этого органа добиться не могут.

Вот историческая (с. 126): город Бреслау в 1679 году едва ли относился к прусским владениям, ибо был захвачен пруссаками лишь в 1740 году в ходе так называемой Первой Силезской войны.

Филологическая: на с. 269, повествуя о фактическом создании Ломоносовым стилевой палитры русского языка, Шубинский делает следующее примечание: “<…> в украинском языке <…> причастий и деепричастий нет”. Это неверно по крайней мере для современного украинского — см. З. Терлак, О. Сербеньска. “Украинский язык для начинающих” (Львов, “Свит”, 1999. http://www.franklang.ru/315/).

Тем не менее это все мелочи. В целом книга достоверна, информативна, написана хорошим, не лишенным мягкого юмора языком, и при этом — вполне актуальна, поскольку жизнеописание человека, сподобившегося занять в русской культуре столь уникальную позицию, не может не быть актуально в наши беспокойные дни.

В самом деле, едва ли найдется в нашей истории другая столь же консенсусная фигура — уже два с половиной века представители всех без исключения идеологических лагерей стремятся начертать имя Ломоносова на своих знаменах. Его с легкостью объявляли величайшим научным умом и беззаветнейшим патриотом, борцом с немецким засильем и, напротив, проводником европейских ценностей. Духовным отцом славянофилов и западников, предшественником русских революционеров и вернейшим монархистом. Причиной этого наверняка является уникальное сочетание двух применимых к этому человеку качеств: неоднозначности и широты интересов.

Вопреки лубочно-патриотической агиографии Ломоносов с ранних лет был очень конфликтным человеком. Причем конфликты эти зачастую носили исключительно мелочный, бытовой характер — а то и вовсе были вызваны злоупотреблением горячительными напитками. Ломоносов ссорился (вплоть до рукоприкладства) практически со всеми, кто его окружал. Впрочем, гипервозбудимость и мнительность Михаила Васильевича едва ли выделяли его на фоне академической публики: все были примерно такими же — детьми своего времени, жесткого и нервного… Надо сказать, что приводимые Шубинским описания этих свар, в большей части которых Ломоносов был полностью либо частично неправ, парадоксальным образом располагает читателя к герою, а не наоборот. Мы видим живого человека, стесненного ограничениями, накладываемыми временем, борющегося за свои интересы, срывающегося, ошибающегося. Доказанная “настоящесть” героя книги позволяет автору приступить наконец к главному, ради чего, как видно, и был затеян шестисотстраничный труд: к инвентаризации разнородных достижений Ломоносова, которого Пушкин, как известно, назвал “нашим первым университетом”.

Проще всего обстоит дело с оценкой Ломоносова-стихотворца. Говоря лапидарно, Ломоносов “изобрел” русский четырехстопный ямб, каковой для русского поэта является тем же примерно, чем для французского винодела — лоза шардоне. Более того, он был первым русским поэтом, от стихов которого и сегодня можно получать удовольствие, не будучи специалистом-филологом. Ни его знаменитый предшественник Антиох Кантемир, ни современники Тредиаковский и Сумароков не достигли подобного. По версии Шубинского, именно поэтическая одаренность и осознание себя поэтом
прежде всего и есть основа личности Ломоносова. Причем, по мнению автора,
она скорее мешала, чем помогала Великому Холмогорцу в его работе на иных,
непоэтических поприщах.

В разные периоды своей научной деятельности Ломоносов занимался (в нашей современной терминологии) проблемами термодинамики, геофизики, физики атмосферы, электричества, физической химии и химии общей, истории и этнографии и во всех этих областях в полной мере обладал знаниями, доступными тогдашней науке. Он поддерживал непрерывную научную коммуникацию с зарубежными коллегами (наиболее значительным ученым из его многолетних корреспондентов был Леонард Эйлер), публиковался в русских и (вопреки одной из расхожих легенд) зарубежных научных журналах. Причем в первых — часто, а в последних, разумеется, — всегда на латыни либо немецком. Был избран почетным членом Академии наук и искусств Болонского института, а также почетным членом Шведской королевской академии наук.

Каких-либо значительных феноменологических открытий Ломоносов не совершил. Ряд сформулированных им концепций в разных областях знания действительно нашел подтверждение в научных результатах последующих эпох, однако Ломоносову это славы не добавило: недоказанная догадка имеет в науке ценность лишь в редчайших (большая теорема Ферма) случаях. Ошибочных концепций он также наплодил немало, однако полноправное участие в научной дискуссии — это уже много, ибо создает незаменимый для развития науки элемент — научную среду. Тем более важно для нас, что Ломоносов участвовал в этой дискуссии на русском языке — он, собственно, и создал русский научный язык, введя в научный оборот значительную долю привычной для нас сегодня научной терминологии.

Впрочем, один принципиально новый феномен Ломоносов открыть все-таки сумел. Речь идет об атмосфере на Венере — открытии в астрономии, которой Ломоносов практически не занимался. Более того, даже в не слишком насыщенной ученой среде Петербурга присутствовали астрономы более искушенные, чем Ломоносов. Они к тому же пользовались лучшими, чем он, инструментами, проводя в тот же день и час наблюдения того же самого явления: прохождения Венеры по краю солнечного диска. Нет сомнения, что и они видели то, что заметил Ломоносов: рефракцию солнечного света в венерианской толще. Но вот обратить на это внимание и объяснить увиденное не удосужились — возможно, для этого надо было взглянуть на дело шире астрономических абстракций, работающих с твердыми шарами и светящимися точками. Ломоносов же смог, причем, в отличие от А.С. Попова, А.Ф. Можайского, братьев Черепановых и прочих героев советского ультрапатриотического нарратива, довел приоритет своего результата до положенной регистрации, опубликовав соответствующую статью (по-русски и по-немецки) в русском научном журнале. Тем не менее никто не обратил на это внимания: венерианскую атмосферу открыли заново несколько десятилетий спустя.

Теперь коснемся административной деятельности нашего героя. Он сыграл одну из ключевых ролей в создании Московского университета. В структуре Академии наук он был администратором (в тех случаях, когда ему подобная роль поручалась) вполне вменяемым и дельным. Разработанный и “продавленный” им проект масштабных полярных исследований начал осуществляться уже после его смерти. В ходе реализации этот проект доказал ошибочность исходных предпосылок Ломоносова, но и это — научный результат. Особняком стоит “мозаичный проект” — затея по возрождению (фактически воссозданию) в России производства стеклянных мозаик. Здесь, согласно Шубинскому, Ломоносов потерпел фиаско, однако не по своей вине. Он сделал, пожалуй, самое главное — разработал технологию и обеспечил первоначальный интерес “инвесторов” и “заказчиков”. То есть создал потенциал — возможный путь, по которому должны были пойти другие люди. Увы, последователей не нашлось. Как не нашлось последователей во многих начинаниях Петра Великого, Пушкина — колоссов, ценных для русской культуры не только собственными творениями, но и созданием пространства для чужого творчества. В этом смысле Михаил Васильевич Ломоносов действительно был похож на университет — учреждение, не столько самостоятельно развивающее науку, сколько создающее людей, способных делать это в будущем.

Впрочем, на заре своей академической карьеры, году так в 1742, Ломоносов безусловно имел возможность выбора. Он мог, подобно другим ученым в России и за ее пределами, сосредоточиться на тихих исследованиях в какой-нибудь узкой области. Учитывая его безусловную, признаваемую и недругами, одаренность, надо полагать, что результаты наверняка были бы выдающимися — имя его вошло бы в анналы и хрестоматии. Однако это едва ли сделало бы его тем, чем он стал для русской культуры. Ибо значило бы — уклониться от ее главного вызова — необходимости создания комплексного описания России, соответствующего новой эпохе по содержанию и языку. Ее истории, географии и этнографии, законодательства и принципов общественной коммуникации. Нужно было создать не только это описание, но и сам язык такого описания. Это была героическая задача — ибо не подкреплялась необходимыми для ее решения ресурсами: денежными, людскими, интеллектуальными, пропагандистскими. Именно самоотверженность деятелей русского Просвещения в конце концов преодолела такой дефицит. Их было не так много — героев, проделавших для нас тогда эту работу, — и мы обязаны помнить их поименно. И писать о них толстые книги.