Владимир Зантариа

"Без лицемерия мысли…"

Написать о Дауре Зантарии мне хотелось давно… Где-то в глубине души давно зрело некое подспудное желание изложить свободно, просто и без прикрас те малоизвестные эпизоды и биографические детали, которые, при кажущейся второстепенности, могли бы несколько расширить и обогатить представление о нем как о незаурядной личности и блестящем мастере слова.

…С тех пор, как Даура не стало, он мне снился не раз. По его беспокойному взгляду, глубоким морщинам, выдававшим сильную усталость, я догадывался, что он хотел досказать мне то, о чем не успел сказать во время нашего последнего задушевного разговора в скромной московской гостинице “Университетская”. Здесь я остановился вместе с тележурналистами Амираном Гамгия и Ибрагимом Чкадуа, приехавшими со мной снимать телефильм о праздновании семидесятилетнего юбилея Фазиля Искандера в Вахтанговском театре.

Даур пришел ко мне с гостинцами. Мы поставили между собой низкий столик и сели, чтобы спокойно побеседовать, попивая чего-нибудь. Он достал из пакета закуску и большую бутылку водки. Я добавил к нашему скромному меню ароматную абхазскую аджику (рецепт изготовления которой Даур описал с неподражаемой изысканностью в главе “О любознательности” романа “Золотое колесо”), несколько ярко-оранжевых сухумских апельсинов, орехи и две бутылки абхазского вина “Лыхны”. Затем откупорил одну бутылку и налил, но прежде, чем произнести тост в честь нашей встречи, я решил выполнить просьбу одного из близких друзей Даура — истинного абхазского воина Тимура Надарая, занявшегося после войны бизнесом.

— Тимур передал тебе скромный подарок, — сказал я, стараясь скрыть невольную улыбку, и достал из своей синей спортивной сумки бутылку недавно выпущенной сухумской водки “Корона Леона” с красивой зеленой этикеткой. На ней был изображен великий Абхазский князь (тот самый архонт Леон, который, как пишет Даур, “толковал народу Святую веру, нередко пользуясь мечом как указкой”).

— Извини, брат, но Тимур передал тебе только одну бутылку, сказав, что ты поймешь, что это означает… — произнес я, чувствуя по слегка смущенной улыбке Даура, что он уловил шутливый намек своего друга (кстати, по нашему горскому этикету вообще не принято дарить водку кому-либо.)

После недолгой паузы Даур спокойно отреагировал на шутку Тимура безобидным полуироническим тоном.

— Неужели он совсем обнищал, бедолага? — сказал Даур, аккуратно поглаживая свою бороду.

Мы смаковали красное вино. Даур, понемногу отходя, неторопливо, с хрипотцой в голосе, рассказывал мне о своих делах и планах. Чувствовалось, что московская нужда сильно угнетала его, хотя, как об этом пишет Марина Москвина, “он и декларировал, что ему не нужны большие деньги. А только, чтобы хватало на кофе и на цветок женщине”. В то время он уже печатался в элитных российских журналах.

Вскоре о нем заговорили известные критики и журналисты, нередко пытаясь сравнивать его своеобразные и весьма оригинальные стилевые приемы с латиноамериканской полифонической прозой.

...В тот день мы с Дауром много говорили не только о литературе. Вспоминали наших односельчан и родственников. Чувствовалось, что Даур скучает по родному Тамышу. В стихах, вошедших в “Кремневый скол”, ностальгические мотивы переходили в фаталистические:

Я возле кладбища живу. Тела ушли — остались лица.

Порою даже наяву они мне продолжают сниться.

Родные, вы ушли туда, где нету глаз, а только взгляды,

И я надеюсь, что, когда приду к вам, будете мне рады…

Красиво и мудро сказала Татьяна Бек о личности Даура Зантариа и неповторимых свойствах его писательской индивидуальности: “Читая созданные этим замечательным — грустным, лукавым и певучим — экзистенциальным лириком с острейшим чувством рубежа эпох притчи, столбенеешь перед чудом интонации (то ли светлое отчаяние, то ли восторженный ужас — в любом случае: честная полнота отдельного бытия) и еще изумляешься предвидению говорящего. Он, получается, знал, что уйдет очень скоро. Он, стремительно прибавляя шаг, спешил к уже ушедшим”.

Не могу не коснуться одной забавной истории, связанной с личными взаимоотношениями писателя с некоторыми прототипами его персонажей, чьи комичные черты оказывались иногда слишком узнаваемыми в ранних повестях и рассказах, написанных на абхазском языке.

Местными пустословами были слишком преувеличены слухи о том, что Даур якобы изобразил одну ничем не отличающуюся от остальных старушку в неприглядном свете. По литературной версии, это была вполне нормальная притча о том, как одна бабулька, покуривая, спокойно взирала на то, что ее взбалмошного внука родители привязывают к дереву за непослушание. Этот эпизод стал серьезным поводом для выяснения отношений родственников старушки с писателем. Со временем поджигатели угомонились, а безобидная бабка, и вовсе не подозревавшая, что вокруг ее “персоны” разгорались страсти, приказала долго жить.

Я приехал из Сухума в деревню и решил зайти к Дауру, чтобы посочувствовать ему как автору и пойти с ним оплакать покойницу. Даур был растроган моим благородным жестом и пригласил меня к столу. Мы с ним пили очень крепкую виноградную чачу, закусывая кусочками сушеного инжира и аджинджухой. Тут нужно отметить, что мы несколько увлеклись. Время выноса безвременно усопшей покойницы приближалось. Надо было успеть хотя бы к прощанию. Но Даур уверял меня, что мы успеем. Провозгласив последний тост предварительной тризны за то, чтобы было меньше горя и больше радости, веселья, свадеб, мы вышли из дома и торопливым шагом направились к воротам. Пройдя полверсты по проселочной дороге, заметили, что покойница уже в пути. Мы растерялись. В такой ситуации чувствуешь особую неловкость, так как оказываешься в центре всеобщего внимания многочисленных родственников в самый неподходящий момент. Но отступать было некуда. Волнуясь, мы приблизились к столетнему старцу Кансоу, который по ритуалу должен был идти впереди процессии с зажженной свечой. Он, будучи известным краснобаем и, между нами говоря, старым конокрадом, питал к Дауру “особую” симпатию, которую, скорее всего, можно было бы объяснить скрытой боязнью попасть на язык молодому тамышскому острослову. Увидев нас, опоздавших, старик велел людям опустить гроб и, обратившись к покойнице, растроганным голосом произнес:

— Дорогая Цикурина! К тебе пришли Даур и Ачи! (Это мое детское прозвище.)

Под пристальным взглядом толпы и эмоциональным воздействием крепкой чачи мы расчувствовались и искренне расплакались. Тронутые нашими горькими слезами, многочисленные родственники громко разрыдались. Это вызвало у нас еще больший прилив чувств, и мы с Дауром разрыдались тоже, чуть ли не бия себя в грудь и по голове. Старшие, чувствуя, что мы можем не вписаться в пределы дозволенного ритуала, осторожно и бережно отвели нас в сторону. После недолгого затишья старец Кансоу. вновь обращаясь к покойнице, произнес дрожащим голосом:

— Баала щьта, Цикурина! — что приблизительно звучит как: “Теперь пойдем, Цикурина!”

Через несколько минут разразилась гроза и хлынул ливень. Толпа быстро редела под напором дождя. Когда подошли к могиле, остались только те, кто по ритуалу нес гроб, и почему-то мы с Дауром. Все промокли до ниточки. Мы помогали предать земле невинную жертву местных исторических интриг.

Стоявший рядом с Дауром сосед по имени Куамгяс, знакомый с “литературными происками” писателя, философски изрек:

— Даур, лыпсы антазгьы улылгахьан уи агуак, уажъгьы лыпсыжра уара иукшъеит, — что означало: “Ты еще при жизни ее похоронил, а сейчас отдаешь последние почести, таковы превратности судьбы!”

Может, кому-то покажется, что это притча о том, как трудно писать современные притчи? Нет, уверяю вас, это грустная и смешная история о том, как автору иногда приходится хоронить прототипов своих персонажей.

“Казалось, после Фазиля Искандера в абхазо-русской прозе делать нечего. Даур нашел путь, продолжение которого сулило мировую мощь…” Это — высокая оценка, данная Андреем Битовым самобытному дарованию Даура Зантариа.

Оценка, которая не вызывает ни тени сомнения. Известно, что Даур до конца своей жизни поддерживал дружеские отношения с современным классиком, который выступил в защиту Абхазии в трудные для нее августовские дни 1992 года.

Еще задолго до этих событий Андрей Битов находился в доме отца Даура — мудрого абхазского старца Бадза Зантариа и работал над своей повестью “Человек в пейзаже”.

В свободное от работы время он успевал пообщаться с тамышскими крестьянами, со свойственной ему интеллигентностью и корректностью отвечая на их бесхитростные вопросы.

Однажды я попросил Даура пригласить ко мне в гости Андрея.

В сумерки в новой апацхе, построенной моим дядей Самсоном, мы сидели у очага. Едва уловимое потрескивание сухих грабовых поленьев навевало труднообъяснимую внутреннюю умиротворенность.

После одной-двух рюмок все той же виноградной чачи, которая, по меткому выражению Фазиля Искандера, “птичке голову сечет”, завязалась непринужденная беседа. Сначала Андрей делился своими впечатлениями о нашем селе. Затем вполне естественно разговор перешел в плоскость философских размышлений.

Вдруг, совершенно неожиданно, сидевший напротив Андрея наш сосед, прославленный фронтовик по имени Шаруан, которого односельчане уважали за принципиальность и справедливость, уводя нас от отвлеченной темы, несколько раздраженно задал прямой вопрос писателю из Москвы:

— Я не понимаю, о чем вы философствуете. Вы мне ответьте, пожалуйста, на конкретный вопрос: почему секретарь обкома, проезжая через наше село по нескольку раз в день, не замечает, как бродячие лошади гуляют по цветочному питомнику?

Этот вопрос несколько смутил хозяев застолья, особенно моего дядю Самсона, который переживал, как бы мы своей неосторожностью не обидели ненароком гостя. Но Андрею, как мне показалось, польстила наивная откровенность нашего соседа. Потом он очень тонко, тактично и доверительно старался дать философское объяснение подобным “лошадиным историям”.

Однако чуть позже, улучив момент, старый фронтовик на абхазском языке дал нам понять, что он не совсем доволен ответом.

Было это в конце 1994 года, в Сухуме. Я возвращался домой, сильно огорченный тем, что врач-эндокринолог городской больницы, обследовав мою заметно воспалившуюся щитовидную железу, посоветовала срочно ехать в Москву. Судя по тому, что врач не выписала мне никаких лекарств и настаивала на хирургическом вмешательстве, я внушил себе, что она скрывает от меня что-то плохое, не поддающееся лечению. Невроз, заработанный еще во время службы в иркутском стройбате, способствовал усилению моих подозрений. Доведя себя почти до стрессового состояния, я шел, чуть торопясь и думая, с кем бы еще посоветоваться. И вдруг, нежданно-негаданно, около помещения Сухумской электростанции, что на перекрестке улиц Ленина и Кирова, я встретил Даура. Широко улыбаясь, он протянул мне руку, но мгновенно уловил по моему печальному взгляду, что я чем-то сильно огорчен… И как бы я ни пытался скрыть свое плохое настроение, Даур никак не мог успокоиться, пока я не сказал ему о том, что на самом деле так встревожило меня. Заметно волнуясь, сказал ему, что я только что был в больнице и меня сильно беспокоит мысль о возможном плохом диагнозе, о котором мне не говорят. Я почувствовал по взгляду Даура, что он удивлен моим взбудораженным состоянием.

Он попытался убедить меня в том, что врач умышленно нагнетает страх, ибо знает, что иначе я никуда не поеду и запущу болезнь. Затем, спокойно беседуя со мной на какие-то отвлеченные темы, он дошел со мной, насколько помню, до Ботанического сада и пожелал мне удачи и скорейшего выздоровления. На всякий случай Даур записал мне номера телефонов знакомых московских врачей. Перед тем как попрощаться, я от всей души попросил его после обеда заглянуть ко мне домой на часок.

— А у тети Тины осталось что-нибудь из припрятанного на черный день? — спросил Даур, по привычке поглаживая аккуратно остриженную бороду, зная, что моя мать варила отличную фруктовую водку.

— Для тебя, я думаю, у нее всегда что-нибудь найдется, — сказал я, незаметно отходя от взвинченного состояния.

Придя домой, я стал искать в своей записной книжке адреса и телефоны московских родственников и друзей. Я чувствовал, что мое грустное настроение передается и домашним…

Приблизительно к двум часам пополудни Даур пришел ко мне вместе с поэтом Константином Герхелия, с которым я несколько лет подряд работал в студии Абхазского радио.

После того, как мы пропустили по афырджану (имеется в виду незаменимая пятидесятиграммовая абхазская рюмочка), стараясь приободрить меня, мои милые гости стали попеременно рассказывать какие-то деревенские небылицы. Затем вернувшись к излюбленному жанру (а Костя Герхелия мог перещеголять любого в копировании манер речи), мы после каждого произнесенного тоста начинали поочередно изображать своих живых абхазских классиков. Примечательно, что один из той когорты чаще остальных попадал нам на язык (видимо, в силу каких-то особых свойств его творческой натуры).

Костя рассказал нам трагикомическую историю о том, как однажды тот самый одиозный автор решил проучить его за заносчивость и бесконечные передразнивания. Классик посадил “подражателя” в свой старый “ЗИМ” и увез куда-то в сторону Кодорского ущелья. Затем, подводя под дуло двустволки невинную жертву собственного природного дарования, классик задал прямой и недвусмысленный вопрос:

— Это правда, что ты высмеиваешь меня?

— Упаси Боже! Разве я могу позволить себе такое?.. — прикинулся агнцем подражатель, прижатый двустволкой к подножию отвесной скалы. — Я просто импровизирую…

Но “подражатель” чувствовал по суровому взгляду классика, что это не спасет его от неминуемой смерти.

— Проще выражаясь, я от всей души стараюсь популяризировать Вас! — добавил дрожащим голосом доведенный до обморочного состояния талантливый острослов. То ли поверив в его искренность, то ли посчитав, что для острастки этих воспитательных мер пока вполне достаточно, классик убрал свою старую двустволку и велел садиться в машину. В городе, отпуская на волю и как бы стараясь урезонить зарвавшегося, “воспитатель” многозначительно произнес:

— Сразу видно, что ты не учился в Литературном институте. Путаешь совершенно разные понятия. Мой добрый совет тебе: не надо ни импровизировать, ни популяризировать!..

Даур и Костя, прощаясь со мной, подняли еще по одному афырджану. Мне показалось, что смех окончательно развеял мои сомнения и подозрения по поводу плохого диагноза.

Однажды, услышав о том, что молодого сухумского художника Астамура Хандеи-ипа впервые после женитьбы приглашают, как бы неофициально, к тестю, Даур на полном серьезе рассказал ему о том, как его будут принимать в доме новых родственников в селе Агапста и какие почести ему будут оказаны.

— Тебя, мой милый друг, там будут принимать точно так же, как твоего свояка, моего родственника Арсоу! А об этом приеме знает весь честной народ! — сказал Даур, стараясь заинтриговать молодого, еще неопытного зятя.

А когда, мучимый любопытством, добродушный и наивный от природы художник попытался узнать, в чем все-таки особенность приема, оказанного его свояку (работавшему, кстати, корреспондентом популярной сухумской газеты “Маяк”), Даур решил усилить интригу некоторыми подробностями.

— Твоего свояка, моего однофамильца Арсоу приглашали к тестю прошлой зимой. Шел снег. Было очень холодно. После традиционного торжественного застолья, когда ушли все гости, боясь, как бы зять не простудился, теща предложила ему попарить ноги. Для этой процедуры ему специально отвели место у окна, откуда хорошо просматривались невысокие фруктовые деревья, заваленные снегом, — рассказывал Даур, стараясь не упустить особо важных деталей этого занимательного сюжета.

— Аккуратно выполняя все предписания тещи, опустив ноги в горячую воду, Арсоу спокойно сидел у окна и наслаждался прекрасным зимним пейзажем. Но, глядя во двор, он вдруг заметил, что его тесть (известный педагог и заядлый охотник!) как-то неожиданно подкрался к какому-то низкорослому растению и не спеша подвесил к нему отломленную еще осенью ветку с сочными плодами хурмы. Почти в это же время неутомимая теща правой рукой подала своему зятю заряженную двустволку, показывая указательным пальцем левой руки щель между ставнями... — уверенно развивал тему Даур, стараясь сохранить по возможности и подлинность описываемого события, и его колорит, разумеется, моментами дополняя рассказ некоторыми отсебятинами.

— Не растерявшись, Арсоу протолкнул ствол ружья в щель и прицелился в черного дрозда, поклевывавшего своим желтым клювом засахарившуюся где-то в старой деревянной пристройке красно-оранжевую хурму. Раздался выстрел... Птица сорвалась с ветки, словно черный узелок. Через несколько минут на ветку с хурмой сел еще один дрозд, и Арсоу выстрелил еще более уверенно, ни на секунду не прерывая при этом процедуры лечения от возможной простуды...

Сухумского художника, конечно, прельщала вся эта история, тем более что ему предстояло в ближайшие дни непосредственно соприкоснуться с чем-то наподобие того, что испытал его бывалый свояк — известный в республике журналист. Единственное, что смущало художника Астамура, — излишняя, как ему показалось, гиперболизированность некоторых обстоятельств, описанных Дауром.

— Пока зять перезаряжал двустволку, тесть, окрыленный его успехами, собирал подстреленных дроздов и быстренько относил их на кухню. Теща, несмотря на солидный возраст, буквально порхала. В мгновение ока успевала она поджарить вкуснейшую дичь и преподнести ее со стаканом подогретого черного вина неопытному и застенчивому молодому зятю. В это время тесть молча доливал горячую воду в медный тазик, чтобы новый родственник спокойно завершил лечебную процедуру...

Несколько дней молодой сухумский художник провел в волнительном ожидании предстоящего приема. Но, увы, прием прошел без всяких лишних движений. Тесть и теща строго блюли требования этикета. Вместо жареной дичи со специями и острой приправой зятю предложили курицу табака... Кремневое ружье висело на стене, как художественная ценность и символ чести и достоинства некогда воинственного рода.

Не понадобился и медный тазик с горячей водой, потому что погода была относительно теплая...

Сначала Астамур Хандеи-ипа недоумевал, не зная, чем объяснить излишнюю протокольность приема в доме тестя, где год назад кипели застольные страсти. Но позже люди, сведущие в этих непростых вопросах, объяснили молодому и неискушенному зятю, что, как правило, с особыми почестями встречают только первого зятя, а остальных — в обычном режиме.

А еще позже наивный и простодушный сухумский авангардист Астамур понял, что в Абхазии традиционно к корреспондентам относятся чуть более уважительно, чем к художникам.

Но о главной причине своей относительной неудачи при поездке к тестю (повергшей его поначалу даже в некоторое отчаяние) Астамур узнал непосредственно от самого Даура. Оказывается, про историю с экстравагантным приемом первого зятя в знаменитом предгорном селе Агапста писатель услышал случайно от кого-то из друзей за чашкой кофе. Материал показался ему слишком сырым, и для интриги он решил окутать эту байку некоторой таинственностью.

То есть по сути это была литературная обработка Даура Зантариа.

Кстати, прототипы рассказа, по большому счету имеющего вполне реалистическую первооснову, и сейчас успешно и плодотворно работают каждый на своем поприще.

Плохо, когда варишься в своем соку и привыкаешь к вещам обыденным, заурядным и не замечаешь окружающей тебя красоты. С этого, к сожалению, начинается прозябание. Даур был одним из тех современных вольнодумцев, кто умел, возвысившись над обывательщиной, смотреть на вещи проницательным взглядом. Этой своей незаурядной способностью он спасал и продолжает спасать нас. Гарсия Маркес, с которым иногда сравнивают Даура, считал лучшим романистом того, кто “сумеет вывернуть действительность наизнанку и показать ее обратную сторону”. Даур был одним из таких мастеров. Он показал нам современную действительность в самых неожиданных ракурсах, смело нарушив пространственно-временные границы художественного повествования.

Противопоставив клишированности и стереотипичности старого литературного мышления новые повествовательные возможности, Даур Зантариа бросил вызов ретроградности. Когда-то Марсель Пруст, произведениями которого в студенческие годы сильно увлекался Даур, в статье “О вкусе” выразил гениальную мысль: “Если тело поэта для нас прозрачно, если зрима его душа, то читается она не в глазах и не в событиях его жизни, но в книгах, где отделилась, чтобы пережить его бренное бытие, именно та часть души, которая стремилась себя увековечить, побуждаемая инстинктивным желанием”. Я думаю, что эти слова вполне применимы к личности и творчеству Даура Зантариа. Завершить свой не совсем традиционный очерк о дорогом человеке мне хочется стихами замечательной Татьяны Бек: