Владимир Найдин

Рука мастера

Об авторе | Владимир Львович Найдин — доктор медицинских наук, профессор, зав. отделением Института нейрохирургии им. Н.Н. Бурденко. Автор многочисленных научных работ и ряда монографий, а также научно-популярных очерков, публиковавшихся в журналах “Наука и жизнь”, “Знание — сила” и других.

В 1971 году в журнале “Дружба народов” были опубликованы его первые рассказы. В последующие годы вышли книги “Десять тысяч шагов к здоровью” (1978), “Один день и вся жизнь. Рассказы врача” (2005), “Вечный двигатель” (2007). В “Знамени” был напечатан автобиографический рассказ “Концерт союзников” (2007, № 5).

Дора Яковлевна

У нее была величественная походка — широкий шаг, грудь вперед, голова поднята. Но это не из гордыни или, избави бог, от зазнайства. Она была очень скромна и скрытна, а походка такая — по причине крупноразмерной груди. Пятый или даже шестой размер. Что тут поделаешь? Куда девать? Только вперед!

Сам Николай Нилович Бурденко, ее учитель, шутил в конце операции: “Дора, вынь грудь из раны”. И тихонько смеялся, сдвинув хирургическую шапочку на переносицу. Она всю войну провела на передовой, никогда не пряталась и не уклонялась. Бурденко уважал ее за это. А его уважение многого стоило, человек он был суровый и нелицеприятный. В конце войны взял ее в свой госпиталь, а потом и в Институт нейрохирургии.

До войны она дважды побывала в Средней Азии — на каких-то эпидемиях, довольно опасных. Хотя это было не по ее специальности (всегда была хирургом). Она считала невозможным отказываться или отлынивать. “Партия сказала — надо, комсомол ответил — ага”. Она так шутила, но от партии держалась подальше. Даже на фронте, после форсирования Днепра, когда чуть не погибла, и то уклонилась от лестного приглашения.

Она вспоминала эту переправу с ужасом. Родилась в Беларуси, реки близко не было, плавать не научилась. Через Днепр плыла на баркасе с маршевой ротой и двумя санинструкторами. Тяжелый снаряд ударил рядом, баркас перевернулся. До правого крутого берега еще оставалось метров сто или двести. Сам Днепр в этом месте чуть ли не на километр разлился. Как доплыла, сама не помнила, цеплялась за какие-то пустые ящики. Когда приблизилась к берегу, увидела, что никогда на него не заберется — отвесная крутизна. Так бы и потопла, если бы не бойцы — по живой цепочке передали ее из рук в руки. Она была с тремя маленькими звездочками и эмблемкой — змея и чаша — на погонах, — старший лейтенант медицинской службы. Тогда получила боевую медаль — “За отвагу”. Это весьма уважаемая в войсках награда. Награждали смелых и отчаянных. Вот она такой и была.

После войны тем более не трусила, никогда. Как-то раз готовилась к операции. Уже помылась, натянула хирургические перчатки. Должна была ассистировать новому заведующему отделением, Николаю Николаевичу, в маленьких круглых очках с металлической оправой, под сельского учителя. “Почвенник”. Откуда-то из провинции недавно перевелся. Втиснули через партбюро для укрепления рядов. А год, между прочим, 1952-й! Веселый год — убийцы в белых халатах, все сплошь космополиты и сионисты, страдает простой русский народ. Представить — и то мороз по коже! А внутри этого процесса каково?

“Больной под наркозом, спит, — докладывает анестезиолог Витя Салалыкин, — можно операцию начинать, если не передумали”. (Это он так мрачно, не улыбаясь, шутил каждый раз). “Ну что, прирежем жиденка?” — с гаденькой улыбкой пошутил “почвенник”. Но шутка не прошла. Все вздрогнули. Кроме Доры Яковлевны. Она не вздрогнула, Просто обошла хирургический стол, чтобы удобнее было, и дала заведующему по морде. Смачно, сильно и молча. Он еле устоял и дико испугался. “Вы меня не так поняли”, — пролепетал он. Дора с хрустом сняла перчатки, бросила в таз и решительно удалилась. Это был поступок!

Ее заменил второй ассистент, операция началась с опозданием. Кстати, больной оказался не то киргизом, не то корейцем. Дору перевели в другое отделение, но не наказали. Директор, Егоров Борис Григорьевич, сокращенно Б.Г., русский интеллигент, антисемитов не жаловал, брезговал. Коллектив размежевался — часть стала на сторону “почвенника” (в основном партбюро и подпевалы), другая — на ее сторону, абсолютное большинство. Смелых уважают. Да и директор негласно был на ее стороне. А это решающая сила в любом коллективе.

Она ценила прямоту и справедливость. Однажды на ее дежурстве произошел такой случай. Она была старшей дежурной, а вторым хирургом — новый парнишка, недавно пришедший из общей хирургической клиники. Сейчас он академик, учебники пишет, руководит диагностической службой всего института. А тогда был молодой и рьяный. И, главное, умел довольно много — и полостными операциями владел, и первую хирургическую помощь в серьезных ситуациях мог оказать. Продвинутый доктор и, по молодости лет, бесстрашный. Еще не нарывался по-настоящему на неприятности.

И вот глубокой ночью его зовут в детское отделение. Так полагается — сначала вызывают третьего дежурного, невропатолога (я в этом качестве частенько дежурил), тот кличет второго хирурга, а уж если оба не справляются — то первого. Так заведено.

А здесь невропатолог был занят у другого тяжелого больного, и опытные сестры сразу вызвали нашего шустрого доктора. Он, по бодрому духу и рвению, даже прикорнуть не успел, не ложился и сразу побежал. А тут — ЧП. Да настоящее: у ребенка остановка дыхания и сердечной деятельности. Клиническая смерть. Дело почти безнадежное. Ребенок с гидроцефалией (повышенное внутричерепное давление), только-только готовили к операции. И не дождался.

Но молодой хирург не сдался, а решил побороться. Ввел ребенка в рауш-наркоз, раскрыл грудную клетку и прямым массажем запустил сердце. Потом подсоединил дыхательный аппарат. Малыш ожил и вполне оклемался. Он потом благополучно дождался операции и выписался из клиники с улучшением. Так что все действия врача были обоснованны и дали отличный результат. Молодец, да и только!

Но! Но, но, но — он не поставил в известность старшего дежурного, даже не разбудил его. Этой вольности Дора Яковлевна не перенесла и на утренней общей пятиминутке вломила младшему напрямик по первое число. А потом его вызвал директор Б.Г., отругал за лихость и вдруг поставил под сомнение возможность поступления доктора в аспирантуру — предмет его честолюбивых планов. Возражений и оправданий не слушал, покрутил в огромной хирургической ручище граненые, остро заточенные карандаши (такая у него была привычка), послушал их хруст и сказал: “Идите, я вас не задерживаю”, — таким тоном, что было ясно: “Пошел вон!”.

Это было несправедливо. И находившаяся поблизости от дирекции Дора Яковлевна, как конь при звуках боевой трубы, раздула ноздри и рванулась поверх криков секретарши в директорский кабинет. Как она там защищала провинившегося — неизвестно, вышла вся багровая, пылающая и гордо удалилась. Но инициативного и смелого доктора взяли-таки в аспирантуру, и он стал тем, кем стал — известным медицинским деятелем и даже лауреатом разных почетных премий. Оправдал надежды. И это было справедливо.

С годами у Доры Яковлевны стало падать зрение, она реже оперировала, однако старалась обучать молодых всем тонкостям сложной профессии, учила тщательности и аккуратности. Запомнилась ее знаменитая фраза: “Маратик, соси, соси тщательно, черт побери, вдумчиво соси, обходи опасные места”, — это она так обучала молодых хирургов манипулировать вакуум-отсосом. Можно представить веселье тридцатилетних жеребцов, получавших такие инструкции.

Ей пришлось оставить хирургию — зрение катастрофически падало. Что-то с сосудами сетчатки и глазного дна. Она ушла из института, но не могла праздно проводить время. Устроилась туристическим гидом — возила по Москве экскурсии. Ей нравились парковые зоны — Кусково, Архангельское, Останкино. Говорили, что ее экскурсии были увлекательны.

Однако слепота неумолимо надвигалась. Ее оперировали в федоровском институте, но без успеха. Очень расстраивалась от бездушия и механического подхода тамошних врачей. “Часы, и те починяют с бо?льшим вниманием и состраданием”, — жаловалась она подругам. Подруги были тоже старые, фронтовые, понимали, что тяжелая молодость, контузии (она дважды лежала в госпиталях еще в военное время), напряженное всматривание в глубину операционной раны — постепенно доканали ее глаза.

Дора Яковлевна с этим смириться не могла. Что-то для себя решила. Перестала есть, прекратила все контакты. И тихо умерла. Скромная однокомнатная квартирка осталась какому-то племяннику.

Я часто ее вспоминаю. Достойный человек!

Меня спрашивают про иглотерапию, каково мое мнение. Оно, как теперь говорят, неоднозначно. Все зависит от личности специалиста. Удачлив ли он, достаточно ли интуитивен, верит ли сам в этот способ лечения. И, конечно, насколько опытен. Специальность эта ненаучна и потому практически неповторима.

Каждый иглотерапевт открывает свой собственный сундучок способов, секретов, ошибок, а потом медленно набивает его своим и только своим опытом. Иногда успешным, а иногда — не очень. Интересное дело, мало предсказуемое и потому слегка загадочное. В этом вся его прелесть. Как и вообще — медицины.

Я как-то спросил знаменитого Гааву Лувсана: “Леонид Николаевич (это он так себя обозначил по-русски, сам-то он бурят или монгол, не знаю), что же это получается, вы пишете толстые книжки и руководства по иглотерапии, обучаете по ним врачей, а когда лечите больных, то выбираете совсем другие точки и другие меридианы”. Он хитро прищурился (хотя при его разрезе глаз это почти невозможно — еще больше прищуриться): “А это, доктор, разные вещи: в книжках — наука, а у постели больного — искусство. А как их совместить — большой секрет! Долго надо учиться”. Он говорил: “весци” и “уциться”.

Я с ним познакомился во ВНЦХ — Всесоюзном научном центре хирургии. Тогда директором там был академик Борис Васильевич Петровский. Он же еще и “подрабатывал” министром здравоохранения — его любимая шутка. Он нашел где-то в Улан-Удэ этого никому не известного монгола (или бурята?), перевел его из маленького провинциального институтика в свой роскошный центр и под него открыл отдел рефлексотерапии. Во как! А поразил Лувсан его тем, что во время операции на легком провел анестезию одной длинной иглой. И проделал это так искусно, что дополнительного наркоза не потребовалось. Высший пилотаж!

Петровский понимал, что перед ним — уникальное дарование, повторение невозможно, но все-таки надеялся как-то развить это направление. Он называл Лувсана “моим шаманом”. “А мой шаман пробовал?” — говаривал он в сложных случаях. И “шаман” частенько помогал, да еще и энтузиастов этому делу потихоньку обучал.

При всем том — хорошо знал пределы своих возможностей. “Мозги не пудрил”, как говорят студенты. Однажды я его попросил помочь моему отцу, он лежал в ВНЦХ после установки сердечного стимулятора. Отцу было под восемьдесят, сердечно-легочная недостаточность нарастала, я хотел хоть как-то облегчить его страдания. Лувсан внимательно осмотрел отца, пощупал пульс, посидел несколько минут рядом, послушал дыхание и сказал: “Нет, Волёдя, я помоць ему не могу”. Я оценил его честность и искренность.

Лувсан очень интересно рассказывал о том, как начиналась его карьера. Его дед был ламой — буддийским священником. Лечил травами, прогреваниями и иголками. Выбирал себе преемника из целой кучи внуков. Отобрал Гааву Лувсана. Как отобрал? Очень просто: “По сиске (шишке) на затылке”. Провел рукой по голове, ощупал затылок и решил — этот подойдет. А было мальчику тогда аж пять лет!

Учил его сначала собирать травы, сушить их, потом скручивать лечебные папиросы, разжигать их не спичкой, а кресалом и трутом. Первые лечебные прогревания по точкам допустил делать в двенадцать или тринадцать лет. Иглы — только после восемнадцати. Солидная подготовка. Потом была война, Лувсан немного повоевал в конце: был фельдшером в санбате. Наконец, мединститут, кафедра госпитальной терапии. И постоянное увлечение рефлексотерапией, акупунктурой по-научному. К тому времени, как попал на глаза Петровскому, уже многое умел, да и был удачлив. Рука к тому же легкая. Все получалось как бы играючи. Недаром дед выбрал его чуть ли не из двадцати внуков. Селекцию никто не отменял.

Вскоре мне удалось наблюдать его искусство “живьем”. Я решил его привлечь к лечению знаменитого скрипача — Леонида Борисовича Когана. Это был конец 70-х. Великих русских музыкантов было немало, но “выездных” можно было пересчитать по пальцам: Рихтер да Гилельс — из пианистов, Ойстрах и Коган — из скрипачей. И всё. Политика была такая — не баловать западных слушателей. Да и своих артистов.

А при чем же здесь я? Скромный доктор-невропатолог? Дело в том, что у меня тогда был “музыкальный” период. Как у Пикассо — голубой или розовый, так у меня — музыкальный. Чуть ли не двадцать лет длился. Мы с женой готовили своих детей к профессиональной карьере музыкантов. Так судьба сложилась, что из них решили делать не врачей, а скрипачей. Жена моя, Регина, была максималисткой из известной музыкальной семьи и решала все вопросы по принципу “все или ничего”. Я только ассистировал. Таким образом в качестве одного из консультантов был выбран мэтр — Леонид Коган. Нас к нему устроил его студенческий однокашник Ян Плясков, замечательный, душевный и лихой человек, мир его памяти.

Для уплотнения контакта мы сняли дачу в деревне Воронки — рядом с Архангельским, где в загородном доме проживал знаменитый скрипач с не менее звездным семейством. Стали бывать в его доме. Он охотно консультировал детей, они были способными, а я исполнял роль домашнего доктора. Старался. Все неплохо получалось.

Но вот, вернувшись из одной зарубежной поездки, не то из Италии, не то из Греции, в общем, из южных стран, Леонид Борисович пожаловался на боль в левой руке. Застудил или переиграл? А может, и то, и другое. Времени у него было мало, гастроли следовали одни за другими, и он попросил меня принять экстренные меры. Легко сказать! Лекарства и массаж не помогли, и я решил привлечь Лувсана.

Гаава охотно согласился, лечить народного артиста СССР — важное для государства дело. Он вообще был государственником. Приехал (я за ним съездил на машине), церемонно поздоровался, наклоняя только голову, и, еще более сузив глаза, стал изучать руку скрипача. Помял ее чуткими пальцами, погладил предплечье, потом достал какой-то допотопный приборчик — измерять сопротивление кожи, потыкал им с важным сопением в руку и, повернувшись ко мне, шепотом доверительно сказал: “Это я так, для науцного вида делаю, и без этого все понятно”.

Потом объявил: “Я берусь лечить эту руку, руку народного артиста Советского Союза”. Леонид Борисович улыбнулся его пафосу и сказал: “Что ж, начинайте, а то у меня скоро гастроли”. “Нет, сейчас никак нельзя, условия не те, что нужны”. Тут уж я встревожился: “Какие же нужны условия?”. Он посмотрел на меня с удивлением и плохо скрытым огорчением: “Что тут, Волёдя, непонятно? Сейчас полнолуние, звезды не видны, в такое время руки не лечат”. Тут он мне напомнил Воланда на Патриарших прудах: “Раз, два… Меркурий во втором доме… луна ушла…шесть — несчастье… вечер — семь…” и громко и радостно объявил: — Вам отрежут голову!”. Здесь получилось что-то похожее. “Лечить начнем через две недели, а сейчас никак нельзя, не получится, даже вредно”, — округлил он по возможности свои глаза.

“Откуда вы это взяли, Леонид Николаевич?” — спросил я недоуменно. Он просиял: “Кницки, Волёдя, цитать надо”. Смешно так цокал. Леонид Борисович на меня тоже посмотрел с осуждающей улыбкой, мол, что же вы, доктор, нужных книг не читаете? “Космицеская медицина, однако”, — важно поднял указательный палец Лувсан. У него были очень красивые руки, правильной формы, без утолщения суставов, смуглая кожа и гибкие пальцы. Лечебные руки.

Прошло две недели. Коган вернулся с очередных гастролей, рука болела. Созвонились с Лувсаном. Леонид Борисович приехал после репетиции и потому скрипку взял с собой в клинику. Он ее в машине никогда не оставлял. Еще бы! Подлинный “Страдивариус” — бесценная вещь! Лувсан на нее с интересом посмотрел: “Ценная весьц?”. Коган кивнул: “Очень”. “Молодец, — одобрил Лувсан, — а то упрут. Ну, приступим”.

Он внимательно оглядел руку, помял ее, как бы примериваясь, и быстрыми движениями вкрутил длинные серебряные иголки в какие-то только ему ведомые места. Коган даже не поморщился, не успел, иголки уже стояли. Лувсан окинул взором лечебное поле и сказал: “Все правильно. А теперь я утомился и съем яблоко”. И сочно захрумкал.

Все это было так красиво сделано, что я ему мысленно аплодировал. Маленький спектакль. Съев яблоко, он вынул иголки (очевидно, яблоко было для него таймером), опустил закатанный рукав свитера пациента и спросил: “Можно посмотреть вашу скрипку?”.

Леонид Борисович открыл футляр, достал инструмент, подержал за гриф и бережно повернул вокруг оси — легкая, изящная и поэтичная вещь. Лувсан восхищенно поцокал, глаза его блестели, — чувствовал истинную красоту предмета. Когану это было приятно, он к скрипке относился как к живому существу. Чтобы усилить эффект, он с гордостью сказал: “Страдиварий, 1708 года”. Лувсан эту гордость в голосе не уловил и посочувствовал: “Народный артист и на таком старье играет!”. Я фыркнул, Коган рассмеялся и объяснил ему, что именно такие инструменты великого мастера особенно ценятся. И стоят многие миллионы. “Рублей?” — попытался округлить свои глаза Лувсан. Потом подумал над своим наивным вопросом и стал хохотать. Легкий у него был смех, заразительный.

Коган приезжал к нему еще несколько раз и полностью поправился. Так что иглотерапия в умелых руках — не пустяк. Но где их брать, эти умелые руки? Они, увы, не тиражируются.

Это, как ни странно, понимали наши правители. Один из них, главный партийный босс Москвы, и присмотрел себе Лувсана. Это был тот сутуловатый человек, который разговаривал с подчиненными тихим-тихим голосом, специально, чтобы они, вслушиваясь, наклонялись к нему. Виртуоз. Лувсан, конечно, помалкивал о сановном пациенте, но, кажется, пользовал того от всех болезней. Очевидно, успешно, потому что по его распоряжению Лувсану построили премиленький домик-дачку где-то прямо в черте города.

Он и сейчас там живет, но часто выезжает за рубеж — лечит и обучает. Они там тоже не дураки — понимают, у кого лечиться.

А босс сгинул, Лувсан не смог его избавить от спеси и гонора. Потеряв внезапно почти неограниченную власть, он как-то пошел в сберкассу получать пенсию. Пенсию, как обычно, начислили неправильно, фирменный приемчик с тихим голосом не имел никакого эффекта, холуи исчезли. Его еще и обхамили. Он-то привык играть в одни ворота. Он вскипел, забурлил — инфаркт. Конец. Отвык от общения с простым народом. Такая жизнь.

Некоторое время назад Лувсан вместе с женой и племянником жены приходили ко мне на консультацию. Я был очень ему рад. Он такой же невозмутимый и добродушный. А жена — маленькая, шустрая, с глазами-щелочками — явно им управляла. Я решил проблемы с племянником, они остались довольны. Хотели оплатить консультацию. Лувсан протянул мне деньги. Я категорически отказался: у коллег не берут. “Это правильно, — сказала жена и поделилась опытом: — Когда вам дают деньги за визит, никогда не берите их в руки. Плохая примета. Просто карман халата или пиджака оттопырьте, пусть туда и положат. Я ему всегда напоминаю”. Лувсан засмеялся и крепко пожал мне руку. Рука у него была замечательная.

1954 год. Сталин уже умер, а Хрущев еще не набрал силу. В ЦПКиО им. Горького первая выставка зарубежного ширпотреба. За три года до фестиваля молодежи. Помимо ширпотреба продается немецкое и чешское пиво. Мы знали Жигулевское, Московское и Рижское, а здесь только светлого чешского двенадцать сортов. И недорого, вот что хорошо. Упиться можно!

Неподалеку учебные институты — Нефтяной Губкина (“керосинка”), Стали и сплавов, Цветметзолота, а за Крымским мостом два медицинских и химический. Так что потребителей этого пива хватало.

Помню рассказ студентов-нефтяников. Ребята напились пива и пошли сдавать экзамен, по сейсмике. А принимал знаменитый профессор, по фамилии Рябинкин. Отец сестер-балерин Рябинкиных. Выглядел всегда, как иностранец, — подтянутый, отглаженный, начищенный. Экзамен принимал строго, чуть что — выгонял.

А тут принюхался к студентам: “Что-то вы слишком веселые? И пахнет от вас чем-то зарубежным и прогрессивным”. Ну, ему и рассказали, что здесь рядом, прямо за углом, немецкое и чешское пиво льется рекой. Профессор заинтересовался и объявил технический перерыв. Вернулся через час и всем поставил хорошие оценки. Европа!

Я тогда учился в физкультурном институте. Мы много тренировались. Пивом как-то не очень-то и увлекались. А вот ширпотреб — разные штучки-дрючки, часы, темные очочки — были нам в диковинку. Мы и отправились на эту выставку.

А в нашей группе учился один парень, Антон Матюха. Украинец. Он был птицей высокого полета — мастером спорта по плаванию. Брассистом. Мы на него глядели с почтением. Нас завораживал этот серо-серебристый квадратный значок: “Мастер спорта СССР”. Заветная мечта. В бассейне он вообще себя вел как хозяин. Занимал целую отдельную дорожку, хлопал ладонью по воде и пронзительно орал своему тренеру: “Терентьич, полтинничек!”. Это означало, что он в полную силу проплывет пятьдесят метров, а Терентьич должен засечь время. Он был плотным, мускулистым, с шерстистой грудью и гладко зачесанными назад волосами. Нос курносый, а подбородок квадратный, что-то от бульдога. Брассисты вообще похожи на бульдогов. Им надо воздух заглатывать далеко впереди, поэтому они выдвигают челюсть, а потом рычат и выдувают воздух вниз, в воду.

Я тоже любил плавать брассом, у меня получалось неплохо, но результаты росли медленно — челюсть была узкой. Как у пуделя. Все дело в породе. До Матюхи далеко было!

Пришли мы целой компанией на эту выставку. Походили, поглядели, восхитились. Как в заграничном кино. Пивка попили. Немного, но до благородной отрыжки дошли. Чтобы пахло от нас по-иностранному.

А Матюха остался. Он совершенно ошалел от крутящейся стойки с часами. Она подсвечивалась изнутри, медленно вращалась и вся тикала. Обалдеть можно. Он и обалдел. А рядом стояли пластиковые коробки, и в них навалом разные браслеты к часам. Металлические, как латы, кожаные, как панцири черепах, даже пластиковые — как змеиные шкуры. Ах, какие браслеты! И лежат просто так, и вокруг никаких охранников. Бери — не хочу. Матюха и взял. Совершенно, как он потом сказал, автоматически.

Походил еще по залу. И спокойным, упругим шагом, на груди блестит значок “Мастер спорта”, — проплыл к выходу. Но здесь к нему подошел скромный молодой человек с военной выправкой и тихим, даже дружелюбным голосом предложил вернуться в зал и положить на место тот предмет, который он по рассеянности унес.

Матюха возмутился, выпятил челюсть. “Ничего я не брал”, — брызжа слюной, заорал он, выскочил из павильона и нырнул в близлежащие кусты. А за ним никто и не погнался.

“Вот интересно!” — подумал Антон и пописал на нервной почве в кусты.

Затем он перебрался в другие кусты, поближе к выходу, потом купил и съел эскимо, зорко оглядывая проходящую публику. Ничего подозрительного не заметил и прошел прямо в чугунные ворота ЦПКиО им. А.М. Горького.

Наша группа уже миновала ворота, и мы его больше не видели. Он рассказал нам это все… через три года. Именно столько ему припаяли за кражу. Прямо в воротах его арестовали, надели “браслеты” и отвезли в ближайшее отделение милиции.

Еще и укоряли: “Наш товарищ вас предупредил? Предупредил. Вежливо? Очень. Это вас и сбило с панталыку. Гаркнул бы: “Положь на место, скотина!”, — все бы и закончилось благополучно. И потом, что же вы такой упрямый? Вам же сказали положить назад. Теперь статью придется шить. Уж извините. Сами понимаете — международное положение обязывает”.

Из института поперли, звания мастера спорта лишили, заключили в Бутырскую тюрьму. В камеру на пятьдесят восемь человек, в которой парилось почти девяносто. Спали по очереди. Какой-то кошмар! Еще вчера орал: “Полтинничек!”. И мылся в теплом душе два раза в день. С туалетным мылом и шикарной мочалкой. А здесь два раза в месяц, хозяйственное мыло и носовой платок вместо мочалки. Вот тебе и сходил в ЦПКиО. Судьба-индейка. Лучше бы на эти часы и не глядел. Но браслетик, конечно, хорош! Симпатичный браслетик, веселый. Однако садиться из-за него? Покорно благодарю.

Так по дурости и сел. Жена его (он еще и женат был, молодец!) наняла хорошего адвоката, тот помог скостить срок. Но самое главное, она добилась, чтоб его не посылали в лагерь, а оставили в тюрьме — здесь идут другие зачеты. А еще она вспомнила, что в той давней, прежней жизни он был хорошим скорняком, специальное училище оканчивал. Подбирал мех, кроил, шил.

Это заинтересовало окружающую публику (не заключенных, конечно) — контролеров, специалистов по режиму, начальство. Не столько их самих, привыкших к военной форме, сколько их нежных жен, происходивших из глухой провинции и столичного меха не нюхавших. Но вожделевших.

Матюха быстренько подобрал и скроил миленькую шапочку-пирожок для жены кума. Хоть простенький зайчик, но очень шел к ее весьма скуластому личику. Антон ее не видел никогда. Но догадался, что надо мордоворот слегка облагородить. Все ахнули!

Посыпались заказы. Ему отвели отдельную хавирку, обеспечили инструментом и добавили питание, “бациллу”. Зажил человек!

Он чувствовал мех исключительно хорошо. У него у самого на груди волос был гладкий и упругий, как у нерпы. Плыть легче. Но это в прошлой жизни. Плавание вообще для него закончилось навсегда. Когда он вышел, ему плавать расхотелось. Он устроился в меховое ателье. Помог крупный начальник. Матюха ему еще в тюрьме сшил каракулевую папаху. Тот гляделся в ней очень эффектно, как Чапаев на тачанке.

Вот такая история. След Матюхи затерялся в дебрях моей биографии. Кто-то рассказывал, что он все-таки восстановил звание мастера спорта. Наручных часов никогда не носил, только карманные, дорогие. Он в этом хорошо разбирался.

Она была в полном порядке. Деловая женщина — бизнесвумен, чуть больше пятидесяти. Темное строгое платье с позволительно вольным вырезом, модные туфли на невысоком каблуке с изящной пуговкой-застежкой, на одной руке чуть ли не Роллекс, а на другой — браслет и кольца — ансамбль. Красивая, завораживала глаз. Надушена умеренно, но обалденно. Нос сам поворачивался в ее сторону. Независимо от лица хозяина. Как у гоголевского персонажа.

Меня попросил проконсультировать эту даму серьезный человек. Молодой парень, но уже профессор, хирург, доктор наук. Я знал его с детства. Он хорошо развивался — окончил медицинскую академию, много оперировал, продвигался достаточно плавно. Характера спокойного, дружелюбного. Сейчас увлекся пластической хирургией. Хлебное дело. Но рисковое. Не туда потянул — сиська на сиську наехала или глаз на ухо. Не дай бог! Но кто не рискует, тот не пьет это самое шампанское — по тысяче евро за бутылку.

Я не рискую. Пью водку “на бруньках” (черт знает, что это такое), но в очень малых объемах. После работы. С устатка. Это так, к слову.

Так вот, она пришла с жалобой на слабеющую память. Всего лишь. Причем, все, что касается ее дел, а у нее сложный модельный бизнес, там все о’кей. Партнеры, условия сделок, сложные переплетения интересов — все на месте, разложено по отсекам, не путается и не мешает друг другу. Домашние дела — тем более, все устойчиво и элементарно. Муж, дети, родители. Тут и путаться не в чем — простые двухходовые комбинации. И запоминать-то ничего не надо, все на виду, на глазах.

А вот с отдыхом, вернее с хобби, — заковыка. Как так? А вот так. Она — любительница в свободный час сыграть в картишки. И конечно, не в подкидного там или в дамского кинга, а во что-нибудь посерьезней — в покер, бридж, преферанс, наконец. Расписать пулю с хорошими партнерами — это вам не дамское вышивание болгарским крестом, здесь думать надо, а для этого держать в памяти многие карты, почти все. Какие вошли, какие вышли, эти придержаны, те сброшены.

Вспоминается замечательный голливудский фильм “Человек дождя”. Там Дастин Хофман совершенно потрясающе играет психически больного человека, у которого аутизм, но феноменальная числовая память. Он молниеносно считает выпавшие из коробка спички — пятьдесят четыре, одна сломалась (!), еще что-то такое мгновенно подсчитывает, а, попав с гулякой-братом (Том Круз) в казино, на минуточку, выигрывает в карты колоссальную сумму. Остается абсолютно равнодушным к выигрышу и на вопрос секьюрити, что они там с братом делали, отвечает монотонно: “Карты считали, карты считали”. Этот подсчет карт и лежит в основе выигрыша. Ну, конечно, везение, пруха, говоря современным языком, имеет место быть, но запоминание карт — все же основа игры.

Так вот, эта необычная женщина стала проигрывать. И не по мелочи, а довольно ощутительно. С этим ко мне и пришла. Совершенно не смущаясь этой своей слабости. Подошла к ней по-деловому. Это мне понравилось. Не жеманилась, не отводила глаза в сторону, а прямо:

— Можете мне помочь? NN сказал, что вы специалист в этой области.

Я улыбаюсь, это меня веселит.

— Насчет выигрыша — не обещаю, сам проигрываю в любой игре — от домино до пьяницы и от шашек до выброса пальцев. А насчет памяти попробую разобраться и помочь. Надеюсь…

— Вот и я надеюсь. Иначе бы не пришла.

— Договорились.

Наш отдел давно занимается восстановлением памяти — еще со времен замечательного ученого-нейропсихолога Александра Романовича Лурии. Еще остались его ученики и последователи. Одна из них, Ольга Кроткова, разработала десять видов шкал нарушения памяти, описала их варианты, дала советы по тренировке и уменьшению этого дефекта. Толковая работа.

В неврологической практике эти самые нарушения памяти встречаются часто и разнообразно. Тут и последствия черепно-мозговой травмы, и шейный остеохондроз, и гипертоническая болезнь. Вообще легче назвать болезни, при которых память не нарушается. Все так или иначе влияет. А уж перегрузки, стрессы, переутомление — ударяют прямо в центр памяти. Ну и рассеянность как элемент временного беспамятства. Как говорил Фагот-Коровьев: “Рассеянность, рассеянность и переутомление, дорогой наш друг! Я сам рассеян до ужаса. Как-нибудь за рюмкой я вам расскажу… Вы обхохочетесь”.

Каждое из этих нарушений памяти требует своего подхода, и не здесь это обсуждать. Материал для специалистов. Моя пациентка была обследована, у нее обнаружилось ухудшение кровотока в шейном отделе позвоночника. Кровь втекала в задние отделы головы в недостаточном количестве. Мозг сел на режим экономии, и это сразу отразилось на оперативной памяти.

Вещь типичная, кстати, и особенно для пожилых людей. Старое, многолетнее помнится свежо: освещение, запахи, настроение, мельчайшие детали, да еще с флером ностальгии. А что делал вчера вечером — скрылось в тумане беспамятства. Не то читал газеты, не то смотрел сериал, а может, долго говорил по телефону? Кстати, а где моя телефонная книжка, третий день не могу найти, куда-то положил и забыл начисто. Ведь так приблизительно и у вас происходит?

Стали мы эту даму лечить-вылечивать. Сначала курс специального массажа для улучшения шейного кровообращения. Тоже вещь непростая. Это только кажется, что натирай шею, наминай ее как следует — и будет эффект. Совсем не так. Шею-то как раз и нельзя трогать. Надо массировать спину, руки, даже бедра, если не очень толстые и денег на них хватает. А шею-то — ни-ни, опасно, прилив венозной крови, вернее, затруднение ее оттока.

Об этом мне стало известно давно, лет двадцать пять назад. А дело было так. Я в те годы часто общался со знакомым врачом-массажистом. Мы были знакомы тысячу лет, с мединститута. Вместе на лыжах бегали и вообще физкультурничали во славу родного вуза. Он был фанатом классического массажа, даже ходил на специализацию в Институт физкультуры к знаменитому профессору, мэтру, Ивану Михайловичу Саркизову-Серазини. Тот был тогда популярен необычайно. “В каждом книжном магазине есть Саркизов-Серазини”, — говорили завистники и были правы. Мой приятель у него выучился, и его взяли в Кремлевку.

Проверили как следует на лояльность и квалификацию, а также на умение держать язык за зубами (но тут они здорово ошиблись). Он и рассказал: определили его в массажисты к государственному партийному мужу, ранг — выше почти некуда. Спесив и капризен — как и все ему подобные. Все нормально. Только имеются головные боли от постоянного умственного напряжения. Ведет переговоры с иностранцами на щекотливые и неприятные темы. Почти всегда говорит: “Нет”. Ладно. Это моего массажиста не касалось.

Но тут происходит интересная история. Прибывает в Москву на переговоры господин Генри Киссинджер, американский государственный секретарь, иначе — министр иностранных дел. И приезжает-то не один, а с личным массажистом — ослепительно-черным негром в ослепительно-белом костюме, как с картинки. Привозит его не по протоколу, а за свой счет (с этим у них строго). И говорит, что у него шейный хондроз, головные боли, и поэтому три раза в год ему прописан массаж. Очень помогает. Боли как рукой (именно рукой!) снимает. “Советую и вам, — говорит он своему советскому визави, — пусть мой Джон вас отмассирует, по-другому на свет будете смотреть”. Наши в панике — какой-то черный будет тереть нашего белого? Мы не расисты, конечно, но это все равно недопустимо. А если это диверсия? И хотят его погубить именно таким образом? Нет и нет. Киссинджер улыбается, понимает, умный собака.

Придумали компромисс: чернокожий будет массировать своего пациента, а наши ведущие массажисты, всего двое, будут наблюдать и, если увидят что новое, перенесут на отечественную почву. Так вот и узнали, как надо правильно лечить эту болезнь, — шею не трогать, а все остальное — на полную катушку. Посмотрели, запомнили, перенесли.

Нашему боссу понравилось, головные боли уменьшились, он подобрел, слово “нет” почти разлюбил. Теперь не говорил ни “да”, ни “нет”. Переговоры шли гораздо успешнее. Свою память он раньше не упоминал, но массажист отметил ее значительное улучшение — он наконец запомнил его имя. Через два года общения. Прогресс, однако. Мой приятель массировал его три или четыре года. Подряд, без перерывов. Уже давно Киссинджер ушел в отставку, а этому все бессменно делали полезный массаж.

Стали таким образом мы лечить и других, уже обыкновенных граждан, у них дела пошли даже лучше, чем у привилегированных. Умственная нагрузка меньше. И кожа тоньше. Не такая дубовая.

Наша дама, назовем ее Ниной Леонидовной, получала такой “киссинджеровский” массаж, внутривенные вливания озона (есть и такая метода) и новое швейцарское лекарство под названием реминил — “таблетки для ума”. Фигуральное, конечно, выражение. Ум — категория, не подвластная врачам. Реминил улучшает связь между клетками мозга. Кроме того, он влияет на контакт между нервным волокном и мышцей. Назначают его и при парезах — мышечной слабости.

Но у Нины Леонидовны никакой слабости не было. Она еще в фитнес-клуб какой-то дорогой ходила, делала гимнастику, пробежки на тред-бане — это такой горизонтальный эскалатор. Люди бегут, как белки в колесе, потеют и очень довольны. Потом она съездила в Италию, затем в Грецию, а оттуда в Испанию. Все по делам своего бизнеса. Там у нее чуть сумку не украли, но обошлось, ворюгу спугнули. Она загорела, подтянулась, поменяла макияж и украшения — серебро заменила на золото. Ко мне она пришла через полгода — свежая и энергичная. Поблагодарила. Я спросил: “Как хобби?” — “Замечательно, — отвечала она, улыбаясь, — на днях капитально обыграла нашего общего знакомого, ободрала его как липку, на такси не осталось. Пришлось одолжить. Он, наверное, жалеет, что к вам меня прислал”. Посмеялись.

Мы распрощались. Она мне подарила дорогую ручку “Mont Blanc” с белой звездочкой на торце (почему-то шестиконечной). Сын сказал, что очень престижный пишприбор. Надо им писать, если рядом вип-пациенты. Я стараюсь так делать, но часто путаю — при них пишу десятирублевой, а ею — дома свои рассказы. Такое у меня хобби.