Александр Агеев

Тема везения начинает звучать в первых же абзацах “Первой попытки мемуаров” Анатолия Гладилина (“Октябрь”, 2007, № 6, обещано книжкой в издательстве “Вагриус”). Но еще раньше заявлена тема зависти: “Один из мифов про шестидесятников, причем миф устоявшийся, растиражированный, заключается в том, что у нас была очень легкая юность, молодость, мы очень много печатались, купались в славе, деньгах и так далее, и так далее”.

Такой миф о шестидесятниках действительно имел место быть, но трудно отрицать, что он все-таки опирался на некую реальность — и печатались (некоторые) шестидесятники много (хотя и до поры), и слава у них была всесоюзная, а потом и международная, и гонорары капали. Другое дело, чем за это все платили шестидесятники.

Сергей Довлатов был моложе Гладилина всего на шесть лет, но уже понимал, почему младшие литературные поколения не очень любили прославившихся предшественников. Гладилин цитирует: “У меня есть письмо Довлатова, где он объясняет, почему в эмиграции молодые задиристые начинали меня клевать: “Они самоутверждаются. Их отношение к Вам подкрашено социальным чувством. Огрубленно содержание этого чувства таково: “Ты, Гладилин, знаменитость. С Евтушенко выпивал. Кучу денег зарабатывал. Жил с актрисами и балеринами. Сиял и блаженствовал. А мы копошились в говне. За это мы тебе покажем”. … Но и я так думаю. Или почти так. И ненавижу себя за эти чувства. Поразительно, что и Бродский, фигура огромная, тоже этим затронут. Достаточно увидеть его с Аксеновым. Все те же комплексы. Чувство мальчика без штанов по отношению к мальчику в штанах, хотя, казалось бы, Иосиф так знаменит, так прекрасен... А подобреть не может”.

Гладилин в следующем абзаце своих мемуаров признает: причины для зависти, — да, были: “Нам действительно исключительно повезло. Мы оказались в нужное время в нужном месте. Да, наша литературная юность, в общем, была счастливой. Но все это добивалось колоссальным трудом, массой нервов. Мы не печатались, мы пробивались…”. Похоже, опечатка здесь вкралась — “добИвалось” вместо “добЫвалось”, ну да ладно, рифма с “пробивались” все равно слышна.

В чем же так повезло “мальчикам в штанах”, за что им завидовали? А такая им выпала недолгая эпоха, где они оказались в нужном месте в нужное время. Может быть, это как раз те шесть лет, на которые Гладилин был старше Довлатова. Ну, не шесть, а восемь-десять-двенадцать. Как раз то время, которое было отпущено “оттепели”. Твердокаменная власть несколько растерялась, похоронив свою главную опору — “кремлевского горца”, и началось форменное безобразие, эпоха разброда и шатания, словами классика выражаясь. Или расшатывания — расшатывания тех устоев советского строя, которые сорок лет возводились из идеологического железобетона. Но железобетон оказался вполне советского качества — с брачком. Плотина дала течь. Вот в эти трещины и прорвались — увы, не бурные потоки (до этого еще лет тридцать), а скромные ручейки свободомыслия.

Анатолий Гладилин с его повестью “Хроника времен Виктора Подгурского”, опубликованной в новорожденном журнале “Юность” в 1956 году, был одним из тех немногих, кто нашел трещину и сумел сквозь нее протечь. Притом автор был по-настоящему молод, ему было двадцать (“молодыми писателями” и тогда, и много позже считались те, кому еще пятидесяти не исполнилось). Дебютная повесть Гладилина, если ее сейчас прочитать, никого не возбудит — так, среднего качества изделие студента Литинститута про то, что автор успел повидать и понять: молодежь, ее приватные проблемы, ее комплексы и надежды. Потом “Юность” напечатала тонны такой текучей беллетристики на “молодежную” тему, но был всего лишь 1956 год, и на фоне довольно-таки угрюмой и тяжеловесной советской прозы тех лет этот текст показался искренним, праздничным и ярким. Сам Гладилин сейчас оценивает свою повесть вполне адекватно: “Когда я видел на киноэкране выпускников школ, которые радостно идут по Красной площади и поют про счастливое детство, мне хотелось взять пулемет и стрелять. Не в людей, конечно, а в экран. Потому что я понимал, что это все ложь, все на самом деле не так. И когда я писал “Хронику”, я просто хотел рассказать, как на самом деле мы живем, вот мы, ребята, которые окончили школу и вместо института получили по морде. И рассказать тем языком, каким говорила молодежь. Собственно говоря, на мой взгляд, в этом и есть все достоинства “Хроники”. У нее не было весомых для того времени козырей — повествования о стройке коммунизма или еще чего-то в таком духе”.

И опять же Гладилину повезло — “Юность” успела его напечатать до венгерских событий: “Между прочим, с “Хроникой” мне очень сильно повезло. Была она опубликована в сентябре, а через два месяца случились венгерские события. И после них ее бы уже вряд ли напечатали. Повезло еще и в том смысле, что на нее практически не было откликов. Так называемая серьезная критика ее просто не заметила, пропустила. А потому и не было такого разгрома, какой потом учинили роману “Не хлебом единым” Дудинцева. Который тоже имел большой читательский успех, но еще имел и “успех” у критики”.

Вот тоже вопрос: а Дудинцев — он как, тоже шестидесятник? А Шукшин? А Юрий Казаков? А Георгий Семенов? А Солоухин и Лихоносов? Очень разные были шестидесятники, но Гладилин в своих мемуарах повествует главным образом о тех писателях, неформальное сообщество которых можно условно назвать “молодежной фракцией” шестидесятничества, — Анатолий Кузнецов, Василий Аксенов, Белла Ахмадулина, Евгений Евтушенко, Роберт Рождественский и т.д. Про маркетинг тогда ничего еще не знали, но эти писатели каким-то внутренним чутьем вычислили свою аудиторию — молодежь — и четко поставили на нее.

Молодежь в эпоху хрущевской оттепели — особая история, веселая и грустная одновременно. Партия и правительство тогда вдруг как бы прозрели на сей счет: есть же такая мощная сила, и надо ее срочно направить туда, куда надо партии. С одной стороны, надо ей корректно льстить (развесить везде цитаты из Маяковского о том, что “коммунизм — это молодость мира, и его возводить молодым”), кое-куда пускать, время от времени кормить леденцами (устроить, например, в Москве Международный фестиваль молодежи и студентов). Но главное, чтобы она готова была заткнуть собою все дыры в народном хозяйстве. Трудно стало с хлебом? Даешь всю молодежь на освоение целины! Половину лагерей распустили и некому стало горбатиться на окраинах империи? Даешь ударные комсомольские стройки! Деревня разваливается? Даешь студенческие строительные отряды, которые строят коровники и тянут линии электропередачи! Наши начальники, надо это признать, были чуть-чуть умнее председателя Мао, который использовал энергию молодежи для разрушения и примитивной борьбы за власть. Наши использовали молодых как пушечное мясо в своих “битвах за урожай” и прочих подобных битвах. Дешевая и не очень требовательная рабочая сила — им нравится еще, по молодости, спать в палатках, питаться концентратами, бренькать на гитарах у костров и кормить комаров в тайге. Так пусть получают свою дозу романтического адреналина, а заодно вкалывают там, куда нормального человека ничем не заманишь.

Молодой работник на какой-нибудь дальней стройке стоил государству чуть-чуть дороже, чем зэк (кормили лучше), а может, и дешевле — охраны не надо, здоровье получше, да и вообще производительность свободного труда выше, чем труда подневольного. Молодежь отзывалась на призывы партии — ехала, куда ей показывали. И очень много духоподъемной энергии вкладывали в это дело молодые шестидесятники — сами аккуратно посещали “стройки коммунизма”, писали о них восторженные репортажи, стихи и поэмы, но после Братска и Солнечногорска стремились почему-то в Нью-Йорк, Париж или, на худой случай, в Гавану.

Впрочем, и в Магадан летали не просто так, а с вызывающей уважение “ксивой”. Вот Гладилин уходит из “Московского комсомольца”, говорит, что ему хочется повидать страну, и ему отвечают: лети куда хочешь, мы дадим тебе командировку. Юноша, натурально, тыкает пальцем в самый край России: ““Вставал на пути Магадан, столица Колымского края”. Со всеми соответствующими ассоциациями. Но я же не по этапу двигаюсь. Плюс знаю, как система функционирует. В обкоме предъявляю командировочную бумагу и свою красную ксиву зава “Московского комсомольца”, которую Борисов мне оставил. Сразу мне бронируют номер в гостинице. Высокий обкомовский чин интересуется, чем они обязаны такой чести. Не каждый день к ним прилетает корреспондент столичной газеты. А когда понял, что я не расследую какой-нибудь скандальный факт, а прибыл с самыми мирными намерениями, то позвонил в Совнархоз”.

Вот за что, между прочим, младшие литераторы не любили старших — старшие слишком хорошо знали, “как система функционирует”, поэтому по приезде в любой город тут же шли в обком, а там уж все как положено — номер забронируют и машину утром подгонят. Тоже парадокс шестидесятничества этого толка, — вроде бы вольный литератор, уже кое-что понимает про наличную власть, чувствует, что она ему не совсем родная, однако без зазрения совести пользуется тем, что она ему (пока) отстегивает — и бесплатный перелет до Магадана, и забронированный номер в гостинице. Ну, хорошо, приезжает писатель из Магадана, поработав какое-то время на прииске “Комсомольский” и собрав материал для будущей повести. Работать же где-то надо. Что делает в такой ситуации простой советский человек? Обходит проходные всяких предприятий, там всегда вывеска: “Требуются…”. Что делает начинающий советский литератор? Да как же иначе: “И я поперся в ЦК комсомола, к свежеиспеченному зав. отделом Юрию Николаевичу Верченко — старому знакомому. “Ответственную должность я вам предложить не могу, — сразу сказал он. — А как насчет того, чтобы в “Комсомольскую правду” литсотрудником?” Я подумал: вот и прекрасно, опять газета”. И вот о чем невольно думаешь: имела, имела право эта власть невзлюбить своих же выкормышей, когда они начинали вести себя дерзко, а сваливая за рубеж, тут же говорили про нее правду-матку по всем “голосам”. Для власти (да и для обывателей) это так выглядело: сначала попользовались на полную катушку, а потом предали. Солженицын не пользовался, в обком за назначением не ходил, Бродский не пользовался, а уж вам-то грех жаловаться: и тут пожили, и там зажили. Все, конечно, сложнее, но и такой поворот мыслей не исключен.

А так — мемуары Анатолия Гладилина читать очень интересно: множество ситуаций, бытовых и редакционно-издательских, о которых мало кто знает, специфический аромат времени, не самого заурядного в нашей истории. Текст, собственно, отчетливо делится на две части. Первая — это повествование о времени и о самом себе во времени, вторая — это портреты тех, с кем привелось встретиться. К кому-то Анатолий Гладилин относится хуже, к кому-то — лучше, но все они так или иначе олицетворяют эпоху. Часть вторая начинается с амбивалентного авторского вступления: “Ловлю себя на том, что очень хочется рассказать про литературных сволочей. Причем не о тех, кто явился в литературу уже готовым подлецом — ну какой с них спрос? “О слово точное — подонки” (Б. Ахмадулина) — вот и все. А о тех, кто прошел сложную (или не очень) эволюцию от хорошего человека до сволочи или наоборот — был сволочью, а сейчас кричит (бывает, что искренне): дескать, страдал за правду. Психология этой эволюции (не стоит все сваливать только на советскую власть) — предмет, интересный для наблюдения. И для читателей. “А из зала мне кричат: давай подробности!” (А. Галич)”.

“Подробности” есть, только “сволочей” не наблюдается. “Список Гладилина” такой: Новелла Матвеева, Марина Влади, Анатолий Кузнецов, Илья Эренбург, Юрий Казаков, Юлиан Семенов, Роберт Рождественский. Милые все люди. Претензии у Гладилина есть разве что к Юлиану Семенову и Роберту Рождественскому: уж очень близко сотрудничали с нелюбимой властью и знали притом, что она такое. Но написано очень мило и тепло. Должно быть, Гладилин, написавший некогда текст под названием “Меня убил скотина Пелл”, давно уже понимает, что у человека, столкнувшегося с любой машиной, немного шансов выжить — физически и духовно.

Хороший текст — в русле давнего знакомого Гладилина, Ильи Эренбурга — “Люди, годы, жизнь”. Правда, Илье Григорьевичу повезло гораздо больше, чем Гладилину.