Наталья Дарсавелидзе

Память и памятники

Об авторе | Дарсавелидзе Наталья Константиновна родилась в 1981 году в военном городке Чита-46. Закончила Красноярский государственный университет, факультет филологии и журналистики и Институт европейских культур в Москве. Специальность — культуролог. Аспирантка РГГУ. Печатается в научных изданиях в России и за рубежом. В “Знамени” публикуется впервые.

Памятник в России всегда нечто большее, чем просто памятник. Об этом говорит и скандал, связанный с переносом эстонского бронзового солдата, и шум вокруг конкурса на памятник Борису Ельцину. Когда памятник создается, встает задача определить, какие идеи и ориентиры важны для современного общества. Поэтому он часто становится объектом для восприятия и усвоения ценностей широкими массами, объясняющим также, какие представления о современности присущи заказчику. Он выделяет из множества исторических событий одно, важное именно в настоящий момент. Закрепляя в сознании зрителей образы истории, памятник участвует в формировании коллективной памяти, общепринятого знания о прошлом.

Российские монументы, появившиеся после 1991 года, тематически, идеологически и художественно отмежеваны от предшествующей традиции. Развенчание недавних героев, необходимость вернуть истории замалчиваемые имена и пересмотреть оценки и трактовки прошлого, неприятие советских канонов в искусстве — все это обусловило активную мемориальную политику: огромное число монументов вождям и их соратникам демонтировано, иные, ранее “списанные” объекты подверглись реставрации (как, например, новгородский памятник XIX века “Тысячелетию России”), наконец, были возведены и новые мемориальные сооружения (на московских улицах в 90-е появились памятники св. Кириллу и св. Мефодию, С. Рахманинову, Б. Окуджаве, И. Бунину, О. Мандельштаму — ранее невозможные в столичном пространстве).

В то же время культура последних лет сигнализирует об усилении ностальгических настроений по отношению именно к советскому прошлому, которое все чаще воспринимается как время стабильности, устойчивой ценностной системы, как эпоха лидерства страны на мировой арене¹ . Организация современной мемориальной среды лишь подкрепляет общее впечатление. В последние годы в городах России появились памятники, которые по тематике и способу исполнения можно было бы принять за сохранившиеся советские сооружения. Именно таким реликтом выглядит новенький обелиск “Чекистам Кубани от краснодарцев в благодарность за ратный труд”, украшенный золочеными серпом и молотом и юбилейной надписью “1917—1997”. В этот же ряд попадает монумент “Героям Революции и Гражданской войны” во Владивостоке. В ряде российских регионов серьезно, на уровне местных властей обсуждалась возможность установки памятника Сталину (в 2005 году такие разговоры велись в Москве, Волгограде, Красноярске, Северной Осетии, в 2007 — в Барнауле). Весьма красноречиво выглядит и список монументов, официально утвержденных Мосгордумой: из проектов, одобренных городской комиссией по монументальному и декоративному искусству за пять лет работы, с 2001 по 2005 год, почти шестьдесят процентов новых памятников отсылают (или будут отсылать) к событиям и персонажам именно советского прошлого.

Закономерно встает вопрос о причинах подобного рода ностальгии. С одной стороны, права замечательная исследовательница народных архивов, оставленных простыми советскими людьми, Н. Козлова, которая убеждает в том, что граница между нашим настоящим и прошлым не является непроницаемой: “Советское общество — предпосылка того, что происходит здесь и теперь. Это, вероятно, наш единственный ресурс. К сожалению, мы действительно знаем о советском обществе непростительно мало”². С другой стороны, есть основания полагать, что образы и символы, заимствованные из советского прошлого, все увереннее выбираются в качестве важного ресурса для идеологического ориентирования в настоящем. Они актуализируются, когда требуется подыскать основания для объединения нации (весьма разнородной культурно, социально, этнически, религиозно) или необходимо объяснить выбор направления политического курса страны. Советское прошлое активно участвует в самоопределении современного россиянина, предлагая ответ на вопрос, кто он, каковы его истоки.

Так, основным сюжетом памятников, утвержденных московскими властями с 1997 года, стала Великая Отечественная война — важнейшее событие в российской истории. Конечно, появление большинства мемориалов, посвященных войне, связано с масштабной подготовкой к юбилеям. Это, в частности, подтверждается возведением таких монументов в основном в 2001 и 2005 годах. В 2006 году количество новых памятников, посвященных военным событиям, резко уменьшилось. Однако некоторый спад интереса к этой тематике не отменяет присутствия в городской среде уже установленных монументов.

Вскоре после окончания Второй мировой войны памятные знаки и мемориальные таблички стали появляться во множестве советских населенных пунктов, постепенно выходя за пределы специальных мест, традиционно предназначенных для ритуалов, связанных с воспоминаниями (центральные площади, кладбища) — во дворы школ, техникумов, вузов, больниц, заводов, откуда на фронт уходили добровольцы. Современные столичные памятники будто продолжают эту традицию — географически они равномерно распределены по городу, включая и специально оформленные места поминовения (Поклонная Гора), и пересечения нецентральных улиц (Дмитровский проезд и Тимирязевская), выделенные зоны городских парков (Тропарево) и скверов (на улице Хачатуряна в Отрадном). В последние годы определилась и тенденция посвящать такие памятники разнообразным группам, выделяя среди участников войны представителей различных профессий, национальностей, жителей отдельных районов города и даже животных. В этом ряду — стела “Тушинцам — участникам Великой Отечественной войны”, монументальная композиция, посвященная памяти участников войны — жителей Северного административного округа Москвы, памятник летчикам, базировавшимся на территории Жулебино, памятник подвигу жителей Центрального административного округа, стела воинам — работникам Московского судостроительного и судоремонтного завода, памятник воинам-связистам, памятный знак воинам-зенитчикам, памятник воинам авиаполка “Нормандия — Неман”, памятники фронтовым лошадям, фронтовым собакам. Здесь война служит основанием для объединения разных социальных групп.

Интересно, что большинство новых военных памятников, как правило, подхватывает сложившуюся повествовательную модель “монументального рассказа”. Они в основной массе продолжают служить иллюстрацией для общепринятых представлений о Великой Отечественной войне, поддерживая известные факты, практически не добавляя новое знание в коллективную память. Памятник цыганам, погибшим в годы войны, монумент, посвященный пилотам эскадрильи “Нормандия — Неман”, скромный бюст Раулю Валленбергу и не очень скромное по величине изваяние генерала Де Голля — едва ли не единственные московские примеры, отклоняющиеся от принятой практики подтверждения общепризнанного.

Известный английский исследователь мемориальной традиции СССР Кэтрин Мерридейл говорит о намеренной избирательности советской “коммеморации”, или приемов, поддерживающих коллективную память: “Непомерное повторение одних воспоминаний и целенаправленное исключение всех остальных представлялось формой цензуры, настолько же мощной, как любой покров официального отрицания. Определенные виды боли, включая, например, детское ощущение неестественности приемных семей, или особая скорбь выживших после Холокоста евреев, были исключены из общественной дискуссии”³ . В России описания военного опыта также изобилуют значимыми лакунами (“освобождение” Восточной Европы, роль штрафных батальонов, случаи снисхождения к врагам, реабилитация военнопленных). Эти проблемы не актуализируются ни современными памятниками, ни основной экспозицией открытого в 1995 году Музея Отечественной войны на Поклонной Горе.

Отказ от публичного обсуждения трагических, сложных и неоднозначных страниц советской истории, по-видимому, является одной из тенденций современной мемориальной политики в целом. Это приводит к тому, что история в современной аранжировке приближается к мифу. Вместе с тем, как убеждает английский историк Питер Барк, прошлое совершенно не нужно спасать от воспоминаний о смешных, нелепых или смущающих событиях — от всего того, о чем предпочитают умалчивать. Именно такие рассказы могли бы освободить людей от опасной иллюзии, что прошлое, настоящее и будущее можно разложить на простую борьбу между добром и злом⁴ .

Между тем российская политика пока ретировалась перед возможностью неоднозначной трактовки истории. К примеру, в Красноярском крае, где, по данным общества “Мемориал”, в годы сталинских репрессий отбывало наказание около полумиллиона человек, до сих пор нет ни одного памятника этой тематики. Памятники экологическим катастрофам осторожно “задвигаются” на территорию закрытых институтов — так, например, произошло с памятным знаком “Героям — ликвидаторам радиационных аварий и катастроф”, расположенным на территории одного из корпусов Курчатовского института. Мемориалы “воинам-афганцам”, которые, благодаря инициативе российских союзов и фондов ветеранов все чаще возводятся в населенных пунктах, подчас оказываются включенными в политические игры. Несмотря на объяснимое желание участников боевых действий в Афганистане передать специфическую атмосферу этой войны, которая отражает именно их опыт, памятники зачастую демонстративно осуществляют проекты “идеологизированной памяти о войне”⁵ .

Замалчиваются также и важные современные события. Власти сопротивляются попыткам почтить в отдельных монументах память погибших в Чеченской войне⁶. Показательно, что в названиях столичных памятников это событие вообще не звучит: соответствующие сооружения посвящаются “Москвичам, погибшим при исполнении воинского долга на территории РФ с 1991 по 2004 год”, “Погибшим при исполнении воинского долга”, “Воинам, погибшим при защите государственных интересов России в военных конфликтах в Афганистане, Абхазии, Азербайджане, Таджикистане и других “горячих точках””, “Солдату Отечества”.

Частое напоминание об успехах, победах и достижениях СССР закрепляет в сознании наших современников идею необходимости создания сильного государства, вынужденного обороняться и отстаивать свое право сильного перед лицом внешних и внутренних врагов. Отсылки к предшествующему опыту объясняют и оправдывают современные реалии с помощью знакомых, узнаваемых объяснительных моделей. Обилие памятников советским героям и советским достижениям говорит, во-первых, о том, что прошлое застыло в готовых формулах. Во-вторых, парадность монументов свидетельствует: неудач у нас не было и нет, а значит, и сожалеть не о чем. Все, что происходило, включая трагические события, вписано в героический ореол гражданского подвига, самопожертвования.

В создание современных памятников активно включается и художественный язык монументального искусства СССР. Однако продемонстрированная преданность современных скульпторов советским канонам — едва ли верность местной школе. Сложно здесь усмотреть и постмодернистскую игру с образцами — в России к монументам относятся слишком серьезно. Это не инерция художественного мышления современных авторов. И вряд ли даже госзаказ… Отсылка к образцам предшествующих десятилетий — это, скорее, неточное цитирование полузабытого советского оригинала.

Избегая дословного повторения приемов советской монументальной пропаганды, но следуя ее духу, современные памятники попадают в подготовленное предшествующей традицией поле узнавания. От зрителя требуется меньше усилий для принятия монумента. Подобный механизм освоения привнесенного через визуальные формы исторического опыта подробно разбирает специалист по современной философии и визуальной антропологи Е.В. Петровская: “… чем грубее материал, тем более удачной кажется “уловка”, ибо коллективные фантазии “прикреплены” не столько к отдельным деталям, сколько к общей атмосфере, ими создаваемой”⁷ .

Каковы же отдельные черты советской монументалистики, на которые осознанно или неосознанно ссылаются современные скульпторы?

Многие памятники отличает масштабность и монументальность исполнения. Известная стела “Ника” работы З. Церетели в московском Парке Победы на сегодняшний день является вторым по высоте памятником в мире (выше — лишь Вашингтонский Монумент). Кстати, до появления “Ники” в 1996 году самым высоким памятником в России и в Европе была фигура Матери-Родины Е. Вучетича, установленная на Мамаевом кургане.

Исполинская десятиметровая статуя Солдата-Победителя (скульптор В. Зноба) в мемориальном комплексе на Поклонной Горе как будто иллюстрирует принятое в советском искусствоведении определение монументализма: это “обобщенные формы, большие размеры, крупные массы” в сочетании с идеей, это “вид мышления художника”⁸ . Впрочем, относительно небольшой размер памятника иногда компенсируется огромным постаментом — именно так поступил З. Церетели, поместив четырехметровую фигуру генерала Де Голля на высоченный подиум, тем самым удвоив общий размер своей работы.

Герои многих современных памятников изображены в стилистике парадных портретов: полное обмундирование, классическая поза победителя, снисходительная улыбка. Таким выглядит трижды Герой Советского Союза маршал авиации А. Покрышкин, запечатленный в новосибирском монументе 2005 года.

Позы и жесты многих скульптурных фигур понятны и легко прочитываются. Так, во владивостокском монументе “Героям Революции и Гражданской войны” обнаженная склоненная голова воина символизирует скорбь, воздетая рука соседней фигуры — торжество и силу, согнутая поза — тяжесть испытаний. Шаблонные, узнаваемые жесты характерны далеко не только для советской традиции — это широко распространенный классический прием. Но в России он читается как следование именно советской классике (полотна братьев Грековых, мемориал “Героическим защитникам Ленинграда” скульптора М. Аникушина, 1975).

Если же памятник изображает трагические события, то нередко отсутствует прямое на них указание. Такой пример — памятник З. Церетели “Трагедия народов” (1995—1996 годы), призванный раскрыть тему Холокоста. В нем нет ни одной надписи, отсылающей к теме Катастрофы, и фигуры беззащитных людей, постепенно переходящие в могильные плиты, выглядят как олицетворение ужасов войны в целом, уводя от конкретной темы. Кстати, “Трагедия народов” повторяет историю с возведением мемориала в Змеевской Балке в Ростове-на-Дону, где памятник жертвам фашистского геноцида был представлен “рядовым” монументом советским людям, погибшим в годы Великой Отечественной.

Некоторые мемориалы по форме буквально воспроизводят советские памятники. Таковы, например, стелы-кенотафы, которые, как отмечают исследователи военной монументальной традиции Н. Конрадова и А. Рылева, были наиболее распространенным способом почтить память земляков в первые десятилетия после окончания ВОВ⁹ . Впрочем, в изобразительном ряде современных кенотаф появляются элементы православной или русской державной символики (памятник, установленный в 2002 году в бывшей деревне Павшино, ныне Митинском районе Москвы). Надпись на павшинском памятнике — пример неточного цитирования: “Вам, земляки, от всей души поклон наш низкий и молитвы, за то, что вы с кровавой битвы во имя жизни не пришли!”. Здесь в привычное высказывание вклинивается слово “молитвы”, немыслимое в советских посвящениях. Тем не менее, текст звучит столь привычно, что в нем не улавливается логический абсурд, анаколуф: поклон, благодарность — за невозвращение.

Главное отличие монументов, тиражирующих советские образцы, от их прототипов в том, что они отсылают к разной реальности. Советские памятники, создававшиеся по горячим следам событий, рассказывают о прошлом, которое еще свежо в памяти. Зрители угадывали в каменной форме живую историю. Современный памятник, воспроизводящий сложившиеся, знакомые приемы, выглядит как “репринт” старого, он напоминает об общеизвестном.

Монумент Н. и А. Вяткиных, посвященный подвигу участников Великой Отечественной войны 1941—1945 годов и тружеников тыла — жителей Северного административного округа города Москвы (2002 год), повторяет знакомые жесты — воздетые руки, одеяния (например, Мемориальный комплекс,посвященный бессмертному подвигу двадцати восьми героев-панфиловцев). Выбор женской фигуры отсылает к традиции 1960—1970-х годов. Вот что пишет советский искусствовед Н. Воронов: “Значительно чаще стали появляться памятники и скульптурные композиции, посвященные явлениям и событиям, олицетворяющие Родину, Победу, Материнство, Свободу, воссоединение народов, основание города. Такие памятники… по сути своей не являются памятниками людям. Это памятники событиям, явлениям, понятиям”¹⁰ .

Памятники, возведенные в Советском Союзе, обычно выражают типическое. Часто они грешат обобщениями и не отражают индивидуального опыта. Однако людям, пережившим Отечественную войну, не нужно было рассказывать о том, что это такое. В первую очередь стояла задача почтить память погибших, выразить утрату, скорбь, радость победы, уважение к подвигу. Современный памятник — это цитата по памяти, без оглядки на конкретный прототип, повторение, освобождающее от необходимости размышлять, сопереживать.

Почему же нам до сих пор предлагают соглашаться с величественными истуканами? Почему именно такие фигуры — утверждающие и прославляющие — продолжают воспроизводиться в современных российских городах, как будто бы и не было изменений в самом отношении к феномену культурной памяти и способам ее поддержания, как это произошло, например, в Европе? Так, уже в 1988 году французский историк и философ Пьер Нора фиксирует (и одновременно провоцирует) принципиально другой тип отношения к прошлому: “Можно с уверенностью сказать, что национальное чувство стало вопрошающим. Из агрессивного и воинствующего оно стало соревновательным, полностью инвестированным в культ индустриальных достижений и спортивных рекордов. Из требующего жертв погребального и оборонительного оно стало радостным, любопытствующим и, можно сказать, туристическим. Из педагогического — медиатическим, из коллективного — индивидуальным и даже индивидуалистическим”¹¹ .

Так, памятник легендарному “Варягу”, открытый в сентябре 2007 года в Шотландии, вызывает живое участие – он воспринимается органично рядом с местом гибели крейсера, оригинален по художественному воплощению. Мемориал обратил внимание на подзабытую историю корабля, мобилизовал общество на организацию конкурса и сбор средств для установки памятника.

В последние годы в России растет число памятников нового типа, представляющих разные возможности для зрительского восприятия и ощущения времени, содержащих игровое начало, открытых разным прочтениям. Это говорит об изменении мемориального облика городской среды. Таковы памятники Юрию Никулину на Цветном бульваре, всем влюбленным в московском саду “Эрмитаж”, Барону Мюнхгаузену возле станции метро “Молодежная” или памятник сырку “Дружба” на севере Москвы, а также многие другие городские скульптуры столицы и других городов России. Когда подобные проекты появляются благодаря инициативе снизу, и возведение памятника обязано кропотливому труду многих людей — только тогда сама идея увековечения истории (а через нее и осмысления настоящего) оживает и служит поддержанию и памяти, и идентичности граждан.

 1 Левада Ю. “Человек советский”: реконструкция архетипа // Левада Ю.А. Ищем человека. Социологические очерки, 2000—2005. М.: Новое издательство, 2006. С. 264.

 2 Козлова Н. Советские люди. Сцены из истории. М.: Европа, 2005. С. 472.

3 Merridale C. War, death, and remembrance in Soviet Russia // War and Remembrance in the Twentieth Century / Edited by Jay Winter and Emmanuel Sivan — Cambridge University Press. 1999. P. 76.

 4 Peter Burke. ?History as Social Memory’, in Thomas Butler (ed.), Memory, Culture and the Mind (Oxford: Basil Blackwell, 1989). Р. 110.

 5 Данилова Н. Мемориальная версия Афганской войны (1979—1989 годы) // Память о войне 60 лет спустя: Россия, Германия, Европа. М.: Новое литературное обозрение, 2005. С. 279.

 6 См., например, Konradowa N. Tchetchenien: Errinern an einen Krieg, den es nicht gibt // Kultura. Bremen, 2006, № 3, pp. 9—11.

 7 Петровская Е. Антифотография. М.: Три квадрата, 2003. С. 31.

 8 Воронов Н. Люди, события, памятники. М.: Просвещение, 1984. С. 137.

9  См.: Конрадова Н., Рылева А. Герои и жертвы. Мемориалы Великой Отечественной // Память о войне 60 лет спустя: Россия, Германия, Европа. М.: Новое литературное обозрение, 2005. С. 241—261.

10 Воронов Н. Люди, события, памятники. С. 182—183.

11 Нора П. Как писать историю Франции? // Нора П., Озуф М., де Пюимеж Ж., Винок М. Франция — память. — М.; СПб.: Летний сад, 1999. С. 92.