|
Елена Гродская
Михаил Дидусенко. Из нищенской руды
Лайме и мяйле
Михаил Дидусенко. Из нищенской руды. — М.: Издательство Н. Филимонова, 2006.
Трудное это дело — писать о стихах. Тем более о стихах такого поэта, как Михаил Дидусенко. Кажется, что личность, судьба перекрывают его поэзию (жил бомжом в последние годы, был “неизвестней, чем Рихард Зорге” — цитата из стихотворения поэта, ставшая названием статьи Эргали Гера, данной предисловием к книге). Думается, что его друзья последних лет — бомжи и алкаши из подмосковного Расторгуева — могли бы рассказать о нем такое, что, кроме них, не известно никому.
Жизнь, длившаяся почти 52 года (1951—2003), уместилась в 252 страницы посмертной книги. Печатался в “Знамени”, в 1988 году в вильнюсском издательстве “Вага” вышло тоненькое избранное под названием “Междуречье”. Посмертно издан сборник “Полоса отчуждения” (СПб, Пушкинский фонд, MMIV) — также избранное. Скорее всего, поэт был бы рад нынешнему достаточно полному изданию. Но мы об этом уже никогда не узнаем. Откажемся от фразы про “личность и судьбу” и скажем, что теперь стихи перекрыли и жизнь, и смерть, после которой “он почти неделю провалялся в морге с биркой “неизвестный мужчина”” (из статьи Э. Гера).
Как-то неловко в эпоху кончающегося постмодернизма говорить об “избранности”, “отмеченности” (см. словарь эпохи романтизма). Однако Дидусенко — такой.
Голос и голосник
Дитя несли в строительных лесах.
Все остальное я запомнил плохо:
пустой сосуд, вмурованный в эпоху,
меня переполняли голоса.
И скрип шагов, и вскрик переполоха
во тьме моей стремились в небеса,
лишь пустоту я называл “я сам”,
но оставался эхом или вздохом.
Был обожжен, вмурован и забыт.
Но те, кто в этот век вошли и вышли,
запомнили, что голос их звенит,
чуток моложе, чуть нежней и выше.
И вот теперь, очнувшийся в тиши,
я только глина с дыркой для души.
Это стихотворение — из одноименного цикла (1995 год). Новая классика? Уже упомянутый пресловутый постмодернизм? Мотив “глины” восходит к античности, “эха” — к той же античности и, разумеется, к Пушкину. Стихи не забронзовевшие, отсчитывают ритм дыханья: вдох-выдох-не дышите-дышите. На первый взгляд прямым предшественником Дидусенко является Мандельштам. “Человек эпохи Москвошвея” породил многих современных авторов. Воздух стихов Мандельштама (говоря литературоведческим языком — поэтика) оказался тем самым “окном в поэзию нового времени”, через которое дышат многие и многие.
Дидусенко прямо отсылает нас к Мандельштаму в посвященном ему цикле из трех стихотворений, в одном из которых сказано: “…Бог его читал, / хотя бы первый сборник”. Есть у Дидусенко и мандельштамовские цитаты (“Осенняя вода, ее сердцебиенье / напоминают мне одно стихотворенье. / Ты помнишь, может быть, — / “Я слово позабыл…”). Но существеннее всего, как мне кажется, восходящие именно к Мандельштаму изысканная простота и чистый голос автора “Голоса и голосника”.
Костер сгорел дотла, и тло
хранило ровное тепло.
Сквозь тонкий куполок тепла
роса осенняя текла.
И все смотрела на меня
из пепелища головня.
Она шипела обо мне,
она была дырой в плетне.
Роднит это стихотворение с Мандельштамом (разумеется, ранним) одновременно и сфокусированность зрения на деталях (“головня”), и способность увидеть для обычного человеческого глаза невидимое (“тонкий куполок тепла”). Однако все же не стоит, как мне кажется, искать прямых предшественников Дидусенко, сказавшего “Нет в поэзии соседства, / Нет — и не было родства. / Только горькое юродство, / испытанье естества”. (Илья Фаликов, правда, пишет о “прямом соседстве” поэта с Львом Лосевым. Позволю себе не согласиться. У Лосева стихи — литературные, отрефлектированные, а Дидусенко при наличии прямых и скрытых цитат — поэт открытого высказывания.) Стоит говорить о поэтах — персонажах его стихов. Кроме Мандельштама, здесь Бродский.
В стихах Дидусенко Бродский — объект и для воспроизведения стиля, и для оглядки.
И. Бродскому
Трудно поверить, что окончена ваша пря
с российской мовой. Так, маленькие победы
кончаются поражением. Но это не значит — зря,
ведь кроме строк остаются еще пробелы,
остается возможность быть для царей Царя
хотя бы отчимом… И какое дело,
кто их теперь разносит, твои прохоря!
Смерть, на поверку, желтее мела.
Спи спокойно, попросту говоря.
Этот текст — парафраз стихотворения “На смерть Жукова”. Тут — и любимые Бродским анжамбманы, и специфическая, несколько дидактическая интонация, ему присущая. Написано это стихотворение после, соответственно, “конца прекрасной эпохи”, которая в русской поэзии отмечена именем Иосифа Бродского. В целом же его влияния у Дидусенко не чувствуется, за исключением специальных “бродских” стихов.
Ничьим “соименником” и “соплеменником” не ощущает себя Дидусенко. Он выбрал путь отверженного и в поэзии, и в жизни. Остатки водки на дне бутылки, горбушка черного хлеба на столе — таков примерный натюрморт, ассоциирующийся с его стихами. Неслучайно появляется у Дидусенко еще один персонаж — Франциск Ассизский — святой, друживший с птицами. А птицы (например, воробьи — частые гости в стихах Дидусенко) довольствуются немногим.
Участники библейских событий (Адам и Ева, Исав, апостол Павел, евангелисты Лука и Марк, Марфа и Мария) вместе с поэтами населяют стихи Дидусенко. Автор, следуя русской поэтической традиции (пушкинский и лермонтовский “Пророки”, Блок), пишет: “Себя воспринимать, как “Он”: / “Он знал, что в Галлии тревожно”. / И вдруг увидеть вещий сон — / орла, к примеру, и треножник”.
Правду сказать, отождествление самого себя с Христом — случай единственный, хотя и показательный. Взаимоотношения с Богом у Дидусенко напряженные. Не был поэт богоборцем, но не был и послушным агнцем (“Что же Вы больно так сердце мне давите!”, “Видишь, я плачу, чего же Ты хочешь еще?”). Но, кажется, к нему можно обратить его же слова (уже цитированные), сказанные в адрес Мандельштама: “…Бог его читал, / хотя бы первый сборник”.
Перенесемся на нашу грешную землю. На этой земле Дидусенко многое не устраивало. Он ушел в “дервиши” (слово Гера) из этого мира, но не переставал беспокоиться за его судьбу. Война в Чечне, межнациональная рознь — темы многих стихотворений.
Только и слышно — Моздок да Назрань,
Грозный, Аргун, Гудермес…
Только домов арматурная рвань,
трупы и дым до небес.
Бабка на улице: “Пашка-то — жид.
Фогельсон. Имя — Борух!”
Только и чести, что совестно жить,
но сотрясается дух.
Был у Дидусенко и его собственный рай — Литва, в которой он провел, видимо, самую счастливую часть жизни. Он любил Литву еще советского времени. Цитирую Эргали Гера: “В юности он был высок, строен, хрупок, прекрасно играл на гитаре и очень нравился женщинам. За деликатность телосложения и манер его поддразнивали: “Мишенька — граф Вишенка”. Какое-то время “граф” выступал в русском драматическом театре города Вильнюса с песнями собственного сочинения и считался звездой, однако был изгнан из театра за непомерный даже по театральным меркам загул, уехал в Москву, оттуда — в Питер. Через пару лет вернулся в Вильнюс, проработал несколько лет в заводской многотиражке, связался с “Единством”, вещавшим из захваченной телебашни, и удрал из Литвы за месяц до августовского путча”.
Литва была для Дидусенко потерянным раем, в который он уже никогда не вернется.
Еще не повымерли люди, которым
литовское тесно, а польское впору.
Еще по углам старики доживают —
на идише шьют, на иврит нашивают.
И есть на Заречной печальная местность,
где мы изучали родную словесность.
Но месяц от месяца тверже и чаще
талдычат — древнейший, твердят — настоящий,
и я, уж на что мне бывает хреново,
нет-нет, да и вставлю литовское слово.
По дурости нашей займусь переводом
и вспомню: “За вашу и нашу свободу!”,
“На сало Россию свою променяли” —
и не переводятся “лайме” и “мяйле”.
“Лайме” и “мяйле” значат по-литовски “счастье” и “любовь”. И счастьем, и любовью были для Дидусенко стихи. Он их “воспитывал”, “как маленьких щенят”, он, по словам Гера, “любил это дело (поэзию. — Е.Г.) больше жизни”.
Сборник “Из нищенской руды” не стал бестселлером. Его, скорее всего, прочли и прочтут несколько сотен любителей поэзии. Может быть, так и нужно. Не знаю.
Причинное место — и то заболело со страху:
“Зачем вы мне горло-то?!.” — крикнулось, словно во сне.
Зеленую майку, последнюю в жизни рубаху
закапали кровью, и это не нравилось мне.
Вставляли катетер, потом подключали дыханье.
И как я дышал эти несколько долгих минут? —
не знаю, не помню, наверное, просто стихами,
поскольку стихи в безвоздушном пространстве живут.
Елена Гродская
|
