Еще одно "толкование путешествий"

Как ни удивительно, читатель ждет от современного романа не только занимательности, лихо закрученного сюжета или экзотических декораций (хотя все это приветствуется). Читатель привык искать в художественном произведении умные мысли, “жизненную философию”. Еще в XIX веке критики-демократы приучили читателя в любой книге, вплоть до кулинарной, искать тему и идею.

Обязанность “пасти народы” никто с писателя не слагал. Он сам от нее отказался, “уволился по собственному желанию”. А читатель нашел новых философов, советчиков, поводырей. Почитайте форумы поклонников Лукьяненко и Марии Семеновой. На страницах “Ночного дозора” и “Волкодава” читатель умудряется найти “жизненную философию”. А. Маринина, Д. Донцова, Т. Устинова с удовольствием вошли в роль “властительниц дум”: читатели ставят перед ними сложнейшие вопросы: “Как жить?”, “Как сохранить семью?” и даже — “За кого голосовать на выборах?”.

Однако немногих выживших читателей толстых журналов не оставляла надежда, что “большая литература” вернется на пепелище общественной жизни. Помощь пришла, откуда не ждали. Свобода слова до сих пор сохранилась в толстых журналах. На них просто махнули рукой — слишком мал тираж, незначительно влияние на читателя. “Пусть порезвятся!” — решила власть. Вот и стали резвиться. Появились романы о лимоновцах, об олигархах, о несостоявшейся революции, о будущем России и, что мне кажется не менее важным, о судьбе русской беженки.

Возрождения интереса к общественно-значимым темам ждали прежде всего от молодых. С легкой руки С. Шаргунова и В. Пустовой возник даже миф о “новом реализме”. Новизна “нового реализма” сомнительна. Тем не менее “Санькя” Захара Прилепина и “Россия: общий вагон” Натальи Ключаревой стали заметными событиями. О “Саньке” писали центральные газеты и толстые журналы, Захар Прилепин стал гостем не только на “Эхе Москвы”, но в Кремле и Ново-Огарево. Его роман вошел в шорт-лист “Нацбеста” и “Букера”. Павел Басинский сравнил “Санькю” с романом “Мать”. Я не уверен, что таким сравнением можно гордиться, но социально-политическое значение романа оно подтверждает. Это добротный реалистический роман. Автор хорошо знает предмет. В отличие от суровой, но, в общем, оптимистичной книги Максима Горького роман Прилепина чрезвычайно мрачен: “Деревня исчезала и отмирала… Она отчалила изрытой, черствой, темной льдиной и тихо плыла <…> Среди всего этого медленного и почти завершившегося распада ребенок смотрелся странно, стыдно, неуместно”. Последний оставшийся на деревне мужик, бездетный, вечно пьяный, лишь изредка возвращался “к мутной реальности из алкогольного далека”. Погибшая деревня, чудовищные социальные контрасты города, погрязшее в пороке общество потребления — этот социальный фон неизбежно порождает протест. Но протест Союза созидающих (СС) изначально обречен: “эсэсовцы” не в состоянии выдвинуть сколько-нибудь жизнеспособную политическую программу, обречены и герои этого романа.

Благопристойный и консервативный “Новый мир” открывает январский номер 2006 года первым прозаическим опытом молодой поэтессы Ключаревой (“Россия: общий вагон”). Это знак читателю! Критика сразу же заметила роман. Сергей Костырко назвал его “одним из самых талантливых произведений”, предложившим “сложный, отчасти философский образ — метафору современной России”, “стилевой рефлексией на темы русской революции в отечественной литературе XX века”⁵ . Мария Ремизова увидела в главном герое Ключаревой, Никите, “прямого потомка достоевских юродивых — Мышкина и Алеши Карамазова”⁶ . Словом, литературное событие состоялось.

Мне же роман Ключаревой напомнил лоскутное одеяло, которое к тому же сшил неопытный портной. Небольшой, если принимать во внимание претензии на романную форму, но многонаселенный и очень рыхлый текст. Более всего поразил контраст между претензиями автора (роман, ни много ни мало, о судьбе путинской России, о сопротивлении народа фээсбэшному режиму) и ученическим уровнем самого текста, составленного из примерно пары сотен заемных образов. Почти все аллюзии и реминисценции у Ключаревой случайны, они лишь заполняют собой пустоты в повествовании, но никак не связывают мир Ключаревой с мирами Достоевского, Пушкина, Гоголя, Уайльда, Генри Миллера.

Кульминация романа — поход стариков на Москву — представляется в угасающем сознании Никиты новой русской революцией. К революционерам присоединяются духи: “И вдруг изо всех щелей поползла нежить. Мамлеевские шатуны с блудливыми улыбочками отрывали звезды паркета и, потягиваясь на руках, покрытых шерстью, затаскивали в зал заседаний свои отчужденные нежилые тела. Из вытяжек и черных дыр вентиляции посыпались вдруг подземные калеки, безногие солдаты метро, инвалиды, погружающие в толпу свои мясистые обрубки”. Что же, фантастическая и достаточно грозная картина. Но Ключарева умудряется разрушить только что созданный образ: “Мы, старые коммунистки, и не знаем слов молитв”, — заявляет одна старуха. Страшный лик революции оказывается шутовской маской (привет от комического персонажа Михаила Козакова в известном фильме). Что это, как не революция ряженых?! “Да, блин, какая-то революция непонятная…” — золотые слова уличного мальчишки, еще одна, на этот раз невольная аллюзия из “Нового платья короля”.

Нет в романе Ключаревой ни сколько-нибудь достоверного изображения России, ни тем более русской революции. За чтением этого романа мне вспомнился небольшой — несколько страничек — рассказ Людмилы Улицкой, который, кстати, называется почти так же, как ключаревский опус: “Общий вагон”. Улицкая много скромнее Ключаревой: ее рассказ можно было назвать “Россия: общий вагон” с бо?льшим основанием. На шести страницах Улицкая создает болезненную для национального самосознания, но, увы, достоверную, узнаваемую картину: “…невозможно было оторваться от зрелища этой натуральной жизни в железнодорожных декорациях… Рубенсовская модель с лицом подвыпившей матрешки [проводница. — С.Б.]… солдатики… уже и пропустили по маленькой, и повздорили, и матюгами друг в друга пульнули, и помирились <…> Поезд пьян как зюзя. Проводница, солдатики, спящие и бодрствующие — всё дышит свежими алкогольными парами. Праздник грядет. Еще почти и не наблевано, и морды не все набиты, и все впереди. Мы немного чувствуем свою подлость: не напились, не слились с народом, смотрим трезвым взглядом со стороны, просто как наблюдатели из ООН”. Рука мастера. Все тут есть, даже извечный антагонизм интеллигенции и народа (проблема, которой Ключарева даже не заметила). Если Улицкая окинула пассажиров вагона “Россия” внимательным взглядом писателя, то Наталья Ключарева пробежалась по вагону, не успев толком рассмотреть ни лиц, ни одежды пассажиров, не успев их выслушать и понять. Зато недостаток внимания восполнила “общей мыслью”.

И все-таки романы Ключаревой и Захара Прилепина оказались настолько своевременны, они настолько соответствовали наметившейся тенденции, что критика предпочла не заметить даже очевидных ляпов молодых писателей. “Смотришь — и глазам не веришь: в России появился настоящий остросоциальный роман. Лучше даже сказать — общественно-политический. Таких — пропитанных дерзко-революционным и одновременно сострадательным пафосом — не было, вот не соврать, аж с XIX века”⁷ , — пишет все та же Мария Ремизова. Но революционные или радикально-оппозиционные (что в наше время почти одно и то же) идеи пока что маргинальны. “Оранжевый смысл” (по аналогии с “красным смыслом” Александра Проханова) не заинтересовал широкого читателя. Как верно хрестоматийное, ленинское “узок круг этих революционеров, страшно далеки они от народа”.

Тем не менее, сама литература политизируется стремительно. Одна за другой стали появляться антиутопии, а этот жанр, как известно, обращен не столько в будущее, сколько в день сегодняшний. Владимир Сорокин (“День опричника”) и Дмитрий Быков (“ЖД”) хоть и перенесли действие в недалекое будущее, но уши под колпак антиутопии не спрятали. Ольга Славникова также попыталась превратить свой роман в нечто подобное антиутопии (сменила и название романа, для переклички с Оруэллом).

Василий Аксенов оставил упражнения в псевдоисторической прозе и написал роман об опальном олигархе (“Редкие земли”). Органический недостаток этой книги — непримиримый антагонизм материала и основанного на нем сюжета с фирменным аксеновским стилем. История Гена Стратова трагична: олигарха сажают в тюрьму, жена, вызволившая мужа на свободу, в конце концов его предает, сын погибает в море (превращение Никодима-Оризона в морское существо — эвфемизм), наконец погибает и сам олигарх. Но эта трагическая история написана по-аксеновски, то есть с шутками-прибаутками, в стилистике детской дразнилки (“Приедем в Биарриц, будем там сушить мокриц”), с ужимками, ерничеством. Все эти аксеновские фортеции, прокуренции, погоденции превращают трагедию в балаган.

“Испуг” Владимира Маканина критика восприняла как роман эротический, психологический, даже политический. Каждая из этих трактовок по-своему обоснована. Мне представляется, что “Испуг”, помимо всего прочего, роман социально-психологический и даже остросоциальный. Вначале кажется, что Маканин взялся за описание своеобразного феномена: старик, одержимый страстью к молоденьким женщинам, сатир и нимфы. В лунные ночи старик Алабин бродит по дачному поселку (где-то в Подмосковье), заглядывает в спальни, любуется спящими девушками и при случае занимается с ними любовью (когда обманом, когда — “по взаимному согласию”). Сначала психофизиологический “казус Алабина” вызывает недоумение, кого-то смешит, у кого-то рождает брезгливость. Алабина отправляют на обследование в клинику для душевнобольных, его избивает муж одной из “лунных женщин”, над ним смеется весь поселок, нередко обижают старика и сами “нимфы”. Но, несмотря ни на что, бодрый и энергичный жизнелюб Алабин продолжает посещать их, терпеливо снося обиды, пропуская оскорбления мимо ушей. От Анны к Раечке, от Раечки к Лидусе, от Лидуси к Вике, к Даше, к Жанне… Зачем же они старику? Дело тут, конечно, не только в половом влечении.

Недавно на “Эхе Москвы” состоялась дискуссия об эвтаназии. Один из горячих сторонников этой гуманной меры заявил: у нас, мол, многие ПОДЛЕЖАТ эвтаназии. Оговорился. Но оговорка представляется мне совсем не случайной. В нашем обществе пожилые люди воспринимаются как досадная помеха. Люди, зажившиеся на этом свете. Я имею в виду не столько государственную политику, сколько место стариков в обществе. “Бунтуют у нас пока лишь пенсионеры, застолбившие амплуа комических приживалов при КПРФ”, — пишет Мария Ремизова. Неужели она не понимает, насколько эти слова оскорбительны и несправедливы? Даже вроде бы “гуманные” журналисты, осуждая зурабовские реформы и защищая пенсионеров, позволяют себе свысока судить о “бабульках” и “старичках” (бывает, что и о “старикашках”).

Уже немолодые дети Петра Иваныча и Степаныча (соседей старика Алабина) почему-то решили, что они вправе распоряжаться не только собственностью, но и жизнью постаревших родителей: пусть поработают напоследок, вместо того чтобы отдыхать и читать исторические романы, а тем более устраивать личную жизнь. Если старики сами этого не понимают — их приходится воспитывать: “Молодые вошли в квартиру и сразу стали стариков бить…”

В таком мире эротомания Алабина приобретает совсем другой смысл. В лунных похождениях Алабина — самоутверждение и вызов. Вызов миру, где на работу принимают только до тридцати пяти лет, где стариков называют “комическими приживалами”, где молодые дуры с гуманитарным образованием снисходительно рассуждают о “бабульках”. Алабин не вызывает жалости. В этом принципиальное отличие маканинского героя от многочисленных и в большинстве своем безымянных стариков и старух из романа Ключаревой. Там старики — несчастные “жертвы режима”, “униженные и оскорбленные”. Молодые революционеры относятся к ним как к “братьям меньшим”.

Нет, Алабин другой. Он не ходячий упрек “антинародному режиму”, не “страдающий брат” и не “комический приживала”. Как бы ни был внешне смешон Алабин, но скучающие молодые дамы не обходят его вниманием. “Чумовой дедок” им интересен. Веселый, неунывающий старик не теряет присутствия духа и в Белом доме 4 октября 1993 года. Не растеряется он даже под танковым огнем, а его нелепая пляска в лунную ночь по странному стечению обстоятельств спасает враждующие стороны от кровопролития. Этот новый чудик (пародийная перекличка с шукшинскими героями) доказал-таки, что может повлиять даже на политическую историю страны.

Главная тема романа Анатолия Курчаткина “Цунами” — глубочайшее, непреодолимое отчуждение элиты и народа, при этом элите автор не симпатизирует: “Рожденный летать — летает. Рожденному летать — место под солнцем… <…> Они (простые люди. — С.Б.)] быдло… Что у нас может быть общего с быдлом?.. Бунт устроят? Бессмысленный и беспощадный? Потом сами и будут на колах сидеть. Еще раз в России никто не позволит переворачивание пласта устроить. Хватит, напереворачивались. Элита должна быть элитой. Из поколения в поколение, от отца к сыну, от сына к внуку”. Народ отвечает по-своему: “Сучара!.. Настроили тут домов! Моя б воля… запер вас всех в Москве и поджег, как французов в двенадцатом году! На сто километров вас к нашему лесу не подпускал! <…> придет время — почикаем вас! Шкуру с тебя сдеру!”

Петр Алешковский в романе “Рыба” коснулся темы исключительно актуальной, болезненной, долгие годы то ли закрытой, то ли забытой. Судьба русских жителей среднеазиатских республик, оставленных после распада Советского Союза на произвол местных националистов. Страшная, мало кем замеченная и осознанная трагедия. Вот — тема для современного социального романа! А скитания по не слишком гостеприимной Отчизне? Какой материал для романиста! При удаче роман мог бы стать общественно-политическим событием, подобным, скажем, “Траектории краба” Гюнтера Грасса.

“Рыба” — роман-исповедь, написанный от имени русской медсестры, которая родилась в Таджикистане, выросла в этнически смешанной среде, но в начале девяностых вынуждена была бежать в Россию. Сама история Веры (так зовут эту “рыбу”) подводит к национальному вопросу. Героями романа помимо русских стали узбеки, таджики, даже эстонцы, но только о русских автор позволяет себе писать пренебрежительно: “советский геологический сброд… они (таджики. — С.Б.) терпели нас, как терпят ненастье” — это о населении русской (точнее, русско-татарской) улицы в таджикском городе. Улица носит название Зои Космодемьянской, а ее жителей героиня именует “косьмодемьянскими” и относится к ним с нескрываемым презрением: “косьмодемьянские потребляли любой алкоголь, но покуривали и план, от которого гоготали, и хихикали, и ползали на карачках, “козлили”, — словом, вели себя непристойно, выставляли напоказ срам, выгоняли наружу демонов души, кобенились и юродствовали…” О русском муже Веры говорится с нескрываемым презрением: мало того что пьяница, так еще православие принял. К православию героиня почему-то испытывает глубокую неприязнь: когда сын Веры, Павлик, под влиянием отца начал читать Библию, мама испугалась, что он “заражен бациллой сумасшествия”. Очень сдержанная в описании таджикской гражданской войны, практически избежав темы русских погромов в Душанбе, Вера с гневом говорит о неприязни русских жителей Астраханской области к русским же беженцам из Средней Азии.

Зато как поэтично описаны таджикские быт и нравы, с какой симпатией отзывается о таджиках Вера: “…я узнала и полюбила тетю Гульсухор и тетю Лейлу, тетю Фатиму и дядю Даврона — нашего молодого доктора⁸ , дарившего мне домашние сладости. Я поняла, дурочка, что они — трудяги, и даже те, что сидят, как истуканы, в чайхане, тоже где-то и как-то зарабатывают на такую свою жизнь”. Если же в романе появляется “нехороший инородец”, то ему тут же противопоставляют “инородца хорошего”: таджики чуть не зарезали Павлика, но лечит его таджичка Фаршида. Насильника Насрулло наказывает благородный Ахрор.

Вот эта политкорректность испортила роман. Обошел автор острые углы, миновал опасные повороты. И критика роман похвалила, и букеровское жюри включило в шорт-лист. Но все-таки настоящим событием роман Алешковского не стал. И дело не только в политкорректности. Главный просчет автора в неудачном выборе героя-рассказчика.

“Как же давно в нашей литературе не предоставляли слова тем, на ком, кажется, и стоит сегодняшний… русский мир”, — пишет Майя Кучерская. Мария Ремизова даже назвала свою рецензию: “Хождение в народ”. Алешковский попытался создать образ “человека из народа”, “простого человека”, носителя той самой, несправедливо осмеянной Ильфом и Петровым сермяжной правды. Задачу автор поставил и в самом деле грандиозную. Мало кому из русских писателей удавалось преодолеть межсословный барьер и создать не слащавый и не страхолюдный, но живой, достоверный образ. Платон Каратаев, на мой взгляд, из великих неудач Льва Толстого. “Мужики” Чехова и крестьяне из ранних рассказов Максима Горького — свидетельство глубокого непонимания и неприятия писателями образа жизни крестьянина. В последние годы “простой человек” и вовсе из “большой прозы” исчез. Ординарец Шестериков из романа Георгия Владимова был, кажется, последним.

Критике героиня Алешковского понравилась: “Сначала текст почти ошарашивает — настолько плосок, убог, неискусен язык… “Рыба” — это имитация монолога простой, очень простой женщины, и автор как бы вовсе убирает себя из текста, передав слово онтологически немотствующему существу <…> …удивляешься, как человеку удалось так точно сымитировать несомненно чужеродный тип мышления… дать ему языковую достоверность”, — пишет на страницах “Нового мира” Мария Ремизова. “Любовь и такт писателя по отношению к своей героине заключаются в том, что он ей почти никогда не мешает — своим образованием, опытом, литературностью”. Запомним это и обратимся к тексту Петра Алешковского: “…пузатые мужики просиживали свой век в чайхане, налитые кайфом, как мускатные виноградины на солнце. Таинственное пряталось в масляных глазах — суженные зрачки, как галька в текущем с ледника Зеравшане, держали холод, а чисто промытая кожа лица источала страшное сияние <…> Мы были ласточки у обрыва реки, они — даже не орлы в небе, а те еле видные тени нагретого воздуха, дрожащие и полные тугой силы, что поддерживают орлиные крылья на высоте”. И это, по-вашему, “плоский, убогий, неискусный язык”?! Почти весь роман написан именно этим слогом. Лишь изредка автор вспоминает, что пишет от лица малообразованной женщины, однако за несколькими и вправду безыскусными абзацами вновь следуют стилистические красоты. Если бы роман не был написан от первого лица, то превосходный стиль его, несомненно, украсил. Но роман-исповедь требует стилевого единства. К сожалению, Алешковский его не выдержал: медсестра с неполным средним разговаривает на языке московского интеллигента с высшим гуманитарным образованием. Этот недостаток, на мой взгляд, обесценивает сам роман: читатель теряет доверие к автору.

Но ведь и в наше время можно написать книгу о “простом человеке” совсем иначе. В январском номере “Знамени” за 2007 год напечатана повесть Маргариты Хемлин “Про Берту”. Печальная история жизни трудолюбивой и болезненно скромной женщины, еврейки, записанной в паспорте немкой и претерпевшей немало бед и за евреев, и за немцев, и за русских: “Берта родилась в Риге в 1915 году. Жили хорошо. Отец — аптекарь, мать — по хозяйству, Берта при матери, Эстер — старшенькая — в гимназии. В 16-м году, четырнадцати лет, Эстер поступила в партию большевиков <…> Эстер вместе с мужем-коминтерновцем проживала в гостинице “Метрополь”, на коммунальных началах, в большой жилплощади с двумя окнами”. Стилистическая безыскусность создает ощущение подлинности, которого лишена “Рыба”.

“Почему герой в нынешнем русском романе так подчеркнуто беден, когда в Москве много вполне обеспеченных людей?.. И даже очень богатых?” О непонятном для зарубежного слависта противоречии не так давно напомнил Владимир Маканин⁹ .

Как известно, образ делового человека, приобретателя, в русской литературе не прижился, если не считать некоторых пьес Островского. Штольца у нас не любят ни читатель, ни критика, Чичиков был задуман как персонаж отрицательный. Остап Бендер по природе своей не приобретатель, а поэт и авантюрист. После 1991 года много говорилось о неизбежном появлении нового героя, энергичного, активного, предприимчивого. Однако герой-приобретатель так и не появился ни в девяностые, ни в нулевые, если же ненадолго перед читателем и возникал призрак “нового человека”, очень скоро он исчезал из памяти. Так случилось с героями Юлии Латыниной. Ее романы привлекают читателя ощущением достоверности происходящего, профессиональной осведомленностью, но быстро забываются как всякое журналистское расследование.

Признанным мастерам прозы образ преуспевающего делового человека совсем не удается. Несколько лет назад в одном из интервью Ольга Славникова поделилась замыслом романа о камнерезе. Герой будет энергичным и успешным, подчеркивала она. А получился у Славниковой вялый аутсайдер Крылов (“2017”).

Героем “Редких земель” Василия Аксенова, если верить рекламе, должен был стать олигарх, бывший комсомолец, создавший гигантскую финансово-промышленную империю, но оказавшийся в тюрьме из-за конфликта с правящими чекистами. Думаю, главный герой Аксенову удался, только им стал вовсе не списанный с нефтяного олигарха Ходорковского “редкоземельный” олигарх Ген Стратов. Истинный герой этого романа писатель Базз Окселотл, он же Василий Аксенов. История комсомольца-олигарха разворачивается параллельно с рассказами о том, как Базз Окселотл варит себе спагетти, гуляет по тамарисковому парку в Биаррице, беседует с “биарро” (господами из курортной элиты), которых тут же превращает в героев собственного романа. Главы, посвященные Гену Стратову и его компании “Таблица-М”, представляются мне какими-то тягучими, явно вымученными, рядом с ними особенно выигрышно смотрятся главы “окселотлские”: упоение морем, солнцем, собственным талантом, слегка приправленное ностальгией по комсомольской юности. История Гена Стратова — только повод поговорить о Баззе Окселотле.

Может быть, идейный борец (и с правящим режимом, и с господствующим обществом потребления) покажется более привлекательным? Увы. Образный мир прилепинского “Саньки” на удивление однообразен. Практически нет ярких, оригинальных, цельных характеров (исключая разве что самого Саньку). О вожде “эсэсовцев” Костенко известно только, что он сидит в тюрьме. Его преемник, какой-то Матвей — серая, невнятная фигура. Автор не пытается объяснить, почему же Яна, Негатив и другие герои его романа стали “эсэсовцами”. Что заставило молодых людей порвать с безыдейным обществом потребления, что подвигло их на погромы “Макдоналдса”, на драки с ОМОНом?

Гораздо забавней вышли герои у Натальи Ключаревой. Никита путешествует по России и все время размышляет о судьбе Отечества. Время от времени от переживаний за Россию он падает в обморок. Впрочем, у обмороков Никиты может быть и совсем другая природа: с Ясей он покуривает травку (а бывает, отпаивает подружку водкой), с Элей и Юнкером попивает винцо, при этом — Никита сутками бодрствует. Немудрено, что от такого образа жизни он временами теряет сознание и, в конце концов, погибает в тюрьме. Он вряд ли зажился бы и на воле.

Другой важный персонаж “Общего вагона” Юнкер сравнивается то с Дорианом Греем, то с Митей Карамазовым (??!). А еще этот Дориан Грей пьет вино прямо из бутылки, читает Бориса Савинкова, а затем, “перебрав дорогого вина”, излагает Никите “продуманные планы покушения на президента, теракта в Государственной думе и хулиганских диверсий”.

Персонажи второго ряда еще круче. Седовласый комсомолец по кличке Тремор “совсем ослаб от борьбы с империализмом и бесконечного одиночного запоя”, но автору он представляется почему-то “призраком юного барабанщика из старых советских сказок”, хотя приплелся он, скорее всего, из театра Вадима Жука образца 1990 года. Еще колоритнее другой персонаж — “матушка” — смазливый мальчик-гомосексуалист. “Матушке” (которую вообще-то зовут Гриша) автор приготовил особую судьбу: она (он, оно?) отважно отказалась от предложения фээсбэшников стать сексотом, за что подверглась несправедливым гонениям, а затем, затем, вы все равно не поверите, но… “матушка” по-толстовски опростилась, поселилась в деревне, устроилась экономистом “в загибающемся совхозе “Колос””, стала носить резиновые сапоги и ватные штаны (а поверх — пальто от Yoshi Yamomoto).

Как ни банально, но самый распространенный тип героя в современной русской литературе — это не олигарх, не революционер и тем более не “простой человек из народа”, а интеллигент, волей-неволей адаптирующийся к новым условиям. Правда, Арсен Саманчин этому миру бросает вызов (ценой собственной жизни подрывает бизнес высокогорной VIP-охоты), но чаще герой старается к новой жизни приспособиться: Рад перепробовал много профессий, от продавца книг до банкира и владельца фитнес-клуба; писатель Звонарев становится журналистом в продажной газете; Безукладников медленно деградирует, превращаясь из научного сотрудника в полубомжа. Современный интеллигент — вовсе не “представитель среднего класса” и, тем более, не хозяин жизни. Он, как обычно, на обочине.