|
|
|
Максим Жуков
Забористей вина...
Об авторе | Максим Александрович Жуков родился 23 февраля 1968 года в Москве. Образование среднее. С 1986 по 1988 год проходил срочную службу в армии. Публикации в газете “Гуманитарный Фонд” (1993 г.), “Мулета — Скват” (1992 г.), “Российский Колокол” (2007 г.), в 1993 г. вышел сборник стихов “Московские ригведы” в издательстве М.: АРГО-РИСК. Лауреат международного конкурса “Tamizdat”, специальный приз (2007 г.). Живет в Москве.
* * *
Два чувства дивно близки нам…
Пушкин
Понять, в чём дело. Жить зазря,
Водить по выставкам бабищу,
Любить родную пепелищу
И слушать только стебаря.
Косить под Бродского, коря
Себя за то и днём и ночью,
Сводить все фразы к многоточью
И говорить — не говоря.
Иметь презрение к гербам.
Имея склонность к извращеньям;
Понять, в чём дело, но за мщеньем
Не лезть к владыкам и рабам.
Идти, спускаясь по ступеням,
Сходя к отеческим гробам.
* * *
На улице алкаш одет не по погоде.
Уже к семи часам становится темно.
Сказать ли о себе? Сказать ли о народе?
Не всё ли нам равно.
В наручниках тоски, в машине милицейской,
Непойманный-не вор закурит натощак.
Спаситель говорил… и выговор еврейский
Картавое руно над ранами вращал.
И всё-таки шкала задуманного кода,
Как некий люминал, растаяла в крови.
Я позабыл теперь названье эпизода,
Где некогда сыграл подобие любви.
Давно плюет в стакан другое поколенье,
Которое поймут, дай бог, через века,
Да будет славно дум высокое стремленье!
И рифмы к ЖКХ.
И, выставлен на стрём в осеннем камуфляже,
На улице дрожит незавершённый стих.
Что мне твои шаги и топот третьей стражи,
Когда мой Третий рим до первой стражи стих.
Про пору
Как не люблю твою пору —
Пора не та и всё не впору,
И день и ночь не ко двору,
Да и дела мои не в гору.
Мент, покидающий контору,
Глядит на пёструю игру
Объяв, прилепленных к забору
Его конторы, на ветру.
Призвав, как Герцен к топору,
Пожару, голоду и мору,
Воздал отечеству позору
Телеведущий поутру.
И я, прибегнувший к перу,
Скуривший пачку “Беломору”,
Для рифмы пролиставший Тору,
Как Моисей,
народу — вру.
* * *
Когда в сознании пологом
Светильник разума погас, —
Еврей, единожды став Богом,
Записан в паспорте, как Спас.
И во Владимирском соборе,
До Рождества, среди зимы,
За спины встав в церковном хоре,
Пою и я Ему псалмы.
* * *
Я переживу свою старость без мутной волны у причала,
Девицы в купальном костюме, сигары в дрожащей руке и шезлонга, —
Вот павший диктатор, иль нет! — получивший отставку министр.
Гораздо приятней склониться над книгой на полузаброшенной даче и грустно и звонко
Читать про себя, как слагает стихи лицеист.
* * *
Забористей вина бывает только — речь,
И тайный голосок сквозь волны перегара:
Она — всё та ж: Линор безумного Эдгара…
И ясные глаза. И волосы до плеч.
В душе повальный срач, и в помыслах — бардак
И бесконечный спор гаруспика с авгуром.
Для тех, кто побывал под мухой и амуром, —
Любая простыня наутро как наждак.
Ты помнишь, как он пел её и Улялюм,
И прочую бурду, размазанную в прозе?
Для вынесших зело, порознь и в симбиозе,
Любые словеса — потусторонний шум.
Но кто-то говорит, и, значит, надо сечь,
И выслушать, приняв, как плач или молитву,
Несказанные им, несхожие по ритму,
Другие имена, Линор, твоих предтеч.
Да были ли они? Но, видимо, отсель
Нам их не различить, довременных и ранних,
Когда тоска, как нож, запутавшийся в тканях,
Вращается, ища межрёберную щель.
Карающий давно изрублен в битвах меч,
В каких там битвах — нет! — при вскрытии бутылок.
Пространство смотрит нам безрадостно в затылок.
Мы входим в сотый раз в одну и ту же — течь.
Марине
Напечатай меня ещё раз в этом странном журнале,
Напиши обо мне, что отыщет дорогу талант.
Проходя сквозь меня по неведомой диагонали,
Эти строки замрут на свету электрических ламп.
Ничего-то в ней нет, в зарыдавшей от скорби Психее,
И какая там скорбь, если нет для печали угла
В той обширной душе, что когда-то была посвежее,
Помоложе, бодрей и, должно быть, богаче была.
Напиши пару фраз о моём неудавшемся жесте,
О моей неудавшейся паре ритмических па,
О свободе писать… Но свобода танцует на месте,
И, порою, лишь там, где танцует на месте толпа.
Уходящая вглубь, оживает под кожным покровом
Вся венозная сеть, и сетчатка не чувствует свет.
Всё, что было во мне, всё, что будет, останется…
Словом,
Напечатай меня
Так, как будто меня уже нет.
Славе Цукерману
На стыке двух культур — культуры никакой,
Всё вывезено лучшее отсюда.
И вот твоя строка, не ставшая строкой
В реестре прочих строк, ни Торы, ни Талмуда,
Бросается в астрал, кончается тоской,
Расцвеченной по грудь огнями Голливуда.
В остаточной связи, на разных полюсах,
По эту и по ту регалию стакана,
Когда звучит рояль Бетховеном в кустах
И капает вода из сорванного крана,
Отчётливо паря на девственных листах,
Рождаются слова Великого романа.
Великого? Уволь. Пройдя по косяку
Бессмертия, на борт пустыми вынув сети —
Не потому, что, мол, плохому рыбаку,
Как трепетной мадам, не любящей при свете…
Скорее, — как тебе напишут на веку,
Оно так и пойдёт — рядком по киноленте.
Выходит, так и есть: Вселенная — бордель,
Космический притон для спермовыжималок,
Лесбийская стезя… Но всё же — неужель
У прилетевших к нам (для пересчёта палок),
Мелькнувшим в облаках, раскрашенных под гжель,—
Божественный инстинкт, как наш, угрюм и жалок?
Покуда не зажглась заштопанная ткань
На облаке души, в штанах ли, без штанов ли,
Не свой видеоряд попробуй раздербань,
А таинство любви, лишённой сна и кровли,
Которой всё равно необходима дань
Сердечного тепла — в разгар порноторговли.
* * *
Словно “Буря и натиск”, когда не по Гёте, а так,
Недалече от мест, где живёт по наитию Пригов,
Я пишу на манжете твоём, как на чистых листах,
Как люблю и привык, авторучкой полжизни продвигав.
Так, по ходу годин, мой оцепленный розами, мозг
Выдаёт на-гора (и пока не увял вместе с ними).
Наводя по утрам, по привычке, сомнительный лоск,
Я мараю стихи, что не выглядят даже моими.
Монологами Федр — не заменится пение муз,
Но попробовать можно, и я, лишь бы как, попытаюсь.
А тебе всё равно, только б был хоть какой-нибудь вкус.
Иногда он сдаёт. И нередко. Что сделаешь? Каюсь.
Так высокая речь, для того чтобы выйти в тираж,
Переходит на сленг окосевшего в баре бойфренда,
Так идут напролом, критикуя чужой макияж,
Так сжигают мосты. Так рождается микроЛЕГЕНДА.
Заходи же ей в хвост эскадрилией, полной любви,
Где в казарме тишком до полуночи дрочат пилоты.
Многоточий в судьбе — словно лишнего спирта в крови,
У того, кто набрал, бог весть где, перед сном обороты.
Недалече от мест… Недалече от эдаких мест,
Где болит до сих пор позабытая в юности рана,
Я несу, день и ночь, свой писательский маленький крест.
Эскадрилия спит. И её поднимать ещё рано.
|
|
