Елена Зейферт

Евгений Касимов. Казино доктора Брауна

Кровеносное деревце

Евгений Касимов — прозаик из Екатеринбурга, относительно недавно заявивший о себе в столичной прессе. Он порою охотно делится с читателем своим пониманием творчества. К примеру, его герой-единомышленник, писатель Христофор Сандалов признается: “А у меня все просто. Просто длинное дыхание портрета в легкой раме окна. Просто движение ветви за окном. Просто свет небесный и тьма египетская. Просто путь”. Для читателя становится более зримым путь Е. Касимова от творческой системы “исполненного мужеством Мартина Идена” до стилевых озарений “Бриссендена с магической рукописью в кармане длинного черного пальто” (об этих лондоновских персонажах автор упоминает в важнейшей для него новелле, открывающей книгу и дающей ей название — “Казино доктора Брауна”). Пожалуй, мы застаем Е. Касимова на середине этого пути…

Издание включает в себя как единый текст прозу — повести, состоящие из частей-рассказов, и рассказы, пьесу для кукольного театра и стихи. В прозе автор иногда цитирует свои стихи… В его поэтических и прозаических текстах — общие впечатления, сходные тематика и география (Россия, Латвия, Болгария, Черногория, Франция, Африка и др.), единый словарь. Вот Христос идет по парижской площади, объединяя художественные миры стихотворения “В Париже…” и рассказа “Дежа вю”: “Клиши и Бантиньоль. Туда-сюда. / По площади, где мельница вертится, / Прошел Христос. От гнева и стыда / Он напряженно вглядывался в лица. / Босой. В хламиде. Чистый нелегал. / Наверно, Он здесь неофициально. / Христос вернулся с площади Пигаль — / Освистанный худым официантом”; “…по бульвару Клиши шел Христос. Он был бос, в хламиде, на голове его был прилажен хайратник с вышитым “Jesus”. Христос был сосредоточен. Он тяжело смотрел на сверкающую витрину кафе “Ривьера”, в которой отражалась красная мельница… Толстый бармен ржанул и помахал рукой Иисусу. Тот мрачно отвернулся и пошел в сторону площади Пигаль”. Пожалуй, одни и те же антрекоты с кровью живописует Е. Касимов в указанных рассказе (“Я вонзил нож в антрекот — брызнул фонтан крови!”) и стихотворении (“…здесь антрекоты с кровью жаром пышут”). Снегопад в Черногории идет и в прозе (“Снегопад в Цетинье”), и в стихах (“Я блуждаю в снегопаде…”).

Alter ego Касимова — герой-писатель. Он автобиографичен: и Костя (которого хотели назвать Христофором), и Христофор Сандалов — авторские ипостаси. Писатель даже прямо или описательно вводит в художественную реальность свое имя в прозе: “Да, из университета меня турнули (Касимова, кстати, тоже… говорит, в Литературный поступать буду)” и в стихах: “…раскосая фамилия моя”. Время и место бытования героя — в основном Советский Союз. Штрихи жизни — заочная учеба в Литературном, работа сторожем в пустой гулкой школе, где он пишет что-то важное морозными ночами, обитание в бедной “фанзе”, пребывание в литературной провинции и, конечно, непризнание местными редакциями литературных журналов.

Ландшафт (внешний и внутренний), этномиф, интертекст… Именно эти понятия обнимают существо художественной манеры Евгения Касимова.

Творчество екатеринбургского автора и его героев впитывает в себя окружающий ландшафт: “В это лето я написал много стихов, в которых все это осталось: и ветра, и дожди, и жара, и мой дом, и гулкая комната с открытым настежь окном и вылинявшими зелеными шторами, и огромные кусты смородины в саду”. Более того: автор способен ощутить внутренние ландшафты (“приложи свое ухо к горячей земле <…> ты услышишь движенье земной глубины, / голос праха, что звался когда-то людьми”) и, без особых инструментов, обратить взор человека внутрь себя, в царство собственного мироздания (Оленька “чувствовала, как где-то глубоко внутри нее тяжело наливается холодной полудой нежное кровеносное деревце”). Сверхъестественное существо, обретший плоть Серафим чувствует не только себя (“расслабленно ощутил тяжелые, в мелких трещинках руки на своих коленях”), но и, как себя, городок — так, “как может чувствовать человек свое тело: биение сердца, колебания легких, сплетение вен и нервов, упругий ток крови, мерцание мозга и работу кишок”. Парадокс, но именно от этого устремления в психофизические недра — и обостренный интерес Касимова к живописанию гастрономии, поэтизация ее (“О, что за поэма этот погреб! Здесь тяжело стоит в корчагах светлое подсолнечное масло, и висят на крюках чернокожие окорока, и мерцают ряды трехлитровых банок с маринованными баклажанами и кабачками, солеными помидорами и огурцами, и горбятся моченые арбузы в бочонке…”). Окружающий ландшафт приобретает гастрономические контуры (“тяжелое блюдо озера”, “бурая туша террикона”).

Влюбленный в путешествие, Касимов мастерски создает этномифы, особенно городов и стран. Едва ли не на язык пробуешь поданные автором национальные блюда, почти ощущаешь пальцами предметность, контурность образов. Сплетенье тягучих менталитетов… Латвийская Сигулда, затянутая туманом, с ее влажным запахом садов, “пропитанных ядом”, ледяными ягодами и крутобокими яблоками, которые “ни с кем не разделишь”. Париж-мифологема с его извечным дежа вю, когда на улице как будто встречаешь знакомых (или их двойников?), открыточными достопримечательностями и чашкой кофе с непременным круассаном. Болгария с солнышком и яствами, показанная через курортный ресторанчик, и болгары (в том числе советские), в садах которых зреют синие сливы и медовые абрикосы, а в погребах — нежное розовое вино в черных бочках. Черногория, Монтенегро (описаны келья и камерный мир вокруг нее) с невероятным снегопадом, когда завален снегом монастырский дворик, с горами и черными соснами, погребенными под снежными пластами… И конечно, родной Екатеринбург, в темном депо которого спит дракон, “город-призрак”, “морок бессонных ночей” с “перламутровым смогом” и “смарагдовым дымом”… “Город-призрак! Кого ты возьмешь на постой?..”. Циклы стихотворений Евгения Касимова “Город-призрак” и “Этнографические стихи” с их рядами этномифов — как отколовшиеся от его прозы камушки…

Игра с “чужим словом” органична для екатеринбургского автора, ведь он сам открывается для нас в первую очередь как читатель, причем воспитанный во многом на классической традиции. Книгу пронизывают цитаты и их перепевы, зачастую пушкинские: “Гости съезжались на дачу” (“Фанза”); “…под небом Греции моей” (“Живу в предместии Монмартра…”). Легко угадываются классические приемы. Та же “маленькая повесть” “Фанза”, состоящая из рассказов, приписанных некоему Сандалову, включает в себя “Небольшое предисловие от издателя”, подписанное “Е.К.” — здесь открытая отсылка к “издателю” “Повестей Белкина” — “А.П.”. Серафим встречает в парке пророка Сандалова (“Серафим”). Автор использует и эффект обманутого ожидания: его новоявленный Германн в “Казино доктора Брауна” и в третий раз не проигрывает, а, наоборот, пережив при первой и второй удачах визиты в свое прошлое и будущее, получает самое ценное — бытование в настоящем.

Оживают фамилии ушедших в забвение авторов, упомянутые классиками: “И какой-нибудь господин Загоскин-с! Да-да, тот самый”. Тот самый, произведение которого (“Юрий Милославский”) хотел присвоить себе Хлестаков. Касимов нюансы не поясняет — его читателю достаточно лишь намека. В самых неожиданных контекстах упоминаются классические литературные персонажи. В пьесе для кукольного театра “Сон в зимнюю ночь” (и здесь перепев названия!) директор театра, рассматривая куклу Мебиуса в сером сюртучке, говорит: “А ты, приятель, просто — некто в сером”. Автор открыт и доверчив в обращении к читателю — его герой, крутя рулетку, прямо говорит: “Я вспомнил нехитрые правила Булгакова”. Опора на Булгакова, Гессе, Стругацких в новелле “Казино доктора Брауна” принимается без претензий. Ведь порой писателю стоит лишь сказать: “Извольте мне простить ненужный прозаизм…”, чтобы склонить польщенного читателя на свою сторону…

Касимов берет вечные темы и антиномии, окрашивая их своими обертонами. Смерть, вражда (“Неудержимый вихрь”, “Короткие ножи”) и любовь, рождение (“Больничный сад”). Детство (“Дорога, вымощенная желтым кирпичом”) и старость (“Старуха”). Созидающая природа (“Никогда не возвращайся”) и губящий себя человек (“Последние посетители”). А счастье, эта константа, это неизменное “авось” русскоязычного текста? Полным счастьем в его понимании небесные силы наделяют бомжа Гуторова, правда, счастье Гуторова вполне русское: “Это… когда вот… ну, вечером… выпьешь сильно… а утром… проснешься с бодуна… башка трещит… а ты не вставая, понимаешь, руку протянешь — и берешь бутылочку пива!”.

Мотив поезда-времени постоянно возникает в пространстве книги. Интонация автора становится библейской — “И была осень. И было виденье…”, а мир вокруг — вечно-древним: с легким хрустом отлетают души листьев, их высохшие мумии царапают по стеклу…

Для читателя, приуставшего от “постпостреализма”, книга Евгения Касимова — пауза между тем, что уже в литературе было, и очередными стилевыми сальто авторов модернистского склада.