Дмитрий Володихин

Олег Дивов. Оружие возмездия

Пребывание в рядах советской армии множества образованных людей, впоследствии сделавших литературную карьеру, породило явление, которое стоило бы назвать... нет, не армейской прозой, а скорее прозой дембельской. Ибо миллионы мужских сердец пропускают удар после того, как взгляд натыкается на сакральную аббревиатуру “ДМБ”. Она, по большому счету, обозначает код исхода, избавления от кошмара. А в текстах т.н. армейской прозы мотив повседневного кошмара и мечты об избавлении от него абсолютно преобладает над любыми другими.

Бывает “дембельский аккорд”. Бывает “дембельский альбом”. Бывает “дембельская парадка”. И случается время от времени “дембельская проза”, как один из наиболее мрачных вариантов реализма, укорененного в последних десятилетиях советской действительности. Жутковатое варево дембельской прозы не могло состояться прежде второй половины 80-х — “система” не пускала такие вещи в печать с тем же упорством, с каким возводила плотины на пути прозы “лагерной”. Успела к печатному станку “Повесть о пережитом” Бориса Дьякова, успел еще кое-кто, а перед прочими дверь захлопнулась до той же шатательной поры — второй половины 80-х. И автор этих строк как неудачливый литконкистадор времен советского заката готов засвидетельствовать: после скандала, вызванного появлением в журнале “Юность” повести Юрия Полякова “Сто дней до приказа” (1987), на некоторое время ворота перед дембельской прозой наглухо закрылись. Рукописи произведений подобного рода просто исчезали тогда из редакций: “Приносим извинения, но ваша распечатка, к сожалению, утеряна... Что? Не знаю. Что? Он тоже не знает. Утеряна, и все тут”.

Лишь в 1989 году вышли повести Сергея Каледина “Стройбат” и Александра Терехова “Зёма”. А знаменитая “Зона” Сергея Довлатова могла появиться только в тамиздате, и сюда пришла с характерным для тех лет опозданием, в 1991-м... Линия “Сто дней до приказа” — “Стройбат” — “Зёма” пребывала в русле естественного развития литературной ветви: один писатель сумел сказать правду (хоть она еще глубоко не полна), второй подвел под эту правду социальное обоснование, а у третьего родилось полнокровное художественное произведение, апеллирующее к “вечным вопросам” (Терехов показал, насколько тонка граница от культурной нормы до бессмысленно-жестокого идиотизма, каковой в массовом порядке признается такой же нормой). Довлатов, существенно раньше всех троих написавший и опубликовавший “Зону”, прошел, тем не менее, заметно дальше по пути философского осмысления советской армейщины: она всего лишь играет роль декораций для повествования о том, как человек противостоит захлестывающим мир волнам темного хаоса.

Затем — перерыв без малого на двадцать лет. В первые годы “нулевого” десятилетия умный читатель начинает интересоваться позднеимперским ретро. Литераторы это почувствовали быстро. И вот в 2004 году “Знамя” публикует роман Анатолия Королева “Быть Босхом”,1 а в 2007-м “Эксмо” выпускает “Оружие возмездия” Олега Дивова; между ними прошло несколько повестей и рассказов. Полагаю, на этом развитие дембельской прозы как особой ветви нашей литературы может и остановиться: после 1989 года студенты призывались в армию лишь в виде исключения, небольшими порциями, а офицерский корпус набирался в основном из выпускников училищ. Таким образом, особая питательная среда дембельской прозы может быть в скором времени исчерпана.

Королев и Дивов, хоть и после значительного перерыва, продолжили движение по колее, наезженной Довлатовым и Тереховым, ближе к последнему. Никто из авторов дембельской прозы не воевал и не сидел. В их жизни было нечто сравнимое с подобного рода опытом, но в то же время отличное. Это не разновидность лагерной прозы, хотя у Довлатова, Каледина и Королева прослеживается определенное сходство с нею.

В одном интервью Анатолий Королев написал о романе “Быть Босхом”: “... я заметил, что охладел к художественному вымыслу. Мне трудно заставить себя прочесть новую художественную книгу. Зато мемуары и прочие книги без вымысла я читаю с удовольствием. А почему бы не вспомнить армейскую юность? — спросил я сам себя весной 2003 года. Достал старую папку, куда когда-то сложил тетрадки с набросками к роману о Босхе, который я попытался написать за два года армейской службы, и вот очень быстро... написал книгу, где ничего не выдумывал” (2005).

Так вот, характерная особенность дембельской прозы состоит в том, что она стремится к фотографической точности ситуаций. Все ее творцы писали так, будто обязаны дать показания высокому судье, оставить заверенный отчет об армейском быте СССР периода Майориана и Ромула Августула. Не просто — подтвердить его жестокость, тупость, хаотизм и безответственность, но и дать максимально развернутое, роскошно иллюстрированное описание. Можно эту черту условно назвать “аннализмом”. “Оружие возмездия” позволяет назвать Олега Дивова наиболее концентрированным “анналистом” изо всех перечисленных. У него процесс убывания семисот тридцати суток службы играет роль заменителя сюжета. В современной жанровой сетке нет единицы, позволяющей адекватно классифицировать жанровую принадлежность дивовского текста. Возникает четкое впечатление: Дивов как будто задался целью создать для историков будущего высокоинформативный источник, исполненный, как художественное произведение. Не мемуары! И не роман. Тогда — что? Весьма высокий градус “аннализма” у Дивова позволяет сравнить его текст... со средневековой хроникой. Тематически и лексически он ближе всего к “Зёме”. Но “конструкция” книги сближает его, скажем, с Робером де Клари или Жоффруа Виллардуэном. А из современников — разве что с Владимиром Березиным, выступившим на страницах романа “Свидетель” (2001) в амплуа осознанного “анналиста”.

Центральный персонаж Дивова авторизован на 99%. Тем не менее семнадцать лет дистанции от ДМБ до рождения текста позволили автору работать со значительной степенью отстраненности. Худшее место в книге — рассказ, написанный еще в армии и включенный Дивовым в ткань повествования ради своего рода аутентичности: ведь это мягкая разновидность “репортажа с петлей на шее”. Дело даже не в том, насколько ломается ритм текста (рубленые фразы, описания, держащиеся на двух-трех “заостренных” деталях, и — школярское многословие, равномерная блеклость нюансов). Хуже другое: сержант Дивов полностью вовлечен в армейскую реальность, а писатель Дивов — нисколько... возникает диссонанс. Напротив, лучшие фрагменты текста оставляют ощущение, словно бесстрастный летописец наблюдает из окна в башне, как некий молодой воин бьется с врагами на замковой площади.

Вторая характерная особенность дембельской прозы состоит в том, что ее создатели (кроме самых ранних) одной точностью “показаний” не ограничиваются. Для них это всего лишь повод поговорить о вещах, никак с армейским бытом не связанных. “Оружие возмездия” в этом смысле — не исключение. При чтении дивовского текста поневоле воскрешаешь в памяти манифест “конкистадора” Гумилева “Наследие символизма и акмеизм” — требование ясного, ничем не замутненного взгляда на реальность, волевого к ней отношения, отказа от письма символами, сдержанности в проявлении чувств. У Дивова тот же самый “адамический” подход, только в прозе. Книга лишена даже самых ничтожных намеков на сентиментальность, избавлена от каких-либо иносказаний, метафизических конструкций, игры с символикой. В то же время она весьма требовательна к читателю. Дивов нигде не впадает в учительство, нигде не опускается до намеков: “Смотри на меня! Делай-делай как я!”. Но он с такой твердостью и прагматизмом демонстрирует этическую сердцевину личного опыта, что у читателя обязательно возникнет выбор: принять и быть воспитуемым или отбросить и мысленно повздорить с автором.

Этика “Оружия возмездия” беспощадно проста и во многом привлекательна. Человек, попавший в условия системы, которая может нормально функционировать только за счет подавления его достоинства и обезображивания его личности, чем бы он ни был с этой системой связан, адаптироваться к ней может лишь в минимально необходимой степени. Иными словами, ему не следует вписываться в эту систему. Более того, правильно было бы навязать ей, насколько возможно, собственные приоритеты. Система огромна, но всегда и неизменно приходится контактировать с небольшим ее фрагментом. Уничтожив в себе любые комплексы вины, юношескую романтическую восторженность и этические обязательства перед системой, надо перекроить фрагмент. Как он там будет потом монтироваться со всей системой, это его дело. Да пусть ему будет худо, в конце концов! Личность должна, насколько это в ее силах, такую систему видоизменять. И проявлять при этом волю, жесткость, выносливость. “Адамизм” в подобной ситуации состоит в кристально ясном понимании: либо система переделает тебя, либо ты ее переделаешь. Третьего не дано, никаких иллюзий.

Лучше сдохнуть, но все-таки не позволить отремонтировать себя — таков главный урок “Оружия возмездия”.