Аркадий Бартов

Запад и Восток

Об авторе | Аркадий Бартов — прозаик, драматург, эссеист. Родился в 1940 году в Ленинграде, закончил Ленинградский политехнический институт и Ленинградский государственный университет. Печатался в “самиздате” Ленинграда, Москвы, Риги и в эмигрантских изданиях, затем в петербургских, московских, рижских, екатеринбургских журналах “Аврора”, “Нева”, “Звезда”, “Собеседник”, “Комментарии”, “Новое литературное обозрение”, “Родник”, “Третья модернизация”, “29”, “Библио Глобус”, “Урал”, в ряде сборников и альманахов России и зарубежья. Тексты А. Бартова вошли в “Антологию мирового рассказа” (Белград, 1992), антологию “Самиздат Ленинграда” (Москва, 2003), антологию писателей ленинградского андеграунда “Коллекция” (Санкт-Петербург, 2004) и в антологию “Русский рассказ ХХ века” (Москва, 2005). В России вышло семь книг. Печатался и переводился в Австрии, Германии, США, Франции, Израиле, Югославии, странах Балтии.

Живет в Санкт-Петербурге.

Мифотворчество — в не меньшей, а, вероятно, в большей степени, чем у других народов, — присуще русской ментальности. Если Запад в создании мифов реализовывал интенцию религиозного оправдания земного мира, общества, политики, истории, культуры, а Восток развил интенцию их отрицания, то в России постепенно воплощалась сложная, парадоксальная интенция одновременного утверждения и отрицания позитивного мира. Это такая своеобразная исторически сложившаяся шизофрения в русской ментальности. Россия страстно, лихорадочно, неистово конструирует мир позитивных форм — политики, истории, экономики, культуры — и одновременно деконструирует их, открывая за каждым знаком пространство отсутствия и пустоты. Российская цивилизация обнаруживает свой условный, чисто идеологический характер как набор номинаций, которым ничто не соответствует в реальном мире.

“Потемкинская деревня”, а этим термином можно характеризовать русское мифотворчество, всегда выступала и выступает в России не просто как политический обман, но как метафизическое разоблачение обманности всякой культуры, всякого положительного деяния. Это видимость такого рода, которая почти не скрывает своей обманчивости, но и не разрушает ее целенаправленно, а заботится о ее сохранении в качестве видимости, ничем не собираясь ее обосновать и заполнить. Промежуточный слой между “есть” и “нет” — та грань, по которой скользит “очарованное странничество” русского духа. И каково промежуточное место этого религиозного опыта между Востоком и Западом: полупризрачные постройки позитивного мира, вечно стоящие в лесах, через которые вольно гуляется ветру, — постройки, всем своим видом говорящие, что они долго не будут достроены, что начаты они вовсе не для того, чтобы получить завершение, а чтобы пребывать в этой блаженной, ничего не заполняющей, но не совсем опустошенной середине, в царстве “остановленного мгновения”. Не пустота совсем уже голого места, пустыни или пустыря, но и не завершенность зодческого труда в башне и шпиле, а именно вечная стройка, “долгострой”, “недострой”, в котором брусья и перекрытия столь же значимы, лелеемы, как и прорехи, пустоты, сквозящие между ними. Обязательно начать, но ни в коем случае не закончить, как это, по большому, счету и было уже в недавнем прошлом построения коммунизма в России, — это симуляция деятельности, и на самом деле — это царство русского вольного непостоянного духа, который равно чужд и восточной созерцательной практике мироотрицания и западному деятельному пафосу мироустроения.

Попробуем проиллюстрировать это на примере двух великих мифов в русской истории — мифов Санкт-Петербурга и Пушкина.

Хочу предварить эту иллюстрацию цитатой из Гоголя:

Как известно, создание Санкт-Петербурга — это первое и самое выдающееся событие Нового времени в русской истории. Но одновременно это событие уже тогда ознаменовало даже в общеевропейском масштабе начало конца Нового времени, его вхождение в эпоху торжества мифологии, в эпоху постмодерных симуляций, в эпоху создания гиперреальности.

Постмодерные слои русской культуры залегают глубже, чем позволяет увидеть ограниченный масштаб нашего времени, они уводят туда, где коренятся современные российские идеологии, к специфике русской истории и ментальности.

Современное время, время создания искусственной, виртуальной реальности обычно понимается как создание коммуникативных и информационных сетей, делающих образ, изображение, знак, идею более наглядной, осязаемой и реальной, чем то, что в них обозначается или отображается. Мы вошли в эру виртуальности и видеокультуры. Но суть в том, что такое создание искусственной реальности, хотя и в масштабах, уступающих советским и постсоветским, давно стало прерогативой российской истории. То, что оказалось новостью для Запада и стало обсуждаться в 1970—1980-е годы: вездесущность симулякров, самодовлеющее бытие знаковых систем, заслоняющих и заменяющих мир означаемых, этот своего рода триумф мифологии, — в России существовало, по крайней мере, с петровских времен.

Уже само основание Петербурга Петром Первым 16 мая 1703 года — миф. Петра на самом деле даже не было в это время на Заячьем острове¹ . Этот миф сопровождает всю историю и развитие города.

Петербург как архитектурное целое имеет свойство преувеличенности в каждом из составляющих его стилей. Европейские зодчие работали там в отстранении от тех реальностей, где эти стили исторически слагались. И поскольку эти стили уже осуществились каждый в своем месте и времени, в Петербурге они приобрели ту степень заостренности и отчетливости, которая вдруг каким-то образом превращает само архитектурное величие Северной столицы в некую тончайшую подделку, пародию, особенно по отношению к тому болотистому и “мшистому” пейзажу, куда ампир и барокко были перенесены из Западной Европы. Петербург — замечательный пример постмодернистской эклектики: он похож на Венецию, Рим, Париж, Вену, Амстердам и вместе с тем ни на что не похож, потому что в нем все эти западноевропейские стили Нового времени приобретают постмодерное измерение, эстетически обманчивое, мерцающее, отсылающее к некоей отсутствующей реальности.

Начиная со времени Петра и до времен советской империи и сегодняшнего времени во всей русской истории правителям передается инстинкт создавать среди дикой пустыни, тайги, болота, целины и прочего часто так и не осуществившиеся иллюзорные, но грандиозные проекты, от масштабности которых захватывало бы дух.

Сама история и культура Санкт-Петербурга наглядно демонстрирует понятие, которое ввел один из лидеров постструктурализма недавно умерший Жак Деррида, — понятие “деконструкции”. По мысли Деррида, вполне возможна демаркация мира на мир Бытия как присутствия, и мир человеческого существования, мир без какой-либо почвы, мир, пишущийся процедурами “истирания” бытия и ликвидации любых следов присутствия человека. Деррида рассматривает всю совокупность текстов культуры в качестве сплошного поля переноса значения. По мысли Деррида, деконструкция состоит не в переходе от одного понятия к другому, а в переворачивании их концептуального порядка² .

Именно такую деконструкцию цивилизации иллюстрирует история Санкт-Петербурга, доказывая, что цивилизация есть система соотнесенных и взаимоотсылающих знаков, не обозначающих никакой внестоящей реальности и исключающих само наличие “природы”, “подлинника”, “происхождения”, “истины”.

Такой условный характер российской цивилизации полностью обнаружился в юбилейном 2003 году в праздновании 300-летия Петербурга. Трудно не воспользоваться термином, вошедшим в обиход уже в начале 90-х годов прошлого века: “презентация”. В это время в распавшейся, но пытающейся всеми силами восстановиться империи каждый день проводятся торжественные “презентации”: то презентуется торговая биржа, то совместное предприятие, то кинофестиваль, то выставка, то новый журнал, клуб, партия, движение, ассоциация… Все эти формы западной цивилизации, которых Россия заждалась за семьдесят лет общественного вакуума, жадно втягивает теперь: но они не прививаются, а именно что презентуются, как некогда потемкинские деревни. Не заходит речь о дальнейшем существовании этих бирж и ассоциаций, поскольку подавляющее их большинство мгновенно разваливается, не сохраняя ничего о себе, кроме факта самой презентации. Все эти европейские и демократические учреждения проникают в Россию фактом своей презентации и остаются лишь короткой вспышкой юпитеров и пьяным лепетом сатурналий, хором славословий номенклатурных корпоративных чиновников, нуворишей, писателей, артистов. Никто из участников этих публичных событий, с речами, коньяком, икрой и устрицами, не сможет по совести поручиться, что сам повод презентации не сгинет на завтрашний день, но в этой “презентируемости” и состоит по большей части жизнь общества. Событие опять подменяется своей собственной идеей, схемой, концепцией. Создаются не партии, не предприятия, а все новые концепты партий и предприятий. И даже единственные в России, казалось бы, процветающие предприятия, крупные нефтяные компании находятся в состоянии непредсказуемого будущего. При коммунизме были планы, после коммунизма — презентации, то есть симуляция уже не будущего, а настоящего. Это наглядно и продемонстрировала презентация празднования 300-летия Санкт-Петербурга, которая происходила в позолоченных и отлакированных дворцах, оставив вне видимости запущенные и захламленные, недостроенные дома, улицы, дворы, лестницы основной части города. Во время юбилейных торжеств соблюдались все атрибуты постмодерной эстетики: от имитации подлинности Янтарной комнаты Екатерининского дворца в Царском Селе, исчезнувшей во время Второй мировой войны, до виртуальных фасадов обветшалых зданий Санкт-Петербурга, например, раскрашенного панно с нарисованными колоннами, окнами и дверями, прикрывающего осыпающийся штукатуркой фасад филологического факультета университета. Празднование юбилея Петербурга наглядно показало, как симуляция реальности становится эталоном гиперреализма.

Еще маркиз Астольф де Кюстин, который, по словам Герцена, написал “самую занимательную и умную книгу” о России, точно выразил этот постмодерный характер российской цивилизации, в которой план, постоянно забегающий вперед реальности, гораздо реальнее, чем продукция, производимая по этому плану: “У русских есть лишь названия всего, но ничего нет в действительности. Россия — страна фасадов. Прочтите этикетки, — у них есть цивилизация, общество, литература, театр, искусство, науки, а на самом деле у них нет даже врачей… если же случайно позовете находящегося поблизости русского врача, то можете считать себя заранее покойником”³ .

И не только западный наблюдатель, но и приверженец российских корней, один из самых искренних и горячих славянофилов Иван Сергеевич Аксаков наблюдает ту же “нарочитость” в отечественной цивилизации. “Все у нас существует будто бы, ничего не кажется серьезным, настоящим, а имеет вид чего-то временного, поддельного, показного, и все это от самых мелких явлений до самых крупных. У нас будто бы есть и законы и даже 15 томов свода законов… а между тем половины этих управлений в действительности не существует, а законы не уважаются”⁴ .

Тут даже интонационный рисунок сходится с маркизом де Кюстином: “У них есть цивилизация — а на самом деле…”; “У нас будто бы есть и законы — а между тем…”. Оба писателя, с противоположных точек зрения, отмечают половинчатость и химеричность русской цивилизации. Для маркиза де Кюстина она — недостаточно европейская, для Аксакова — недостаточно русская. Но результат один: показной, номинативный характер цивилизации. Она усвоена в своих внешних формах, лишенных как настоящего европейского, так и внутреннего русского содержания, и остается царством названий и видимостей.

В тон де Кюстину и Аксакову пишет Иван Александрович Гончаров. Из письма в Симбирск: “Дела у нас, русских, нет, а есть — мираж дела”.

Параллельно с симуляцией реальности в русской истории происходит симуляция оригинальности в русской культуре, в русской литературе, которая с самого начала была скроена из европейских цитат. И наиболее характерно это видно на примере гения русской литературы — Пушкина. (Хочу отметить, что понятие “симуляция”, которым я пользуюсь, в постмодернистской эстетике не имеет отрицательного оттенка). Симуляция — построение копий, у которых может и не быть подлинника — это скорее стилизация, чем фальсификация; это не обман, а такое правдоподобие, которое заведомо исключает разграничение правды и лжи. Игра условных подражаний, даже не особенно скрывающих свою подражательность, с самого начала считалась хорошим тоном в отечественной словесности. Постмодернизм — это и есть культура сознательной вторичности и цитатности, в которой русская словесность, как известно, преуспела еще со времен Тредиаковского и Сумарокова. Отсюда и возникает грандиозное, распространяющееся на шестую часть света, пространство художественной иронии: все, что возникает в России как подражание Западу, одновременно обнаруживает вполне самобытную наклонность русского ума, его природную насмешливость, о которой писал Пушкин. Все, что Россия берет чужого, она “отчуждает” в самом акте усвоения, делает объектом легкой насмешки. “Уж не пародия ли он?” — замечает Пушкин о Евгении Онегине, первом, по-настоящему самобытном русском литературном характере, “лишнем человеке”, который оказался “москвичом в гарольдовом плаще”.

Пародийность, выявляющая сущность гиперреальных объектов нашего времени, становится доминирующей чертой новейшей литературы. Но на блестящем примере Пушкина, вчитываясь буквально во все его произведения, можно увидеть, что пародия является господствующей чертой его литературы. Конечно, пародию можно толковать по Томасу Манну: обыгрывание форм, из которых ушла живая жизнь. Парадокс, однако, в том, что бытийная жизнь во все времена, жизнь, во всяком случае в ее литературном воплощении, — самое надежное убежище находит в пародии.

Поначалу зависимость русской литературы от западной воспринималась просто как более или менее успешное усвоение ее уроков, ученическое копирование, иногда даже сравнимое по выполнению с оригиналом. Если Сумароков, “российский Вольтер”, еще недотягивал до своего учителя, то Жуковский, “российский Шиллер”, уже мог соперничать с учителем, по крайней мере в жанре баллады, в сладкозвучии стиха. Но если к подражанию прибавляется, как у Пушкина, игровая установка, пародийное намерение, то можно в этом “подражательстве” увидеть и особый ранний “постмодернистский” тип словесности.

Об этой “несерьезности”, “недобротности”, пародийности Пушкина писал Андрей Синявский: “Пустота — содержимое Пушкина. …Пушкин нарочно писал роман ни о чем. В “Евгении Онегине” он только и думает, как бы увильнуть от обязанностей рассказчика. Роман образован из отговорок, уводящих наше внимание на поля стихотворной страницы… Роман утекает у нас сквозь пальцы… он неуловим, как воздух, грозя истаять в сплошной подмалевок и, расплывшись, сойти на нет — в ясную чистопись бумаги”⁵ . Иными словами, не только действительность в русской истории заменяется знаками действительности, но и сочинительство в русской литературе заменяется знаками сочинительства, выступая как увлекательная игра в “замысел”, “сюжет”, “коллизии”, “идеи”, “характеры” и прочие атрибуты литературы. Если в советскую эпоху было принято думать о “Евгении Онегине” как о первом произведении критического реализма, то теперь, в интерпретации Синявского, он может быть осмыслен как первое литературное создание российского постмодернизма. “Евгений Онегин” есть деконструкция жанра романа и демонстрация бесконечно разнообразных стилевых приемов, знаковых сцеплений, как бы отсрочивающих и постепенно сводящих на нет собственно романную тему и содержание, так что пределом этой деконструкции выступает исчезновение самих знаков, их свертывание в многозначительные точки якобы пропущенных, а на самом деле не написанных строф, и далее — в чистый лист бумаги.

Слова Синявского о Пушкине подтверждают современную постструктуралистскую теорию, подтверждают, насколько неоднозначно можно понимать текст и насколько сомнительна заключенная в любом утверждении текста истина. Любой текст соотносится не с объективной реальностью, а лишь с языком и его знаками, разрываются связи человека с миром, который существует независимо от него. Литературные сочинения не создаются случайно, они являются преднамеренными актами действия писателей, применяющих разделяемые другими коды означения (signification). Это в природе текстов, особенно художественных: в них содержатся бреши и неопределенности, которые могут быть заполнены разными читателями по-разному. Это в природе кодов: раз они введены в игру, то могут порождать модели значения, которые автор, может быть, сознательно и не имел в виду, когда их активизировал.

Поэтика цитатности и подражания европейскому искусству продолжала развиваться и у классиков русского критического реализма и у петербургских мастеров модернизма Серебряного века, достигая при этом блестящих образцов. “Корифеи” же социалистического реализма, создавая свои мифы, черпали художественную силу в общей природе тоталитарной власти, основывавшейся на ритуальных манипуляциях. Стиль, свойственный этой эпохе, можно было бы назвать “магическим реализмом” с большим основанием, чем литературный стиль всей латиноамериканской прозы. Сталинская культура не изображала реальность, а заклинала ее. Этой культурой, обыгрывая и пародируя ее, до сих пор пытается распорядиться уже постсоветская литература. Не ленинские комиссары в кожаных тужурках, которыми еще бредили либеральные писатели-шестидесятники прошлого века, а слепая и могучая советская вера в пластичность первичного сырья — человеческой жизни как таковой, вера, берущая начало в европейском натурализме и реализме, — завораживает новое русское искусство (вспомним хотя бы петербургских и московских концептуалистов и соц-артистов). Это новое искусство ищет в своем прошлом зашифрованную инструкцию к изготовлению реальности, чье искусственное происхождение нам открыл постмодернистский век.

Мы живем в постмодернистскую эпоху, когда реальность симулируется, фабрикуется, вытесняется искусственно созданной знаковой системой. Постмодернизм обнаруживает уже полную “преобразованность” мира, исчезновение реальности как таковой, вытесняемой системой искусственных знаков, идейных и “видейных” симуляций реальности. Современная литература становится энциклопедией возможностей литературы. Искусство становится собранием знаков и скрещением языков. И начало этому положил гениальный Пушкин.

Войдя в Новое время после Запада, Россия оказалась впереди Запада именно в этом “постмодерном” своем качестве — в культуре сознательной и бессознательной вторичности, подражательства, “симуляции”. И наиболее ярко и сконцентрированно это проявляется в возникновении и развитии двух великих исторических мифов — Санкт-Петербурга и Пушкина.

Большой поэт и глубокий мыслитель Кун-фу-цзы из провинции Шаньдун царства Лу, известный впоследствии под именем Великий Конфуций, проводя время с учениками в беседах и суждениях о влиянии поэзии на нравы, в так называемых беседах Лунь юй, решил дописать книгу песен “Шицзин”.

Начинало темнеть, и большой поэт и глубокий мыслитель Кун-фу-цзы, наблюдая из окна своей хижины в узкой долине провинции Шаньдун царства Лу, как высокие горы, у подножья которых расположена долина, стали отбрасывать на нее голубоватые тени, сказал своим ученикам, что поэзия вдохновляет чувства и воздействует на разум. Великий Кун-фу-цзы назвал это действие поэзии — сун.

Всходила луна, в узкой долине у подножья высоких гор в провинции Шаньдун царства Лу смеркалось, и большой поэт и глубокий мыслитель Кун-фу-цзы сказал своим ученикам, что поэзия соединяет людей. Великий Кун-фу-цзы назвал это действие поэзии — цюнь.

Стемнело, и большой поэт и глубокий мыслитель Кун-фу-цзы, заметив из окна своей хижины в узкой долине провинции Шаньдун царства Лу, что высокие горы, у подножья которых расположена долина, отбросили на нее глубокие тени, сказал своим ученикам, что поэзия дает представление о характерах разных людей. Великий Кун-фу-цзы назвал это действие поэзии — гуань.

Блекло светила луна, узкая долина у подножья высоких гор в провинции Шаньдун царства Лу погружалась в темноту, и большой поэт и глубокий мыслитель Кун-фу-цзы сказал своим ученикам, что поэзия успокаивает младших и увещевает старших. Великий Кун-фу-цзы назвал это действие поэзии — юань.

В провинции Шаньдун царства Лу на узкую долину у подножья высоких гор спустилась ночь, а большой поэт и глубокий мыслитель Кун-фу-цзы, известный впоследствии как Великий Конфуций, проводя время с учениками в беседах и суждениях о влиянии поэзии на нравы, в так называемых беседах Лунь юй, не успел записать сказанное в книгу песен “Шицзин”.

Достопочтенный Чеун Тай, человек с седыми волосами, с лицом худым и морщинистым, с длинной редкой бородой, одетый в черные шелковые штаны и широкую блузу, и юная Фей Су с красивым и гладким лицом, в белом платье с высоким воротником, вошли в ресторан “Лин Фэт”. У входа в ресторан стояла статуя богини Тиен Хоу, охраняющая путешествующих.

Они сели за покрытый белоснежной скатертью столик под желтым фонариком, разрисованным экзотическими птицами, находящийся в дальнем углу рядом с камином, на котором стояла изящная белая ваза с двумя ручками в виде голов дракона. Каждый столик в ресторане скрывался за ширмой, раскрашенной яркими цветами.

Один из официантов подошел к столику достопочтенного Чеун Тая. Они обменялись приветствиями. Официант подал меню, а достопочтенный Чеун Тай поинтересовался, как поживают члены его семьи, и тот заверил Чеун Тая, что они прекрасно себя чувствуют. Достопочтенный Чеун Тай заказал креветки с чесноком, квашеные овощи и фасоль с устричной приправой, а также несколько омаров и зеленых губанов, приготовленных в красном соусе. Официант принес бутылку с белым вином и два бокала, разлил вино и удалился.

Достопочтенный Чеун Тай и юная Фей Су отпили вино и поклонились друг другу.

— Для меня большая честь, — произнесла юная Фей Су, — что вы пригласили меня разделить вашу трапезу.

— Нет, это вы оказываете мне честь, — ответил Чеун Тай. Он еще раз поклонился и спросил:

— Можно налить вам еще вина?

— Для меня это двойная честь, — повторила юная Фей Су и умолкла, выжидая.

Достопочтенный Чеун Тай разлил вино. Чеун Тай и юная Фей Су выпили и помолчали.

Официант принес к столику достопочтенного Чеун Тая креветки с чесноком, расставил перед ними блюда и удалился.

— Вы прекрасны, как лепесток цветущего лотоса, — сказал достопочтенный Чеун Тай. — Это правда. Великий поэт Юань Мэй сказал: “Одна истина прогоняет двадцатикратную ложь”.

— Вы — человек чести, — ответила юная Фей Су, — не так уж часто мне выпадает удовольствие разделить трапезу с таким человеком.

Некоторое время достопочтенный Чеун Тай и юная Фей Су молчали и отдавали должное креветкам.

— Для человека, познающего истину, мир подобен прозрачному стеклу, — сказал Чеун Тай. — Он открывает ему свои секреты. Ни одна букашка не шевельнется, чтобы он ее не заметил. Он хочет знать, что происходит внизу у моря и наверху в горах. Он хочет достать недостижимое. И его, открывающего истину, возжелает самая прекрасная из красавиц, такая же прекрасная, как цветок лотоса. И в конце пути он узнает, кто и в каком почетном месте хранит алтарь богини неба и моря Тиен Хоу, охраняющей путешествующих, и набросит ткань на ее лицо, чтобы она не увидела зла в глазах людей и не затаила на них обиду.

Официант принес к столику достопочтенного Чеун Тая квашеные овощи и фасоль под устричным соусом, расставил перед ними блюда и удалился.

— Однако я слишком много говорю, — сказал Чеун Тай. — Простите меня. Я — старик и иногда забываю, что вода бежит быстрее с голого камня, чем с холма, покрытого молодой зеленью.

— Это большая честь для меня, — ответила юная Фей Су.

Некоторое время достопочтенный Чеун Тай и юная Фей Су молчали и отдавали должное квашеным овощам и фасоли под устричным соусом.

— Я очень богат, — сказал наконец Чеун Тай, — но и очень стар. Я не могу взять с собой свои деньги, когда придет мой срок присоединиться к моим предкам. Как сказал великий поэт Юань Мэй: “В конце дня цветы уже не столь прекрасны”. Я уйду к праотцам, когда пробьет мой час.

Достопочтенный Чеун Тай разлил по бокалам еще вина.

— Я хочу, чтобы вы помнили обо мне, и дарю вам один из самых прекрасных драгоценных камней. Его название “чинь ю”. Он самый древний камень, который я знаю, и передавался в моей семье из поколения в поколение. Пусть он озарит все дни вашей долгой жизни. Такой же камень, который называется “хань ю”, я завещал похоронить вместе со мной.

— Вы оказываете мне большую честь, — сказала Фей Су.

Чеун Тай передал камень юной Фей Су и произнес:

— Конфуций сравнивал этот камень с добродетелью. Он говорил, что он теплый, сверкающий, крепкий и плотный. Подобно истине, он испускает яркую радугу. У меня есть эти камни, но, — добавил Чеун Тай, — человек живет слишком недолго, чтобы иметь все, что он желает.

Достопочтенный Чеун Тай подозвал официанта, и тот принес к их столику несколько крупных омаров и зеленых губанов, приготовленных в красном соусе с сахарным песком и красным перцем. Вместе с едой он подал желтое вино, расставил перед ними блюда и бокалы и удалился.

Чеун Тай разлил желтое вино и сказал:

— Я испытываю истинное наслаждение в вашем обществе.

— Для меня большая честь, — произнесла юная Фей Су, — что такой человек, как вы, пригласил меня разделить свою трапезу.

Некоторое время достопочтенный Чеун Тай и юная Фей Су молчали, отдавая должное омарам и зеленым губанам.

— Я лишь птица в бамбуковой клетке, — сказал наконец достопочтенный Чеун Тай, — и могу лишь догадываться о том, что происходит на небесах. Но сегодня я хочу только быть с вами, говорить о луне, что запуталась в ваших волосах, и о звездах, которые спустились с неба, чтобы смотреть из ваших глаз.

— Вы оказываете мне немалую честь, — сказала юная Фей Су, выжидая.

Официант принес к столику достопочтенного Чеун Тая горячий чай с конфетами и засахаренные арбузные семечки.

Чеун Тай и Фей Су помолчали, отдавая им должное.

Достопочтенный Чеун Тай произнес:

— Я согласен с великим поэтом Юань Мэем, который говорил, что “в случайной жизни встреч и расставаний много печали”. Но великий поэт также утверждал: “Человек, который не вслушивается в мир каждое утро, может не услышать даже крика петуха”. Я хочу, чтобы мы вместе встретили утро и услышали крик петуха.

— Это для меня большая честь, — ответила потупившись Фей Су.

Достопочтенный Чеун Тай и юная Фей Су поклонились друг другу, и Чеун Тай подозвал официанта, щедро заплатил ему и пожелал его семье благополучия. Достопочтенный Чеун Тай и юная Фей Су встали из-за покрытого белоснежной скатертью столика, над которым висел желтый фонарик, разрисованный экзотическими птицами. Чеун Тай слегка покачивался.

— Эта очень неловкая персона, — сказал он о себе, — к стыду своих предков, запуталась в собственных ногах. Простите.

— Для меня большая честь, — произнесла Фей Су, — то, что вы разделили со мной трапезу. Не так часто мне выпадает подобное удовольствие.

Достопочтенный Чеун Тай, человек с совсем седыми волосами, с лицом худым и морщинистым, с длинной редкой бородой, одетый в черные шелковые штаны и широкую блузу, и юная Фей Су с красивым и гладким лицом, в белом платье с высоким воротником, вышли из-за ширмы, раскрашенной яркими цветами, прошли мимо камина, на котором стояла изящная белая ваза с двумя ручками в виде голов дракона, и направились из ресторана “Лин Фэт”. У входа в ресторан стояла статуя богини Тиен Хоу, охраняющая путешествующих.

Лао-цзы вышел из своей хижины в 7 часов утра, что соответствует началу часа дракона по восточному календарю.

Лао-цзы, выйдя из своей хижины, заметил в 7 часов 30 минут утра, то есть во время, близкое началу часа дракона по восточному календарю, что снег падает прохладными хлопьями на деревья, растущие в узкой долине у подножья высоких гор.

Лао-цзы, выйдя из своей хижины и заметив, что снег падает прохладными хлопьями на деревья, растущие в узкой долине у подножья высоких гор, увидел в 8 часов утра, что соответствует середине часа дракона по восточному календарю, сухие коробочки лотоса в замерзшем пруду на краю долины.

Лао-цзы, выйдя из своей хижины, заметив, что снег падает прохладными хлопьями на деревья, растущие в узкой долине у подножья высоких гор и увидев сухие коробочки лотоса в замерзшем пруду на краю долины, обратил внимание в 8 часов 30 минут утра, то есть во время, близкое концу часа Дракона по восточному календарю, что высокие горы, у подножья которых расположена долина, отбрасывают на нее голубоватые тени.

Лао-цзы, выйдя из своей хижины, заметив, что снег падает прохладными хлопьями на деревья, растущие в узкой долине у подножья высоких гор, увидев сухие коробочки лотоса в замерзшем пруду на краю долины и обратив внимание, что высокие горы, у подножья которых расположена долина, отбрасывают на нее голубоватые тени, задумал в 9 часов утра, что соответствует концу часа дракона по восточному календарю, написать блестящей тушью под масляным светильником книгу пути и добродетели.

Лао-цзы, прогуливаясь по саду в год земли и мыши и увидев перевернутые ветви деревьев, отраженные в прозрачной глади озера, отметил, что наступил сезон весеннего равноденствия.

Лао-цзы, прогуливаясь по саду в год воды и тигра, увидев перевернутые ветви деревьев, отраженные в прозрачной глади озера, и обнаружив жука, ползущего по тропинке сада, отметил, что наступил сезон пробуждения насекомых.

Лао-цзы, прогуливаясь по саду в год огня и змеи и увидев перевернутые ветви деревьев, отраженные в трепещущейся глади озера, с трудом различимые за сеткой дождя, отметил, что наступил сезон осеннего равноденствия.

Лао-цзы, прогуливаясь по саду в год дерева и обезьяны, увидев перевернутые ветви деревьев, отраженные в прозрачной глади озера, обнаружив жука, застывшего от холода на тропинке сада, и отметив, что наступил сезон выпадения инея, задал себе вопрос, почему пестрые краски весенней природы и радостный летний ее расцвет сменяются блеклыми красками осеннего увядания?

Лао-цзы, 2500 лет назад, взбираясь на гору Цзин-линь, в то время как Луна, совершая свой путь вокруг Земли, постепенно передвигалась с запада на восток, добрался до луга, покрытого нежной зеленью, где паслись стада ленивых коров и резвых лошадей.

Лао-цзы, 2500 лет назад, взбираясь на гору Цзин-линь, в то время как Луна, совершая свой путь вокруг Земли, постепенно передвигалась с запада на восток, добрался до тихо журчащей реки, на берегах которой росли камелии, осыпающие белые цветы на мокрые камни.

Лао-цзы, 2500 лет назад, взбираясь на гору Цзин-линь, в то время как Луна, совершая свой путь вокруг Земли, постепенно передвигалась с запада на восток, добрался до ласточкиных гнезд, откуда, как быстрые стрелы, улетали птицы в небесную даль.

В то время как Луна, совершая свой путь вокруг Земли, постепенно передвигалась с запада на восток, Лао-цзы, 2500 лет назад, взобравшись на окутанную снежным покрывалом вершину горы Цзин-линь и оглядываясь на пройденный путь, решил написать книгу перемен.

Однажды гонконгская танцовщица Нхан Ли Квон наняла рикшу, который довез ее до гробницы маршала Ли Ван Дейта. У входа в гробницу Нхан Ли Квон накупила для дароприношений различных овощей и фруктов. Она вошла в храм и разложила свои дары на длинном столе, на котором уже лежали другие подношения. Нхан Ли Квон в храме встала на колени и долго молилась. Перед этим она купила две свечи, зажгла их и поставила на подставку среди множества других горевших свечей. Затем, все еще стоя на коленях, она взяла обеими руками сосуд, в котором лежало много тонких дощечек, на каждой из которых был указан свой номер. Очень осторожно и тщательно Нхан Ли Квон потрясла сосуд, пока из него не вывалилась на каменный пол одна дощечка. Она взглянула на номер и увидела цифру 12. Нхан подошла к помеченному цифрами ящику на стене и вынула из ячейки под номером 12 клочок розовой бумаги.

Нхан Ли Квон отнесла эту бумагу сидевшему у входа в гробницу маршала Ли Ван Дейта старику с редкой и седой длинной бородой. Это был один из пяти предсказателей судьбы в этом храме. Он прочел, что было написано на бумаге, а затем долго и очень внимательно разглядывал Нхан Ли Квон. Это был самый мудрый и самый старый предсказатель в гробнице маршала Ли Ван Дейта, и Нхан безгранично верила ему.

Предсказатель сказал ей, что в течение следующих дней она должна быть очень осторожна в своих действиях. Эти дни будут самыми трудными в ее жизни. После этих двух дней ей уже нечего будет бояться. А эти два дня она должна приходить в гробницу маршала Ли Ван Дейта, приносить дары из различных овощей и фруктов, не отдаваться своему возлюбленному Нгок Лину, не испытывать наслаждения в его объятиях, а все время молиться, пока не минут эти два дня.

Нхан Ли Квон так и поступила.

Вонг Хопхо в пурпурном халате и маленькой черной шапочке, с редкой седой бородкой и ничего не выражающим взглядом миндалевидных глаз, и Джоян Чунг в облегающем розовом платье и с воткнутым в блестящие волосы белым цикламеном вошли в китайский ресторан. Каждый столик в ресторане скрывался за ширмой, раскрашенной яркими цветами. Слышался стук палочек и звон посуды. Слуга проводил Вонг Хопхо и Джоян Чунг за ширму, и они сели за лакированный столик, покрытый белоснежной скатертью, на которой были расположены синие чашки, зеленые тарелки и желтые миски, и зажег стоявшую на столике лампу под абажуром, разрисованным экзотическими птицами.

Слуга принес блюдо с большими креветками, запеченными в золотистом тесте. В воздухе разлился восхитительный аромат. Вонг Хопхо и Джоян Чунг стали есть креветки, ловко подхватывая их палочками, обмакивая в соевый соус и запивая подогретым крепким вином, разлитым в маленькие разноцветные чашечки. Съев креветки, Вонг Хопхо откинулся на стуле и произнес: “В “Беседах и суждениях “Луньюй” сказано — низменное и чувственное начало “ци” должно подчиняться разумному и творческому началу “ли””. Джоян Чунг согласно закивала головой.

Слуга принес блюдо риса, зажаренного вместе с тонко нарезанной ветчиной и яйцами, и разложил его по мискам. В воздухе разлился восхитительный аромат. Вонг Хопхо и Джоян Чунг сноровисто подхватывали рис палочками, запивая его подогретым крепким вином. Съев рис, Вонг Хопхо откинулся на стуле и произнес: “В “Беседах и суждениях “Луньюй” сказано — низменное и чувственное начало “ци” должно подчиняться разумному и творческому началу “ли”, как животное человеку”. Джоян Чунг согласно закивала головой.

Слуга принес глубокую чашку с супом из акульих плавников и разлил его по мискам. В воздухе разлился восхитительный аромат. Рядом с мисками он положил изящные ложки. Вонг Хопхо и Джоян Чунг быстро ели суп, так же проворно орудуя ложками, как и палочками. Съев суп, Вонг Хопхо откинулся на стуле и произнес: “В “Беседах и суждениях “Луньюй” сказано — низменное и чувственное начало “ци” должно подчиняться разумному и творческому началу “ли”, как младший старшему”. Джоян Чунг согласно закивала головой.

Слуга принес цыплят, натертых пряностями и запеченных в листьях лотоса. Он развернул листья и выложил цыплят на тарелки. В воздухе разлился восхитительный аромат. Палочки Вонг Хопхо и Джоян Чунг снова пришли в движение. Вонг Хопхо и Джоян Чунг ели цыплят, запивая их подогретым крепким вином. Съев цыплят, Вонг Хопхо откинулся на стуле и произнес: “В “Беседах и суждениях “Луньюй” сказано — низменное и чувственное начало “ци” должно подчиняться разумному и творческому началу “ли”, как нижестоящий вышестоящему”. Джоян Чунг согласно закивала головой.

Слуга принес миски с грибами, побегами бамбука и соленым имбирем. В воздухе разлился восхитительный аромат. Вонг Хопхо и Джоян Чунг ели грибы и мелко нарезанные побеги бамбука, ловко подхватывая их палочками, обмакивая в соленый имбирь и запивая подогретым крепким вином, разлитым в маленькие чашечки. Съев грибы и побеги бамбука, Вонг Хопхо откинулся на стуле и произнес: “В “Беседах и суждениях “Луньюй” сказано — низменное и чувственное начало “ци” должно подчиняться разумному и творческому началу “ли”, как подлое благородному”. Джоян Чунг согласно закивала головой.

Слуга принес большое блюдо с арахисовым тортом и небольшие чашки с благоуханным чаем. Вонг Хопхо и Джоян Чунг медленно ели маленькими ложечками сладкий арахисовый торт и неторопливо запивали его благоуханным чаем. Наконец съев торт, Вонг Хопхо откинулся на стуле и произнес: “В “Беседах и суждениях “Луньюй” сказано — низменное и чувственное начало “ци” должно подчиняться разумному и творческому началу “ли”, как женщина мужчине. Теперь я предлагаю уйти из ресторана и заняться любовью”. Джоян Чунг согласно закивала головой.

Слуга погасил стоявшую на лакированном столике лампу под абажуром, разрисованным экзотическими птицами, и вывел Вонг Хопхо и Джоян Чунг из-за ширмы, раскрашенной яркими цветами. Сопровождаемые стуком палочек и звоном посуды, Вонг Хопхо в пурпурном халате и маленькой черной шапочке, с редкой седой бородкой и ничего не выражающим взглядом миндалевидных глаз, и Джоян Чунг в облегающем розовом платье и с воткнутым в блестящие волосы белым цикламеном вышли из китайского ресторана.

Гонконгская танцовщица Нхан Ли Квон перед тем, как отдаться в очередной раз своему любовнику Нгок Лину, наняла рикшу, который довез ее до гробницы маршала Ли Ван Дейта. У входа в гробницу Нхан Ли Квон накупила для дароприношений различных овощей и фруктов. Она вошла в храм и разложила свои дары на длинном столе, на котором уже лежали другие подношения. Нхан Ли Квон в храме встала на колени и долго молилась. Перед этим она купила две свечи, зажгла их и поставила на подставку среди множества других горевших свечей. Затем, все еще стоя на коленях, она взяла обеими руками сосуд, в котором лежало много тонких дощечек, на каждой из которых был указан свой номер. Очень осторожно и тщательно Нхан Ли Квон потрясла сосуд, пока из него не вывалилась на каменный пол одна дощечка. Она взглянула на номер и увидела цифру 21. Нхан подошла к помеченному цифрами ящику на стене и вынула из ячейки под номером 21 клочок розовой бумаги.

Нхан Ли Квон отнесла эту бумагу сидевшему у входа в гробницу маршала Ли Ван Дейта старику с редкой и седой длинной бородой. Это был один из пяти предсказателей судьбы в этом храме. Он прочел, что было написано на бумаге, а затем долго и очень внимательно разглядывал Нхан Ли Квон. Это был самый мудрый и самый старый предсказатель в гробнице маршала Ли Ван Дейта, и Нхан безгранично верила ему.

Предсказатель сказал ей, что в течение следующих двух дней она не должна быть осторожна в своих действиях, а должна отдаваться своему любовнику Нгок Лину и испытывать наслаждение в его объятиях. После этих двух дней ей уже нечего будет бояться. А эти два дня она должна приходить в гробницу маршала Ли Ван Дейта, приносить дары из различных овощей и фруктов, отдаваться своему возлюбленному Нгок Лину и все время молиться и благодарить бога за то, что у нее есть такой горячий любовник.

Нхан Ли Квон так и поступила.

— Глубокий мыслитель и поэт Су Ши, будущий министр церемоний при дворе императора Жень Цауна, в первый день одиннадцатого месяца четвертого года правления императора совершил прогулку в горах Цзиньшань.

— В горах Цзиньшань глубокий мыслитель, поэт и будущий министр церемоний в течение долгого времени наблюдал звезды.

— Наблюдая звезды, глубокий мыслитель и поэт не сразу заметил, что в горах стало быстро темнеть.

— Обратив на это внимание, глубокий мыслитель и поэт решил остановиться в находящемся в горах Цзиньшань монастыре Цзиньшаньсы.

— Глубокий мыслитель и поэт Су Ши, будущий министр церемоний при дворе императора Жень Цауна, в монастыре Цзиньшаньсы посетил живущего там старца-монаха Баоцзяо из Сычуаня, родной провинции глубокого мыслителя и поэта.

— Глубокий мыслитель и поэт поговорил со старцем и в продолжение всего разговора радовался звукам родного наречия.

— Обрадовавшись этим звукам, Су Ши, глубокий мыслитель, поэт и будущий министр церемоний при дворе императора Жень Цауна, написал стихи под девизом си-нин и циклическим знаком синь-хай, навеянные прогулкой в горах, наблюдением звезд, посещением старца-монаха, звуками родного наречия и посвященные своему наставнику великому Бяньцаю:

— Глубокий мыслитель и поэт Су Ши, будущий министр церемоний при дворе императора Жень Цауна, во второй день одиннадцатого месяца четвертого года правления императора Жень Цауна покинул горы Цзиньшань и достиг гор Цзяошань.

— В горах Цзяошань глубокий мыслитель, поэт и будущий министр церемоний совершил прогулку и в течение долгого времени наблюдал звезды.

— Наблюдая звезды, глубокий мыслитель и поэт не сразу обратил внимание на то, что в горах стало быстро темнеть.

— Заметив это, глубокий мыслитель и поэт решил остановиться в находящемся в горах Цзяошань монастыре Ганьлусы.

— Глубокий мыслитель и поэт Су Ши, будущий министр церемоний при дворе императора Жень Цауна, в монастыре Ганьлусы посетил живущего там старца-монаха Юаньтуна из Сычуаня, родной провинции глубокого мыслителя и поэта.

— Глубокий мыслитель и поэт поговорил со старцем и в продолжение всего разговора радовался звукам родного наречия.

— Обрадовавшись этим звукам, Су Ши, глубокий мыслитель, поэт и будущий министр церемоний при дворе императора Жень Цауна, написал стихи под девизом си-нин и циклическим знаком синь-хай, навеянные прогулкой в горах, наблюдением звезд, посещением старца-монаха, звуками родного наречия и посвященные своему наставнику великому Бяньцаю:

— Глубокий мыслитель и поэт Су Ши, будущий министр церемоний при дворе императора Жень Цауна, покинул горы Цзяошань и поднялся на гору Бэйгушань.

— На горе Бэйгушань глубокий мыслитель, поэт и будущий министр церемоний в течение долгого времени следил за сигнальными огнями, горящими в соседнем Цзяньжуне.

— Закончив наблюдать за огнями, глубокий мыслитель и поэт нашел и осмотрел камень, на котором сидел и отдыхал его наставник великий Бяньцай.

— Осмотрев камень, глубокий мыслитель и поэт Су Ши влез на дерево, которое некогда посадил его наставник великий Бяньцай.

— На дереве глубокий мыслитель и поэт увидел, что стало быстро темнеть.

— Обнаружив это, глубокий мыслитель и поэт решил остановиться в находящемся на горе Бэйгушань монастыре Хуцюсы.

— В монастыре Хуцюсы глубокий мыслитель и поэт Су Ши любовался висящими там картинами художника Ван Юйчэна.

— Переходя от картины к картине, глубокий мыслитель и поэт Су Ши задумался над портретом своего наставника великого Бяньцая кисти художника Ван Юйчэна.

— Подходя к картине и отходя от нее, Су Ши, глубокий мыслитель, поэт и будущий министр церемоний при дворе императора Жень Цауна, написал стихи под девизом си-нин и циклическим знаком синь-хай, навеянные восхождением на гору, наблюдением за сигнальными огнями, осмотром камня и дерева, и посвященные изображению своего наставника великого Бяньцая:

Как-то раз гонконгская танцовщица Нхан Ли Квон собиралась посетить гробницу маршала Ли Ван Дейта, но так и не собралась.

  1 Волков Соломон. История культуры Санкт-Петербурга, М.: “Эксмо-пресс”, 2002, с. 34.

  2 Derrida Jacues. Diffe?rence. In: Critical Theory since 1965, ed. by Hazard Adams and Leroy Searle, Tallahasse, University Press of Florida, 1990.

  3 Кюстин Астольф де. Николаевская Россия, М.: изд-во Общества политкаторжан, 1930, с. 79.

  4 Стальковский К. (сост.) Материалы для физиологии русского общества. Маленькая хрестоматия для взрослых. Мнения русских о самих себе. Санкт-Петербург, 1904, с. 106.

  5 Терц Абрам (Синявский Андрей). Прогулки с Пушкиным. В Собр. соч. в 5 тт., т. 1. М.: СП “Старт”, 1992, с. 382, 383.