За сбычу мечт!

Вот косьмический куляберь
вдоль по космосу летит.
Молодые косьмонавты
пьют из тюбика помопот.
Вот, до Марсу долетая,
прилуняясь на ево,
молодые косьмонавты
изучают всё подряд.
Что увидят — измеряют,
и везде вставляют зонд.
Все Маруси и Марыси
(с Марсу!)
их таскают на руках!

Вот кузьмический корябал
снова в кузьмосе летит.
Мандалаи-кузьмонавты
пьют из тюбика амлет.
До Венюры долетая,
прилуняясь на её,
мандалаи-кузьмонавты
изучают что почём.
Всё луреткой измеряют
и везде вставляют зонт.
И все Веры и все Нюры
(с Венюры!)
их таскают на руках!

Вот кузнеческий кабобер
взад по кумполу летит.
Развесёлые манавты
пьют из тюбика фафлык.
До Земели долетают,
прилуняясь на её,
и все Зины и все Молли
(с Земели!)
их таскают на руках!

На улице ни плюс, ни минус.
По лужам ползают машинас,
в машиносах грустят водилас,
печально говорят в мобилас:
— Я еду-еду, не доеду-с,
давай перенесём на среду-с…

Москва стоит. Ни плюс, ни минус,
ни снег, ни дождь, какой-то синус
волной идет на мегаполис...
По встречке катятся гориллас,
за ними ржавые мудилас —
да поразит их электролиз!

Всем остальным — давить упорно
сперва на газ, потом на тормоз,
мечтать про тёплый туалетас
и гамбургер о двух котлетас.

А я пойду в метро проедус.
Я нынче буду пешеходус.

Был неуживчив поэт, газмахивал ямбом с хогеем.
Ямбом же дали по хаге поэту поэтому.
В ггусти поэт удалился в леса и овгаги,
где повстгечал как-то газ мудгеца Сен-Семёнова,
славный котогый пгидумал Михеев фамилию,
ныне же что-то удя в тихостгуйной геке.

Подвиг свой гатный воспев птего-дактилем, дгевним газмегом,
пустынь покинул поэт по пгошествии года.
Но воспагяя с поддачи духом в эфиге,
всё вспоминает поэт, что доныне всё так же
Семь-Симеонов сидит у геки той же самой
окол пустого ведга и анапесты удит на ямб.

В нескушанном саду прошла весна.
В нескушанном саду настали листья.
И солнце их ещё не обожгло,
червяк зелёный их ещё не сгрыз,
и ветер тёмный не свалил их наземь.
Их много, и они стоят стеною,
мерцающей стеной стоят над головою.

И вдоль стены идёшь себе, идёшь,
но вот просвет сияющий, манящий,
а там ещё, и не просвет — проход,
мерцающий, зовущий, шелестящий,
как в юности, зовущий, шелестящий,
мерцающий... И в морок голубой
шагнёшь опасливо... А морок голубой
всё голубей… А шум ветвей всё глуше…
И сад нескушанный сомкнётся над тобой
и скушает тебя за милу душу.

осенеет небо надо мною
осеняет медленным покоем.

и сияет солнце светом плавным
и линяет жёлтым на леса
и пленяя шелестом без ветра
и медовой густотою света
пеленает ласковым забвеньем
осень, поминальная пора

Вчера на землю шмякнулась зима,
как кот ангорский с мокрого балкона...

Что мне сулит пришествие сезона?
Схожденье с небогатого ума?
Гадание по книжке телефонной?
Иль просто отчужденье от себя
в ознобной тишине пустой квартиры?..
Гуляют музыкальные тапиры
по гаммам фортепьянным. И грубят
входные двери. Вилками сатиры
стучат сатирики по голубым тарелкам,
куют железо деятели муз,
из кухни доносящийся комуз
поёт +45, сигает стрелка
по циферблату, и козырный туз
давно не залетал в мою обитель.
К разящему блицкригу холодов
я снова оказался не готов.
Фанфарами мяучит победитель,
чеканят шаг по льдинам городов
белоголовые нордические массы.
Предвидятся большие грабежи,
и руководство осени бежит,
швыряя чемоданы в тарантасы.

Зима  есть оккупация души*.
Не благо дарит — благосостоянье:
душевный пыл в размере подаянья
да крепкий сон. Куда зимой спешить?
Прощаясь до нескорого свиданья,
стихов моих стихают голоса.
Былинный светофор на перепутье
глядит из-под руки. Из снежной мути
плывут киты к различным полюсам —

кто к минусу, кто к плюсу, кто на юг —
искрятся и звоночками поют.

Всё возвращаются в растрескавшийся быт
удар входных дверей и запах валерьяны.
И тишина... Но от неё знобит,
совсем как год назад, в один из окаянных,
холодных, как больница, январей.
И больше нет тепла в руках и разговорах,
и веет холодом от пыльных батарей,
по дому бродит анонимный шорох,
и тяжкое, как вой грузовика,
молчание слетает с языка…

Но ёлка в уголке купчихою расселась,
и пробили отбой на бешеных часах,
и Новый Год, как шар, — на ветке не виселось! —
вдруг об пол грянулся и, треснув, начался.

Когда возвращаются звуки,
цвета, ощущенья и запахи,
проспавшие целую зиму
в железной горсти холодов,
тогда мы выходим из дома
и душную зимнюю душу
в дому оставляем, как шубу,
и мысли шальные, как дрожжи,
нам пенят прохладную кровь.

И вот подставляя ветру
измятые шапками головы,
мы чувствуем запах солнца,
и жадно глядим вокруг,
и в грохоте воробьином
легко забываем о вечности,
бессмертье, величье и прочем
и слабые, смертные песни
поём на апрельском ветру.

Сбычились ме€чты, сбычились!
Правда, скрючились и скособочились,
но зато поднялись высоко,
раздались в плечах
и достались не тем, кто без них зачах.

Ну а кто зачах, так ему же хуже.
За несбычу мечт не ответит даже
безотказный Пушкин,
тем более — конь в пальто.
За неё вообще не ответит никто.

Одному несбыча, другому сбыча —
привалила бетонной плитой удача,
он и пискнуть не смеет, сидит весёлый,
думает, как же всё это вышло?..
Тихо воет, когда никому не слышно.

И такая вот сбыча, блин, чаще всего.
Но кому несбыча, тому… того…
совсем уже весело и красиво.
Он сидит, вспоминает, как оно бывает:
и на е бывает, и на ё бывает...

За несбычу мечт отвечает Пихто.
Он не хрен с горы, и не кто, а что:
он — хтоническое божество,
его
не объехать на кривой козе,
на кривой козе по кривой Безье.

Ну а мы всё равно поднимаем рюмку
за сбычу мечт, за то, что вытянем репку,
не разбив яичка, за то, что выловим рыбку,
да с неё и получим порты да шапку,
да веселья всяческого охапку.