Анна Кузнецова

Виктор Пелевин. Ампир В: Повесть о настоящем сверхчеловеке. — М.: Эксмо, 2006.

Фирменная пелевинская невозмутимость плюс невероятные приключения в китчевом антураже — новый роман Пелевина несет новое тайное знание: мир, в котором мы живем, придумывает кузнечик из детской песенки, которого в любой момент может проглотить лягушка — и нам окажется негде жить. Мы можем вступить в новую эпоху вместе со своей страной, а можем волей случая стать вампирами, что, в общем, не так плохо — вампиры носят имена богов и говорят о высоком. Но, в общем, и не хорошо: в каком-то измерении все перемены — вещи одного порядка, их можно обобщить словом “переодевание”, к чему и сводится “весь современный дискурс”. Подробности — в книге.

Опричника Андрея Даниловича Комягу будит мобило с таким позывным: удар — вскрик, удар — стон, удар — хрип. Следующий эпизод: братки-опричники с высшим университетским образованием делают государственное дело: наезжают на столбового дворянина на красных “меринах”. Потом Комяга идет в собор молиться. И так — весь день, с утра до вечера, он делает дело за делом. Вокруг — гостиница “Москва”, театры — Большой, Малый… Прием избитый, намеки откровенны, читать интересно: жизнь у опричника “горячая, героическая, государственная”: то жену столбового в рабочем порядке насилует, то ведет думские дебаты, то идет к ясновидящей про Россию спросить…

К контуженному после теракта пациенту израильского госпиталя явился ангел, заставивший его вспомнить свою жизнь — типичную жизнь советского интеллигента-диссидента. То, что добавлено в эту судьбу еврейским происхождением, выделяет ее из общего потока в отдельное руслице лишь возможностью оказаться в райской земле Куш и встретить ангела Сабриэля, который до поры маскировался под внутренний голос. Написан роман в том соотношении искренности и мастерства, в котором пишется обычно единственная в жизни или итоговая книга.

В предисловии Александр Житинский радуется тому, что открыл замечательного поэта, живущего в Обнинске, — могу с ним согласиться. Когда я читаю такие поэтические книжки, мне в очередной раз кажется, что поэзия — единственный язык самовыражения, не требующий, по большому счету, разнообразия форм. Только сумей сказать, что постиг, как можно яснее и выпуклее, например, так: “Свет пролился через край / Горизонта — там, где рай”. Или так:

Парки здесь — богини, а не ландшафты. Впрочем, и ландшафты тоже. Скрытый сюжет этой книги — борьба высокой филологической культуры и поэтической одаренности, которой автор несомненно обладает — чего стоит сравнение самолета с качающейся табакеркой или замечание, что кукла-кролик осуждающе пахнет луком… Но сильное притяжение поэзии XIX века делает эти стихи старомодно спокойными. Поэт это чувствует, записывает стихи не катренами, а в строчку — безусловно, осовременивая форму; но этот прием ненов (хотя я допускаю, что Тимофеевского Анна не читала и придумала его сама). Что можно посоветовать… Избегать гладкописи — пусть в ущерб точной рифме и пластичности фразы. Попробовать не рифмовать вообще. Научиться вычеркивать необязательные слова, чтобы повысить напряжение строки.

Книга симпатично издана, украшена интересной графикой, но, к сожалению, не имеет необходимого оснащения: выходных данных, ISBN. В ней встречаются сильные строчки, вроде реплики на тютчевское “Душа моя, Элизиум теней…”: “Душа моя — скамейка запасных. / В запасе — ум, и честь, и дух, и вера (…)”. Есть несколько стихотворений с серьезной и искренней интонацией, в целом же — юморески, иногда остроумные, вроде благодарностей с последней страницы (орфография авторская): “За помощь в издании книги благодарим: / (…) / Херсонский филиал / общества анонимных Меценатов, / Союз искусствоведов им. / Машеньки и Витеньки, / Херсонский Дом Снега (…)”.

Книгу открывает сообщение: “В книги (так — А.К.) — тексты стихотворений и песен, написанные К. Кротовым (1974 — 1994)”. Больше об авторе — никаких сведений, кроме того, что К. Кротов — это псевдоним. Из особенностей поэтики и названия последнего раздела становится ясно, что он писал тексты для рок-группы. Удачными (для той поры и в рамках жанра) мне показались стихи первого раздела “Диверсии, или Десять путевок в жизнь”, где из элементов распада советской системы лепится некий ущербный, но живучий, как все простейшее, мир: “На цепи сидит овчарка охраняя заграницу / и солдат в тяжелой каске мажет маслом автомат (…)”.

Больше всего мне в этой книге нравится ее многообещающее название, ауру которого тут же срезает жанровый подзаголовок. Это еще один сборник рок-текстов. “Ты стала женщиной. Я остался полупоэтом. / Словно инеем по живым еще листьям, / Как терновником по нежной коже…/ Видно, мне не быть больше ветром, / Да и ты на чистый лист не похожа(…)” Смысловые обрывы между строчками, образы боли, выражение горечи с невнятными инвективами очень характерны для жанра.

Новая книга петербургского поэта, с 2002 года живущего в Германии, автора пяти поэтических и одной прозаической книги. Стихи разных лет, ранее не входившие в книги, выстроены по ретроспективному внутреннему сюжету. Михаил Окунь — поэт, остро переживающий бесследность — поэзии, жизни, отдельного человека, поэтического поколения: “(…) Ведь не может птичья стая, / Воздух крыльями кромсая, / В небе свой оставить след”.

Эта книга из тех, которые становятся настольными. Она откровенно, подробно, но без единого лишнего слова, с тонким юмором и большим уважением к родителям и детям разбирает все трудные случаи воспитания и помогает достигнуть его целей — вырастить ребенка свободным от страха, способным себя контролировать, умеющим делать осознанный выбор и отвечать за совершенные поступки. Автор родилась и выросла в России, поэтому, будучи американским психотерапевтом, прекрасно владеет русским языком — даже не интересующийся воспитанием читатель останется благодарен этой книге за сюжетность и увлекательность.

Делясь с юношеством своим жизненным опытом, Д.С. Лихачев избрал эпистолярную форму — чтобы поучения обрели тон советов, чтобы обращение к многим стало обращением к каждому. Почитать эту книгу юношам очень пользительно — и тон найден удачно, и слова. Вот, например, письмо пятнадцатое “Про зависть”: “…развивайте в себе свои собственные индивидуальные склонности, свою собственную неповторимость в окружающем вас мире, будьте самим собой, и вы никогда не будете завидовать. Зависть развивается прежде всего там, где вы сам себе чужой. Зависть развивается прежде всего там, где вы не отличаете себя от других. Завидуете — значит, не нашли себя”.

Путеводитель — это указатель, куда человеку нужно пойти и на что обратить внимание. Путеводитель по тексту пушкинского романа начинается с текстологических заметок, поданных в игровом ключе, затем проходит по всем экзаменационным вопросам, касающимся романа, — но не учебниковыми словами и в диалоге с другими исследователями.

Сборник статей, сложенный в книгу с внутренним сюжетом движения поэтики и истории русской литературы от наивного представления об идеальном произведении искусства, которое есть “изображение строго и выпукло отграниченного “чувства” или “характера”, к дальнейшему усложнению представлений о взаимоотношениях автора и произведения. Такой контекст делает особенно любопытными исследования о маргинальных для литературы, но характерных для эпохи фигурах, таких, как Елена Феррари (“Поэтесса-террористка”). Большая часть книги посвящена различным аспектам творчества Бориса Пастернака.

Внутренний сюжет этого сборника очерчен двумя подтекстами его заглавия. Это, во-первых, отношение биографической основы к ее литературной интерпретации, а во-вторых — связь исторического контекста с поэтикой текста. Сгущения этот сюжет достигает, по-моему, в статье Вадима Парсамова “Библейский нарратив войны 1812 — 1814 годов” о том, как церковь информировала народ о происходящем, доказывая, что мир неоригинален — повторяются события, запечатленные в Священном Писании, и в статье Кирилла Постоутенко “Между “я” и “мы”: к вопросу о социальной грамматике Европы в промежутках между Первой и Второй мировыми войнами” — о том похмелье, которое пришло на смену уважению к уникальности “я”, ко второй четверти ХХ века утомившемуся от блуждания по лабиринтам подсознания, оказавшимся типовыми: “Объективация абсолютного я достигает точки, в которой оно теряет индивидуальные черты и становится абсолютным мы: унифицированной, стандартизированной, дегуманизированной референцией к человеческому стаду”.

Автор этой увлекательной монографии, влюбленный в жанр, который иной нелюбящий глаз и жанром-то считать отказывается, называя “формульной системой” и относя к поп-культуре (см. Дж. Т. Кавелти. Изучение литературных формул. — НЛО, 1996, №2), — считает жанрообразующим элементом поэтики детектива наличие загадки, разрешаемой с помощью диалектической логики. Именно это позволяет отличить детектив от жанров, сходных с ним в прочих элементах поэтики, но построенных по иным принципам.

Британский кинематограф начала ХХ века задыхался от голливудской экспансии и не был способен ей противопоставить что-то свое, более качественное — современные сюжеты проваливали уже сценаристы, экранизации английской классики, за редким исключением, не находили достойного кинематографического воплощения. Альфред Хичкок совершил революцию в родном кинематографе, осовременив его, потом покорил Голливуд, вернулся в Англию, где получил от королевы титул пэра, закрыл свою киностудию и умер восьмидесятилетним стариком — об этом первая часть книги, увлекательная биофильмография Хичкока, написанная Мариной Жежеленко. Вторая часть — эссе-монография Арсения Рогинского, осмысляющего “вселенную между экраном и темным залом, между тайной творения и тайной созерцания”.

Филолог и культуролог Елена Меньшикова применяет бахтинские тезисы о карнавальной культуре и гротеске, поставленные на новейшую методологию, к тому литературному материалу, который дала эпоха Бахтина одновременно с его идеями: “Собачьему сердцу” М. Булгакова, “Зависти” Ю. Олеши и “Чевенгуру” А. Платонова.

Работа поддерживает неожиданный взгляд на тоталитаризм как на комическое, наглядно явленный, например, в творчестве Кустурицы, и строится на методологии ученицы Славоя Жижека Аленки Зупанчич, осуществившей в книге “Этика реального” “радикальную деконструкцию базовых фигур западной метафизики” — Эдипа, Гамлета, Антигоны, Жанны д’Арк — и обнаружившей гендерные структуры субъективности. Анализируя биографии и мемуары представителей номенклатуры, Ирина Жеребкина выявляет Антигон и Эдипов и находит парадокс: жена и дочь Сталина — феминистки внутри тоталитарного контекста, вроде бы не способствующего самораскрытию личности, особенно женской.

Лекции, прочитанные в аудиториях РГГУ и Александр-хауса, начались с того, что лектор просил ничего не записывать, требуя от аудитории мышления, а не фиксации. Разделяя объект и предмет (система понятий, в которых изучается объект), походя уличив в шарлатанстве Френсиса Фукуяму, обошедшегося без предмета, и остановившись на феномене мифа, Александр Пятигорский подошел к своему главному тезису — необходимости проблематизации привычных, давно мифологизировавшихся объектов политической рефлексии. Государство — это прежде всего ментальное пространство; власть, революция, война — все эти вроде бы однозначные вещи имеют альтернативы и замещающие понятия. А проблематизация — это взгляд на объект, приводящий к новым альтернативам или новым вариантам прежних альтернатив, благодаря чему на объект становится нельзя взглянуть прежним образом, — либо к радикальной смене объекта.

“Эта книга посвящается Лауре Тересе, чье присутствие каждое утро говорит мне, что я жив” — ироничный стенфордский профессор, написавший философский труд с таким эпиграфом, начисто отрицает декартовское “cogito ergo sum” и полагает, что простое присутствие фундаментальнее любого значения: оно изначально, самодостаточно, само по себе откровенно, само собой оправданно и требует философской рефлексии, преодолевающей метафизику. Сетуя на изобилие объектов и полное отсутствие предмета такой рефлексии, профессор видит перспективу университетского гуманитарного образования в столкновении присутствия с присутствием: подведении студентов к моментам сгущения интеллектуальной сложности тех или иных вопросов. А затем останавливаться и умолкать.

Размышления, построенные на ценном наблюдении за постпост-культурой: дефицит смысла, приведший к поражению теории и воцарению в науке эмпирических исследований без обобщающего контекста, кризис воображения в искусстве и другие предпосылки антиисторизма привели к вытеснению большой ретроспективы из жизненного обихода, в котором не стало времени для этого, в философский дискурс. В обществе без ностальгии, утратившем все образцы для подражания, появляется ностальгическая мысль, ищущая начала.

Василий Силович Кривенко — незаслуженно забытый, как считают публикаторы, служащий Министерства императорского двора, в царствование Александра III — руководитель канцелярии министра императорского двора графа И.И. Воронцова-Дашкова, инициатор административных реформ Министерства двора, после смерти императора остававшегося в должности до ходынской трагедии, стоившей министру поста. Кривенко, тут же подавшего в отставку, не отпустили, а сделали членом Совета при Министерстве двора, кем он и оставался до 1917 года. Тайный советник в 45 лет — чин, до которого чаще дослуживались после 60 — В.С. Кривенко был, кроме всего прочего, талантливым литератором, писавшим очерки и воспоминания, которые в полном объеме публикуются впервые. Это воспоминания о Петровском Полтавском кадетском корпусе “Вдали от родных” и о 1-м военном Полтавском училище “Юнкерские годы”, опубликованные в первый и последний раз соответственно в 1895 и 1898 годах, и воспоминания о государственной службе “В Министерстве двора”, впервые полностью введенные в научный оборот. Все три части написаны в единой стилистике с легким налетом карамзинизма в интонационном строе и особой пристальности к людям.

Петр Васильевич Вологодский — одна из центральных фигур Белого движения в Сибири: в 1918 году — глава Временного Сибирского правительства, затем — активный деятель антибольшевистских государственных образований, последним из которых было Временное Российское правительство адмирала А.В. Колчака, после падения которого в 1920-м Вологодский бежал в Китай, где и умер в 1925-м. До самой смерти он вел дневник, понимая, что излагает исторические события и стараясь быть предельно объективным, не теряя, тем не менее, личной интонации и вкуса к деталям.

Философ, покинувший Россию на “философском пароходе” в 1922 году, был первым деканом открытого решением Временного правительства в 1917—1918 учебном году в Саратовском университете историко-филологического факультета. Книга вводит в научный оборот ряд документов: обнаруженные в Саратове в 1999 году дневник, который он начал вести незадолго до двадцатипятилетия и продолжал больше года, и рабочие записи философа, сделанные в более позднее время; а также краткие мемуары его жены и устные воспоминания его внука, дополняющие мемуары Т.С. Франк выразительными эпизодами.

Сборник, посвященный столетию явления, ознаменовавшего собой острейший кризис российского социума на рубеже XIX — XX веков: стремясь понять реальную идеологическую ситуацию в обществе, правительство санкционировало религиозно-философские собрания — то есть движению общественной мысли, направленному на реформы церкви и изменение вероисповедальной политики государства дали легализоваться. Собрания проходили в малом зале Императорского Географического общества на Фонтанке как официальное церковное мероприятие, среди учредителей которого, наряду с Д. Мережковским и В. Розановым, значились деятели традиционной церкви, а председательствовал — ректор Санкт-Петербургской духовной академии епископ Сергий (Страгородский). Участники сборника рассматривают собрания в самых разных аспектах: как опыт встречи Церкви и интеллигенции (архиепископ Тихвинский Константин (Горянов), как тип риторического поведения (К.Г. Исупов), как невозможный диалог (В.А. Петрова), как разрушительную для Церкви критику, от последствий которой спасла ее… революция (Е.Г. Соколов), и т.д.

В сборнике эмигрантских воспоминаний о В.В. Розанове ученый-энтузиаст А.Н. Николюкин вводит в научный оборот небольшую монографию М. Каллаш “О Розанове”, подписанную псевдонимом М. Курдюмов; исследование М. Спасовского “В.В. Розанов в последние годы своей жизни: Среди неопубликованных писем и рукописей”, зарисовку П. Пильского “В.В. Розанов” и некролог В. Ховина “Розанов умер”.

Публикация документов из хранилища Библиотеки-фонда “Русское зарубежье” (материалы из завещанного А.И. Солженицыну архива Начальника общей канцелярии Великого князя Николая Николаевича на чужбине князя Н.Л. Оболенского, дополненные протоколами из коллекции Н.В. Савича) посвящена одному из центральных моментов политической жизни русской эмиграции: в 1926 году, на восьмом году после революции, в парижской гостинице “Мажестик” собрались представители русских диаспор из 26 стран. Около четырехсот человек приехали за собственные деньги — при том, что для большинства из них это была немыслимая трата, — чтобы ощутить себя единой Зарубежной Россией. Никаких других плодов съезд не принес, действенный центр, о котором велись дискуссии, создан не был, но были проекты развития послебольшевистской России, с которыми интересно сравнить то, что у нас получилось, и был резонанс — все это представлено в 850-страничном томе.

В результате мировых политических катаклизмов в ХХ веке произошло “переселение народов”, сделавшее проблему гражданства чрезвычайно острой. Защищаясь от потока переселенцев, множество европейских государств изменило законы о гражданстве так, что большинство новоприбывших оказывались апатридами — лицами без гражданства. Для их правовой и политической защиты Лига Наций организовала комиссию, а с 1921 года — особую комиссию по делам русских беженцев, которую возглавил норвежский океанограф и общественный деятель Фритьоф Нансен, ставший впоследствии лауреатом Нобелевской премии мира за организацию помощи голодающим Поволжья. “Нансеновский паспорт”, “необыкновенный, интересный, длиною около двух аршин” — характеристика В.И. Юркевича, инженера-судостроителя с мировым именем (материал Ю.В. Бельчич), — давал соцпакет и надежду на натурализацию. В разделах сборника рассматриваются общие проблемы эмигрантского права, проблемы разных регионов, проблемы Русской православной церкви за рубежом, проблемы социальных групп, общественных институтов и некоторых частных лиц. Для меня наиболее интересным стал материал о судьбе высланной в 1922 году в Германию интеллигенции (Е.И. Белова), хотя не менее интересно читать о положении в Маньчжурии служащих КВЖД (И.К. Капран).

Сборник, защищающий историческую науку от ереси, не имеющей достаточного, кроме феномена присутствия, основания потрясти традиции фундаментальной науки, зато способной увлечь массы.

Выступления А.Т. Фоменко и Г.В. Носовского — веселых интеллектуалов, склонных, по всей видимости, к мизантропии, лихо жонглирующих эпохами и событиями перед падкими на сенсации зеваками, объявляя почтенные древности новейшими подделками, — так поначалу и воспринимались как эстрадное шоу, на которое неприлично серьезно реагировать. Однако оказалось, что само присутствие завиральной идеи настолько опасно для не защищенных критическим инстинктом умов, что реагировать необходимо. Вот только как заставить массу читать ученых, а не смотреть телешоу, — нет нам ответа…

Редакция благодарит за предоставленные книги Книжную лавку при литературном институте им А.М. Горького (ООО “Старый Свет”: Москва, Тверской бульвар, д. 25; 202-86-08; vn@ropnet.ru); магазин “Русское зарубежье” (Нижняя Радищевская, д. 2; 915-11-45; 915-27-97; inikitina@rp-net.ru).