Яков Борохович

Olga Grushin. «The Dream Life of Sukhanov». Putnam: A Marian Wood Book, 2006. (Ольга Грушина. Сны Суханова. – Патнем: Мериэн Вуд, 2006)

В той стране, где мы родились и прожили большую часть жизни, наша культура — да что там культура, вся наша прошлая жизнь — была литературоцентричной. Уже давно нет СССР, а я давно в Америке — тем не менее советское воспитание не отпускает. Вот почему для меня лично успех новой американки Ольги Грушиной, ее первого романа “Сны Суханова”, значит не меньше, чем успех другого нового американца, родившегося в Москве, — Сергея Брина, того, который Google.

Потому что новая американка написала хороший русский роман. Написала она его на английском. Книга эта на русский не переведена, и тем, кто ее не читал, может показаться, что книга, написанная в Америке, да еще на английском, никакого отношения к России не имеет — просто один из ее персонажей, судя по названию, имеет русскую фамилию.

Но дело не только в фамилии. Дело в том, что этот роман, написанный по-английски, в гораздо большей степени относится именно к русской литературе, чем романы, написанные по-русски другими эмигрантами, даже такими прославленными и увенчанными, как Михаил Шишкин или Дина Рубина. Эта книга в большей степени погружена в русскую культуру, действительность, литературу — остается только удивляться, почему роман так понравился американцам, “что им Гекуба...”.

И все-таки начну за упокой. Раскрыл, прочел первую фразу: ““Stop here”, said Anatolij Pavlovich Sukhanov from the backseat, adressing the pair of suede gloves on the steering wheel”. (““Остановите здесь”, — сказал Анатолий Павлович Суханов, с заднего сиденья обращаясь к паре замшевых перчаток на руле”.) В современной российской прозе ограничились бы только фамилией. Американцам же загадочное для них “Павлович” сразу дает понять, что здесь “русский дух, здесь Русью пахнет”, и ширь этого полного имени — как ширь бесконечных российских равнин... Замшевые же перчатки обычного водителя, наверное, понадобились автору для дополнительной шикарности. Как говорят в теперешней России — “гламурненько”.

Прочитав весь первый абзац, я даже подумал, что дальше будет матрешка, бабушка, “Калинка”... Действительно, иногда попадались проколы с русско-советской спецификой — той, что специально для американцев. Например, на странице 43 я прочел: “...sweet smell of Krasnyj Oktyabr, a perfume she had used all her life” (“…сладкий запах духов “Красный Октябрь”, духов, которыми она пользовалась всю жизнь”). Человек моего поколения, разумеется, никак не мог бы забыть название знаменитых духов наших мам “Красная Москва”…

Но это все для простого народу, а вот наживка для интеллектуала, который что-то слышал о Russian Great Literature. Одного из героев зовут Федор Михайлович. И, как вы уже догадались, фамилия тоже начинается на “Д”, но только не Достоевский, а Далевич. Еще у него — борода, как и полагается…

Тем не менее все это мелочи. Главное, что меня не радовало в романе, — это смещение времен. Как сказал бы платоновский герой, Ольга Грушина “времен не чувствует”. Действие романа происходит на излете восьмидесятых, в годы перестройки, то есть в последние годы существования СССР. Интрига крутится вокруг статьи, которую должен написать Anatolij Pavlovicvh. Статьи о Сальвадоре Дали.

Суханов — крупный функционер, главный редактор искусствоведческого журнала, бывший… талантливый художник. Как я понял, самого главного советского журнала, в котором пишут о живописи, отстаивая как единственно правильную генеральную линию партии на универсальный для всех видов искусств художественный метод, одобренный свыше… Увы, история со статьей, в которой формалист Дали должен быть разоблачен, а его живопись объявлена буржуазной диверсией, совсем из других лет... К концу восьмидесятых партийным идеологам было уже не до Дали. Именно в те годы даже официальные издания начали потихонечку гордиться русскими отцами авангарда — Василием Кандинским, Казимиром Малевичем, состоялась выставка Дали в Музее им. Пушкина с длиннющими очередями желающих на нее попасть. Дали к тому времени уже можно было ругать за китч, а не за формализм. Так что Грушина опоздала с подобной интригой лет на двадцать.

И тем не менее — за здравие.

Чем больше я вчитывался в роман, тем меньше меня раздражало все вышеописанное. Потому что роман этот, на самом деле, на одну из вечных тем — с легкой руки Юрия Трифонова мы давно используем термин “вечные темы”, так что нет надобности объяснять, что это такое. Вечная тема “поэт и царь” модифицируется, но не исчезает из актуального времени. Творец всегда был существом зависимым. Когда-то — от власть имущих, от господствующих идеологий. Сейчас он зависит от черни — рейтинги правят бал повсеместно. Впрочем, и традиционная зависимость никуда не делась: зависит и от денежных магнатов, и от чиновников, которые решают, кому и за что дать грант. Вот почему временной сдвиг в романе не так уж важен. Здесь у Грушиной получилось. Я верю в драму героя, выбравшего комфорт. Конфликт романа даже глубже: Суханов выбирает “чечевичную похлебку” ради любимой женщины, которая становится его женой. Автор таким образом утверждает: люди важнее идей, и поэт в любой стране, не только в России, должен быть только поэтом. А если он “больше чем поэт”, тогда это — “страна рабов, страна господ”, как писал один из “больше чем поэтов”. Но Ольга Грушина развила вечную тему “поэт и царь” нестандартно. Оказалось, что жена Суханова — исключение из правила, по которому женщина любит в мужчине потенциального добытчика. Она выросла в семье советского функционера от искусства, придворного портретиста, добившегося за свою лояльность максимума, который власть могла ему дать. И Суханова она полюбила как раз за талант, поскольку воспитана была не номенклатурными привилегиями отца (они ведь были данностью, их можно было не замечать), а классической русской литературой (опять эта литература, будь она неладна). В семье официального богомаза выросла тургеневская барышня, которая ждала от мужа высокого горения, а не успешной карьеры. ““Боже мой, — сказал он, — ты была со мной так несчастна?”

Она невесело улыбнулась: “Несчастье, счастье — эти понятия к нам никогда не имели отношения, правда? Я не счастья искала, выходя за тебя. Нет, я мечтала о священной миссии”.

Ее слова снова зазвучали холодно и расчетливо: “Жить рядом с художником, в молитвенном восторге смотреть, как возникают шедевры, помогать их рождению, заботясь о тысячах мелочей, которые сами по себе не имеют значения, но все вместе составили бы великое, святое дело моей жизни, стали бы коротким примечанием к моему имени — навечно: “Нина Суханова, урожденная Малинина, дочь прислужника, жена гения”. Патетично, да? Все эти молоденькие русские девушки, воспитанные на романах девятнадцатого века, в поисках идола, к чьим гипсовым ногам они могли бы принести в жертву собственное вдохновение только для того, чтобы проснуться десятки лет спустя постаревшими и разочарованными, чтобы найти свои мечты разбитыми, своих мужей — заурядными ничтожествами... Однако с нами, Толя, все обернулось не совсем так, и, по правде говоря, я иногда думаю, что предпочла бы такой банальный и недвусмысленный конец тому, тому…””. Выросшая в сталинской высотке Нина Малинина хотела от мужа чего-то более интересного, чем заурядный достаток.

Есть еще одна линия сюжета, которая мне показалась удачной и не вызвала ощущения фальши. Я даже догадываюсь, почему: автор вспоминала впечатления собственной ранней юности — Грушина уехала, когда ей было семнадцать лет, именно тогда, когда и происходит действие романа. Дочь Суханова Ксения увлечена русским роком. Более того, она любит одного из рокеров. Чем-то возлюбленный Ксении напоминает СашБаша (Александра Башлачева). Но, кроме вымышленных, Грушина вспоминает и реальных героев того рок-н-рольного Золотого века, который длился десятилетие, восьмидесятые годы прошлого века, — например, группу “Аукцыон”. И наконец, в романе происходит концерт рокера на квартире у Суханова — тогда эти подпольные концерты действительно происходили — правда, несколькими годами раньше. В конце восьмидесятых рок уже гремел на стадионах — но здесь анахронизм совсем небольшой и простительный. А вот в начале восьмидесятых подобные концерты породили новое слово “квартирник”. У меня есть запись одного из “квартирников”, запись 1982 года, где поют Виктор Цой и Майк Науменко. Поют по очереди, каждый — свое, обмениваются любопытными репликами между собой и с немногочисленной публикой. Обоих героев того “квартирника” давно нет в живых, да и русский рок не очень-то жив сегодня. Как пел БГ, “Рок-н-Ролл мертв, А мы еще нет”. Вот почему я благодарен Грушиной за такую трогательную для меня частность, как описание “квартирника” тех времен. И описание удачное.

Напоследок о языке и композиции романа: последнее, по-моему, вполне удалось. Композиционно роман сделан мастерски. Рассказчик время от времени меняет третье лицо на первое, но перемены эти хорошо стыкуются между собой и в поток бессвязных обрывков, как это часто бывает в современной прозе, не превращаются.

А вот язык романа... Не зря ведь я отмалчивался до последнего. Тут у меня рискованное заявление, поэтому прошу учесть: мой английский — язык необходимого общения, а не мыслей и чувств, как это уже случилось с нашими детьми. Вот почему я вполне могу ошибаться, анализируя язык “Суханова”. И все же вот мой вывод: глубинный язык, на котором написан роман, не английский, а русский. Для английского он выглядит несколько странно, а для литературного русского — в самый раз. Здесь Грушина Америку не открывает, а продолжает линию Набокова, который писал на красивом, но несколько странном для американцев английском. Некоторые американские критики считают Набокова великим писателем именно из-за языкового новаторства, а не из-за содержания его романов. Они пишут об особом набоковском языке... Грушина не Набоков, она намного традиционнее Владимира Владимировича в своем англо-русском. Если же докопаться до глубинной составляющей языка ее романа, то это язык хорошей русской прозы девятнадцатого века. Он благороден, но старомоден. Впрочем, наиболее близок, по-моему, языку романа писатель, большую часть жизни проживший в веке двадцатом. Но никакого противоречия здесь нет, поскольку писатель этот своей прозой закрыл именно девятнадцатое столетие, Золотой век русской литературы. Читатель, я думаю, без труда догадался, что речь идет о Бунине. Опускаю английский вариант для краткости: “Потом она повела его в сад. Вместе они бродили по дорожкам, вьющимся между цветниками, овощными грядками и кустами крыжовника. Она показывала ему пылающие желтым и оранжевым цветы календулы, охапки хвороста в яме за сараем, где двумя днями ранее она заметила старенького ежика, и гладкие, как полированные, листья редкой чайной розы, усыпанной готовыми распуститься бутонами. Он отставал на шаг, кивал головой, когда она называла не знакомые ему растения, и, казалось ему, чувства его были настроены в тон с самыми незаметными переменами, происходившими во Вселенной: с прохладой, постепенно овладевающей травами, с первым намеком на вечернюю влажность, прокрадывающуюся в воздух, с самим размеренным течением времени, с его цветом, в котором зеленое золото колышущейся листвы ветреного предвечерья сменялось прозрачным лиловым серебром, с тонкими колечками дыма, поднимающегося над соседской крышей, с запахом горящих листьев, придающим терпкости воздуху”.

Ну и совсем уж напоследок вот о чем. Рискуя не получить ни от кого никаких премий: ни от иудеев, ни от христиан, ни даже от дзен-буддистов, я о религиозных исканиях авторов и их героев вообще никогда не пишу. Но, понимая, что нехорошо это как-то, должен отметить, что в романе Грушиной есть Бог. Он упомянут в заключительной главе, которая слабее, чем весь предыдущий текст. Увы, эта глава написана, и из нее выясняется, что, конечно же, главный герой пришел к Богу, и тот сверху осеняет его возвращение в лоно духовности и творчества. Мне лично в моем восприятии романа гипотеза о существовании Бога никак не мешает и не помогает.

Я ничего не написал о самой Грушиной, но как раз о ней, а не о ее романе уже довольно подробно рассказано на русском языке в нескольких изданиях. Могу порекомендовать, скажем, ее интервью в “Известиях”: http://www.izvestia.ru/culture/article3092875. Там и про мужа, и про все остальное, что полагается сегодня знать про выпускников “Фабрики звезд” и новых писателей. Правда, корреспондентка романа Грушиной не читала, но кому он нужен, этот роман?