Александр Уланов

Вадим Месяц. Правила Марко Поло

Произведений, где фигурирует неразделенная любовь,— неисчислимое множество. Но среди них редки те, где ситуация показана с точки зрения того, кто эту любовь не разделяет. “Евгений Онегин” разве что — а дальше нужны уже раскопки в памяти. А ведь это тоже трагедия — чувствовать открытость, обращение к тебе другого человека и свою неспособность на это обращение ответить. Любовь — дар, как его отклонить? Но будет еще хуже, если его принять, не имея дара в ответ. Расстояние между людьми — согласится ли одна сторона с тем, которое выбрала другая? И любят ведь не потому, что у любимого нет жены, и не за то, что он меня любит…

Место действия — не Россия, Америка, где индивидуальность человека, при всех оговорках, более развита, больше попыток понять другого, уважать его, оставлять ему его свободу, не настаивая на подчинении, растворении в близости и тому подобном. Герой книги, Роберт, — сорокалетний интеллектуал, много работающий дизайнер. Способный к рефлексии, честный, ответственный, критически настроенный по отношению к обществу, в котором живет, но вполне способный с этим обществом ладить. Женатый на русской и не изменивший ей ни разу, несмотря на нормальный юношеский разгул в прошлом. Далеко не лишенный способности воображать, представлять мир под необычным углом зрения: “в древности нас крестили на Пасху. Нас отвозили на остров Пасхи, и гигантские головы в каменных шапках смотрели, как старики опускают рыдающих младенцев в корыта с холодной водой”. И на него сваливается подросток Мони?к, дочка деловых партнеров. Девочка, которая толком не понимает сама, чего хочет: любви, секса, самостоятельности, взрослости? Продукт американской системы образования, думающий, что в году семь месяцев, — но желающий, чтобы его принимали всерьез.

Вокруг — стабильный мир, где индейцы и администрация соблюдают договор 1670 года о разделке кита, выброшенного на берег. Где хранят память — городок Пэтчог назван в честь индейского историка. Нормальная Америка, где есть и поросшие бурьяном улицы, и дебильные дети, и попрошайки. Где готовят ужин, продают недвижимость, ловят крабов. Повседневность, простодушная, как памятник на месте гибели девочки в автокатастрофе: розочки, елочные игрушки, стеклянная Мария Магдалина. И одновременно — рациональная и несентиментальная: “Мы предполагаем разделить землю на одинаковые нарезы для строительства жилых зданий или перепродать ее по частям. Памятник придется снести. Я не вижу никакого разумного повода для его сохранения”. Тоска светских праздников — барбекю, выпивка… Если на прием и позовут пианистку, то обсуждать все равно будут не музыку, а сплетни.

Человек пытается сохранить привычное течение своей жизни — но только сильнее ощущает нехватку энергии, тревогу, зыбкость комфорта и спокойствия. Растерянность от непонимания другого, от непонимания себя, изменений, происходящих с собой. Принять любовь девочки невозможно — не только из-за общественных условностей; это разрушение оснований той жизни, которую герой себе построил. Но и отвергнуть ее герой не хочет. “Она умела радоваться и восторгаться… Благодарный зритель, слушатель, умелый провокатор… Я перелистал гламурные лица вчерашней вечеринки, прочие физиономии будней и деловых встреч: подросток явно в чем-то выигрывал”. Моник — свобода фантазии. Она возмущается паромом, плавающим туда-обратно. “Я бы на его месте нарушила маршрут и ушла в открытый океан”.

Роберту не по себе от собственной успокоенности. “Неужели это я прыгал с разгоняющегося поезда на станции Вавилон, выливал кастрюлю супа на голову собеседника в качестве аргумента, сознательно приводил домой маньяков и воров?” Он и сейчас сохранил ненависть к “мерзости лимузинов и ресторанов, к блесткам на фате, галстукам-бабочкам, лакированной обуви”. Это — тоже основание мировоззрения. “Речь не только о свободе и любопытстве, но о неприятии общества и его коллективной жизни в целом”. И одно из оснований близости героя с женой — тоже здесь. Та тоже старается сохранять дистанцию от мира стандартного успеха: “Ради чего мы работаем? Мы что, рабы? Какое, к черту, благосостояние, когда моих подруг мужья не трахают месяцами”. Девочка — намек на побег. Она становится все дороже и дороже — может быть, против воли. Но с подростком говорить почти не о чем. Только мир игры. Ожидание прибытия корабля, воспроизводящего плавание из голодной Ирландии в XIX веке. Но все важные проблемы не разрешимы рассуждениями, Роберт это знает и балансирует, решая их каждый раз заново в ежедневном существовании. И еще, ошеломляя, стучится будущее — двойняшки в животе беременной жены.

А у подростка нет умения балансировать. Любовь должна быть подкреплена ответственностью и объемом души, у Моник ничего этого (пока?) нет. И необорванные полуотношения, поездки к океану, разговоры в постели сначала кажутся ей надеждой, потом изматывают, и Моник срывается, сначала начиная вмешиваться в чужую жизнь, а потом — доводя своими рассказами и истериками до самоубийства свою сестренку. “Лучше бы ты согрешил. Если бы ты согрешил, мы бы избежали большего греха”, — говорит жена героя.

И ведь действительно лучше. Видимо, невозможно уместиться в рамках только одной жизни. Видимо, могут быть одновременно разные и по-разному близкие люди, и с кем-то из них возможно то, что невозможно с другим или другой, и нужно принимать эту другую жизнь близкого человека. Но многие ли готовы с этим согласиться? И Роберту остается только слушать, как занимаются сексом за хилой стенкой мотеля. “Моник, ты хотела только этого? Всего-навсего? А тебе что, Роберт-Роберт, было жалко? Ты жадный? Надменный? Деревянный?” Ведь секс — только начало узнавания. Может быть, Моник через некоторое время оставила бы Роберта сама. А так — новый, еще больший срыв, похищение детей любимого, за что — тюрьма. “Не выдра ты священная, Моник, не царица Савская в шелках и облаках, а просто драная кошка… С тобой одной мне и было хорошо. Только про тебя и вспомню… Черная пророчица средь бледнолицых мошенников, узаконенных провидением и Конституцией”.

И, видимо, любое общество фальшиво и ложно именно потому, что оно — общество со своими стандартами. Что уже младенцу ясно. “И вода ваша наполнена злом, потому что вы крестите нас в смерть. И лицо мое глядит на восток, когда сорокалетний старик Джонатан опускает меня в металлическую лохань, и я хочу нахлебаться этой заразной воды назло всем, потому что не знаю первородного греха и не нуждаюсь в возрождении”. Но как вести жизнь в качестве участника социума, соблюдать его правила игры — и в то же время не умереть от скуки клишированности этого социума? “Если относиться к происходящему с легкостью, пусть и не лишенной ответственности, ужаса рутинного бытия можно избежать”.

В книге есть другой вариант свободы. “Карина не терпела бычьей серьезности самцов и старалась сохранять взаимные действия на грани шутки, мучительной, долгой, готовой вот-вот вырваться из-под контроля шутки, подтверждающей, что в нашей жизни не может быть ничего серьезного”. И в то же время — внимательность, доброжелательность. “Я не чувствовал с Кариной ни мук совести, ни смущения, ни греха. Она была единственной абсолютно натуральной особой, встреченной в моей жизни”. С Кариной Роберт действительно “изменяет” жене, вовсе не преследуемый, сам приходя к ней, в смятении и растерянности от происходящего. Но Карина его не любит — и может ли она вообще кого-то любить? Ее легкости не хватает тяжести, серьезности. Опять неразрешимая проблема, необходимость балансировать.

В аннотации, видимо, в рекламных целях, книга Месяца обозначена как “Анти-Лолита”. Но Набоков удерживается в рамках, с одной стороны, частного случая, с другой — литературной игры. Выбор — вне этих рамок. Месяц ближе к вопросам, которые встают иногда перед каждым, кто пытается жить своей, а не стандартной жизнью. В некотором смысле его книга даже скандальнее — например, для тех, у кого любовь неотделима от чувства собственничества, а таких великое множество.

А дело в другом, в далеких и интересных, как у Марко Поло, странствиях в поисках себя и любимых. Все-таки мир — только те, кого мы любим. И реально существует только дрожь от прикосновения.