Александр Уланов

Евгений Бунимович. Ежедневник

Все-таки стихи — только одно из проявлений личности, один из способов более интересной жизни, не более (хотя и не менее) того. В книге поэта Евгения Бунимовича стихи начнутся только со 179-й страницы. Прежде — проза о времени (книга оформлена в эстетике едва ли не 1950-х — серый картон обложки, коричневая полоса склейки у корешка). Времени родителей, когда за шикарное платье, заказанное в дни траура по вождю, можно было угодить во враги народа. Времени автора, когда улыбка рассматривается как гримаса, искажающая внешний вид (и мешающая идентификации гражданина на паспорте), а бордюры могут сделать из старых могильных плит. Проза о независимых людях, которые нужны всегда, а в такие времена — в особенности. Кирилл Ковальджи, старавшийся помочь таким поэтам, которые не то что печататься — существовать в СССР не должны были. Нина Искренко, устраивавшая литературные акции в “Макдоналдсе” или палеонтологическом музее, писавшая “поперек и по диагонали”.

Бунимович не уговаривает себя и других быть гражданином — он им является. Преподавателем математики и депутатом Московской городской думы. Именно гражданином, не уклоняющимся от болевых точек современности — образования и политики, формирования личности и ее поведения. “Не в самих дробях дело, а в умении (или неумении) точно воспроизвести последовательность действий, предварительно осознав их суть и логику, в умении отличать верное от неверного… Людьми, не умеющими логично рассуждать, отличать доказанное от недоказанного, куда легче манипулировать, вешать им лапшу на уши, втягивать в разнообразные экономические или политические МММ”. Лучше преобразовывать школу, чем тратить гораздо большие деньги на борьбу с подростковой преступностью и наркоманией. Причем само по себе улучшение финансового положения школ и вузов ничего не даст, если “с помощью современных технологий более эффективно и интенсивно будет воспроизводиться рутина и мертвечина”. О чем говорит умение сдавать экзамены — о знании предмета или о готовности к работе в стрессовой ситуации? Ученики не учатся, а готовятся к экзаменам, учителя — как тренеры. Как ученик, приученный к списыванию — или к тому, что для поступления в институт нужны не столько знания, сколько репетитор из этого института, — будет потом честно платить налоги?

Неважно, где работает человек. Важны честность, ответственность, логика. Это и должна помогать формировать школа. Помочь человеку раскрыть себя. “Мне больше хочется, чтобы они были такие, как они” — а не как я. Есть дети, которые считают формулу верной потому, что она написана на обложке учебника, — и есть дети, которые понимают, что в Греции появилось умение доказывать, потому что там была демократия, а в Египте не появилось, потому что там был фараон. Радуют ученики, способные уже в семь лет думать, а не принимать вместе со всем классом условия задачи. Если Иа-Иа Пятачком подарено 8 шариков, а Винни-Пухом 7, из этого вовсе не следует, что у Иа-Иа 15 шариков, так как неизвестно, сколько их у него было до этого. Такие ученики уже не склонны позволять командовать ими как вздумается. Родители тоже становятся личностями — и понимают, что учительница не имеет права оскорблять ребенка, а сделав это — обязана извиниться. А в школе (за исключением немногих лицеев-гимназий, общей картины не спасающих) личность продолжают выкорчевывать с малых лет. Американец удивляется знаниям российских учеников — но и тому, “почему при таких ребятах у вас такие проблемы?”. Бюрократическая система не умеет и не желает использовать человеческие способности, они для нее скорее опасны. Мир под властью мафии — убогий и облупленный, не только в России, но и в сицилийском Палермо, где угодно. А государственное преступление — это и преступление, совершенное государством. Например, эксплуатация инерции порядочности, не позволяющей, несмотря на микроскопические зарплаты, учителям бросить учеников, а врачам — пациентов. Подвыпивший старик в метро от милиционера не уйдет, а перед чиновником-взяточником тот же милиционер будет стоять навытяжку. Причем опять-таки в любом государстве силовые структуры сомнительны — и во Франции, где воры скоординированы с полицией так, что кое-что из украденного могут и вернуть по ее требованию. Тем важнее прозрачность власти, контроль над ней. Политика может быть и не грязью, если она проводится открыто. В общий узел переплетены и скульптура, и память. Мемориален каток на Патриарших прудах — а не дорогое помпезное сооружение. А скульптура Церетели хороша разве что как тренировочное сооружение для скалолазов — или экспонат в клетке зоопарка.

И здесь наконец появляются слова о поэзии. Новой поэзии — стремящейся вырваться не только из обязательного советского одобрения режима, но и из хорового диссидентского его отрицания, “от хрестоматийного что делать? и кто виноват? к универсальным, последним вопросам бытия”. Отказывающейся от черно-белого мира, переходящей к оттенкам. “Попытка узреть новую гармонию в растерянности и хаосе, во всей разнородности и разномасштабности окружающих объектов, поиск иного взгляда и метода описания”. Отказывающейся от дешевой популярности. Если на Ерофеевские чтения в электричке сбегаются телевизионщики — лучше помянуть Веничку в подъезде у Чистых прудов. И с Бродским общение лучше — в стихах, а не в зале на его вечере.

Это еще не поэзия, но необходимые условия ее — честность и наблюдательность. Чувствительность к имитации — “авангарду Киевского района”. Бунимович достаточно критичен и к тем, кого любит. Он понимает, что многие современные поэты еще слишком связаны с СССР — пусть хотя бы формированием в ненормальной среде, в оторванности от мировой культуры. “Мы — последнее, замыкающее одновременно трагический и фарсовый круг поколение советской поэзии. Все-таки мы скорее от тайги, чем до британских морей”. Иван Жданов, сотоварищ Бунимовича и по студии Ковальджи, и по московскому клубу “Поэзия”, тоже скажет: “Я не ветка, я только предветвие”. Но и будущее несет проблемы — и грусть, например, по поводу переработки Д.А. Пригова публикой в комедию, поп-звезду.

Облик поэта с кудрями черными до плеч, с пером в одной руке и стаканом водки в другой окончательно ушел в область массовой культуры. Поза Бунимовичу абсолютно чужда. “Стихи я пишу ввиду безысходности / во время проведения контрольных работ”. И в его стихах больше сомнения, чем в прозе. Может быть, потому, что там он объясняет вещи очевидные — и редкие скорее из-за нежелания и неумения принять их, а не из-за их сложности. А стихи — лаборатория вопросов, где готовых ответов порой и быть не может. “Был выбор сделан или удачен? / был голос вечен или не очень?”

Мир — все тот же. “Родина в крови” — в крови у человека или залитая кровью? Лужа, в которой не отражается небо. “Наверно музыка ушла / жизнь возвращается к нулю”. Время уходит на ежедневную рутину — в присутствии смерти (“возраст / это когда / дожить до утра / не всегда получается”) и в предчувствии беды (“броня крепка и танки наши быстры, / и что вас ждет, мои ученики…”). Но человек не должен спрашивать, “с кого бы / делать свою человеко-жизнь”.

Бунимович стремится взломать язык устойчивых сочетаний. Да, человек красит место — “если конечно оно свято / пусто / и не бывает”. Для “последних вопросов” пока есть только язык канцелярий, надо суметь сказать о красоте мира на нем, а там, может быть, и язык изменится. “А на закате такая в пруду / позолота / что и не дать / и не взять / и не снять / с депозита”. Сказать об индивидуальности и сложности. Вот Патриарший пруд: “Лужа во всем сталинизме оград, / рыночный коврик с двумя лебедями, / пыльная буря в граненом стакане, / господина Малевича сточный квадрат…”. Потому что человек действительно способен сделать место своим, не только Арбат или дворики старой Москвы, но и родные Бунимовичу панельные коробки — это зависит от человека больше, чем от места. А родное и память о нем, в свою очередь, поддерживают человека. “Да хранит нас Неглинка, текущая в венах, / потому что на карте Москвы ее нет”. Мелочь — бесконечно малая, указание на огромность суммы, мира. “Даже выдох блииин / не что иное как краткая форма выражения / невозможности измерить / расстояние от бесконечности до нуля”. И есть чудо — общий перпендикуляр скрещивающихся прямых, невозможный на плоскости.

Человек продолжает жить. Восхищается способностью американцев к самоорганизации, когда трехсоттысячная толпа после зрелища спокойно и без заторов расходится. Возмущается ростом безграмотности, когда министр говорит о падении курса рубля за год на тысячу процентов (хотя процентов всего-то сто). Старается стать на место ученика — отсидев с классом восемь уроков, очумев от избытка информации: “жирондисты вступили в реакцию с арксинусами, галогены выступили против геосинклиналей, а парнокопытный амфибрахий выпал в белый творожистый осадок”. Честно и хорошо делает свое дело учителя и депутата (проводимые в Москве раз в два года осенью фестивали поэзии многие литераторы между собой называют “фестивалями имени Бунимовича”, потому что без его усилий этих фестивалей просто не было бы). Так же честно и хорошо пишет стихи. Ничего особенного. И в то же самое время — замечательно.