Дарья Маркова

Евгений Попов. Опера нищих

“Опера нищих”, нищие… а где сума — там и тюрьма, где тюрьма — там и жаргон, а где жаргон… Граждане! Тут же сплошное “непонятное”! Когда отдельные рассказы из этого ныне-сборника печатались в “Вестнике Европы”, автор еще подсказывал, о чем читаем: “Старик и скважина. Рассказ на производственную тему”, “Приторный ад. Рассказ о любви” или “Без хохм. Рассказ о бедных людях”. Впрочем, начиналось все уже тогда: уже в 2002 году появился “Materia. Рассказ о непонятном”, к которому позже присоединится еще десяток вошедших в эту книгу. И добро бы это было только наше общеязыковое, общечеловеческое непонятное, так нет, нравится автору выражение из блатного жаргона “попасть в непонятное”. То есть (первая версия) в неприятности или (версия вторая) туда, где живут не “по понятиям”. Третья версия, конечно, тоже имеет силу: попасть туда, где все непонятно. А “непонятно в мире вообще все”, говорится как раз в рассказе “Materia”.

“Materia — это что? — спросил Хабаров.

— Materia — это по-русски будет материя, — ответил Гдов.

— А что такое “материя”?

— Да что хочешь. Хочешь — ткань из шерсти, хлопка и шелка, хочешь — содержание в противоположность форме, хочешь — объективная реальность, данная нам в ощущениях и существующая вне зависимости от них”.

Вот об этом обо всем и есть рассказы, о materia по-русски, о непонятном мире, о реальности, просто о жизни, если угодно. Эту жизнь-материю Евгений Попов и живописует, что в рассказах, что в беседах, составляющих вторую часть книги (почти в каждой из них Попов подчеркивает, что это не интервью: “Хочется просто поговорить о том о сем, о жизни, например…”), что в публицистических “Случаях”. Так что тема предельно широка, изложение — алогично и иронично, “ведь если к жизни относиться всерьез, то логичнее было бы повеситься, правда?”. Это и пытается сделать один из персонажей, вернее, одна из них, “тонкая персона”, жена бывшего диссидента, а ныне — риелтора-демократа (все у нее есть, “только духовность утрачена”). Правда, в “Опере нищих” человеку и повеситься-то не дадут спокойно — обернется дело фарсом, а не трагедией или драмой: прочитает кошка хозяйке лекцию о грехах смертных, грянет гром, глянет на “бедную самоубийцу светлый лик нерожденного ребеночка”, пошатнется Ульяна Владимировна на стуле, рухнет на пол… но “совершенно не повредится”. Надо сказать, как только персонажи вступают с жизнью в слишком серьезные отношения, тут же вмешивается автор, а то и не один — ведь, кроме самого Попова, на страницах сборника вовсю действует и его, так сказать, alter ego, писатель Гдов.

Литератор Гдов и его друг, безработный Хабаров, — “старики”, как иронично именует их автор, используя привычное обращение шестидесятников, — появляются почти во всех рассказах “Оперы нищих”, причем Гдов часто выступает в роли автора.

Возвращаясь к мысли о том, что происходит, когда персонаж начинает слишком серьезно присматриваться к жизни (или она к нему?), повторю: тут-то и вмешивается писатель. Так что, если “КОНКРЕТНЫЕ ПАЦАНЫ” (выделение авторское) и заставят Гдова с Хабаровым “для порядка” выпить по бутылке водки, а те после этого сядут за руль да поедут кто куда, то потом непременно выживут, хоть и “залягут на месяц по дешевым больницам”. Но аварии что, вот если даже Хабаров и прыгнет с Ласточкиного гнезда, то тоже уцелеет, конечно, и еще тут же найдет за подкладкой пиджака давно потерянные в недрах собственной квартиры семь тысяч долларов. А если другой персонаж, преданный в одночасье женой и любимой партией, решит прыгнуть с вышки на Воробьевых горах, в полете перерезав себе горло, то не прыгнет, конечно, а пойдет с другими правоверными коммунистами работать “для конспирации и будущего в сортир “Надежда””. Или отстоят Гдов и Хабаров очередь в обменнике и, войдя в заветную дверь, попадут во всю русскую историю ХХ века задом наперед — от брежневских времен, да через Лубянку, да в Ялту 1904 года… Но деньги в конце концов все-таки обменяют — в настоящем, “25 мая 2005 года от Р.Х., в тот самый день, когда на Москве вдруг погас свет”. Или миллионер, чья жена вдруг возжелала “роллс-ройс”, стукнет по зеркалу, желая побить стоящего перед ним нахала, а оно даже и не разобьется. Или те же, те же, те же Гдов и Хабаров вознамерятся с женами пойти на мюзикл, но и туда не попадут, а так и просидят в баре, ведя разговоры за жизнь (“ЗА ЖИЗНЬ”, как написал бы Попов), ожидая любимых женщин. Немолодые, но красивые, мудрые и пьяные они появятся часа через полтора, пританцовывая в обнимку друг с другом в свете уличного фонаря. Кстати сказать, разговор, который тем временем вели в баре их мужья, тоже был очень похож на танец со своей сменой фигур: “Меняй тему, меняй”.

Рассказы, беседы и случаи, входящие в книгу, изначально не составляли единства, так что не вполне понятно, насыщены они лейтмотивами и рефренами или просто повторами излюбленных слов, словосочетаний, предложений, ситуаций. Тем более что некоторые из них встречаются еще и в текстах, не вошедших в этот сборник. Речь, конечно, не о фирменной присказке “город К., на великой реке Е., впадающей в Ледовитый океан”, а, например, о несколько раз возникающей фразе: “Сколько горя за каждым освещенным российским окошком” — при этом говорящий обычно теребит в кармане пачку денег, а то и в зубах ковыряет после посещения ресторана. Или о словосочетаниях “попасть в непонятное”, “небо в алмазах”, о повторах повторов, вроде “писатель — он и есть писатель, он и есть писатель, он и есть писатель, как сказала бы Гертруда Стайн”. Или: “А ты зачем меня непонятное спрашиваешь — “ЧЕГО ВСЕ ЗНАЧИТ”, как будто сам не знаешь”. — “Чего?” — “Того, что все это значит”, — “А что все это значит?” — “То и значит, что значит…”. И все это словно с приплясыванием и пританцовыванием, игрой и “кунштюками”, с нарочито банальными, часто ненужными, хотя и неожиданными, ничего не объясняющими комментариями. Как гримасы перед зеркалом. “Лирический стеб с эманацией и экзистенцией”.

В целом впечатление от писаний “самого веселого анархиста современной российской словесности”, как любят именовать Попова: нравится, но читать очень муторно. Записывая слово “муторно”, испытываю непреодолимый стыд даже не перед самим автором — перед фотографией веселого человека, напечатанной на обложке книги. При этом думаю о строчках из воспоминаний Евгения Попова о Фридрихе Горенштейне, точнее — о некой студенческой свадьбе, где, пишет Попов, “товарищи, полагая, что я — “юморист”, выбрали меня тамадой, и все закончилось смертной тоской, дикой дракой и битьем посуды в нищем московском кабаке”. Ощущение от этого веселья именно такое.

Об авторе любят не только говорить “самый веселый анархист”, но и вспоминать в связи с новым сборником “Трехгрошовую оперу” Брехта, Попов в свою очередь не устает поправлять собеседников, ссылаясь на Джона Гея и его “Оперу нищего”, к которой есть прямая отсылка в последнем “Случае”: “К моему счастью и облегчению, я застал в этом переходе весь прежний состав труппы попрошаек, готовых хоть сейчас сыграть в музыкальном спектакле “Опера нищих” по одноименному произведению английского драматурга Джона Гея (John Gay, XVIII век), если таковую актуальную до сих пор трагикомедию кто-то вознамерится восстановить в виде мюзикла на московской сцене”.

Смысл, известное дело, в подтексте: “Тщательно исследуйте подтекст, но если и там ничего не найдете, то я не виноват. Я ведь старался. Я ведь все старался, старался, старался, как и любой бывший советский человек…” — поэтому мы найдем в сборнике нищих не только в буквальном, но и в библейском смысле, а еще прямейшее и неоднократное сопоставление нищих и писателей, которое при желании тоже можно возвести к Гею: “Нищий. Если бедность — патент на поэзию, никто не усомнится в том, что я поэт. Я состою в труппе нищих и участвую в представлениях, которые она еженедельно дает в Сент-Джайлз. Мне платят там скромное годовое жалованье за мои пьески, меня в любое время накормят обедом; большинство поэтов не могут похвастаться даже этим”. Писатель Гдов: “Однако это совершенно не волнует НАСТОЯЩИХ настоящих писателей… которые несут крест, не замечая его. То есть по-прежнему зарабатывают на жизнь чем придется” (подглавка, где произносятся эти слова, так и называется “Гдов, оказывается, несет крест. Кто бы мог подумать!”). В денежной теме, постоянно иронично варьирующейся и повторяющейся, тоже выражается столкновение с materia, с реальностью, данной в ощущениях.

При этом если автор или персонаж пристально вглядывается в какой-то предмет (“Смотреть действительности в лицо не мигая!”), тот так и норовит “раскрыться” и рассказать о себе больше, чем это видно невооруженным глазом. В результате в пределах одного предложения мир обрастает сначала деталями-предметами, потом историей: “Филарет Назарович не выдержал и постучал тускло отливающим ножом фирмы “Золинген” по хрустальному графинчику отечественного производства, выполненному патриотами города Гусь-Хрустальный в форме бывшего центрального здания КГБ, Комитета государственной безопасности, учреждения, что, переменив название, и по сей день существует на Лубянке, некогда Феликса Дзержинского, площади, но является также и основным спонсором международных игр “Юный плюралист” имени академика Сахарова”.

По ощущению, перед нами снова комментарий к эпохе — недаром в ответ на вопрос о том, почему это “опера”, Попов сослался на “Шум времени” Мандельштама: так оно, наше время, шумит, так его слышит автор. И если рассказы были его “сольными номерами”, то в беседах “слушателей” уже двое.

Заголовки многих бесед не просто информативны, они создают образы тех, с кем общался автор: “Пунктир помыслов и сердечного излучения” — Белла Ахмадулина; “О новой России и старых соблазнах” — Никита Струве, “Разрушили Советский Союз и всю парфюмерию выпили” — слесарь-сантехник-вахтер Хомяков; “Отцы, по домам, или Звездный билет, но куда?” — конечно, Василий Аксенов. Менее яркие в этом смысле названия достались разговорам с Владимиром Войновичем — “О пиве, о налогах, о любви” и с Фрэнсисом Грином — “Вот придет англичанин”. Интересно, что по названиям (только по ним!) наиболее безлики вылазки в область смежных культур — музыкальной и языковой: беседа с лидером группы “Ленинград” Сергеем Шнуровым (“Такой вот шоу-бизнес”) и венгерским писателем Петером Эстерхази (“Такой вот кубик-рубик”).

Беседы оказываются еще и перевалочным пунктом на пути от фикшн, рассказов, к документалистике, к “Случаям”. И тут, пожалуй, ни при чем ни Хармс, ни Петрушевская; вымысел излишен, ирония чаще всего неуместна, разве что как средство самосохранения. Это репортажи Попова-публициста, реальные истории о гримасах “бывшего социализма” и “неокрепшей демократии”, наблюдаемых в Воронеже и Ярославле, Красногорске и Перми, Саратове и Москве. Часть из них тоже уже публиковалась раньше с подзаголовком “документальная проза”. “Гражданин живет с государством как кошка с собакой”, — говорил Попов в одном из интервью (“Книжное обозрение”, 04.03.2006). “Случаи” в основном о том, что происходит, когда миры человека и государства все-таки пересекаются. Пересказывать сюжеты не буду, вспомню только один фильм 1989 года, “Две стрелы. Детектив каменного века” по пьесе Володина, и его главного героя Ушастого, обвиненного в убийстве. “Если ты не убивал, то кто тогда?” — спрашивают у него, и Ушастый вызывается найти убийцу. “Но ведь это тебя самого подозревают! Как же ты будешь искать?” — “Значит, я буду очень стараться”, — простодушно отвечает он. В “Случаях” то и дело жалобы на N. передают на рассмотрение N., только вот это не Ушастый, а, скорее, Человек Боя или Красноречивый, уж они разберутся, а Ушастые могут стараться сколько угодно. Как все “бывшие советские люди”.

Последний “Случай” (собственно, “Москва. “Опера нищих”, или Случай на станции “Б””), вроде, и в целом не так печален и пронзителен, как остальные, и заканчивается на иронично-оптимистической ноте, которой, кстати, не было в журнальном варианте: “Писатели нынче тоже живут свободно, как и весь описываемый ими народ”, а чтобы было не так пафосно, есть там еще и Р.Р.S.: “А когда я окончательно вышел на поверхность со станции Б., то обнаружил, что с принадлежащей мне машины неизвестные злоумышленники свинтили за это время фирменный знак фирмы “Опель”. Думаю, что это тоже знак новых времен. При социализме у меня бы украли “дворники””. Но от этой ироничной оптимистичности и веет тем самым весельем, в разгар которого тянет негромко повыть.