Инна Лиснянская

Чего хочет «простой читатель»?

От редакции | Это письмо Инны Лиснянской адресовано Наталье Ивановой и является откликом на ее статью “Ultra-fiction, или Фантастические возможности русской словесности” (“Знамя”, 2006, № 11).

Дорогая Наташа!

Спасибо Вам за справедливую, основополагающую, открывающую журнальный номер статью о необходимости сближения жанров, высокого и низкого в русской словесности, реалистичного и фантастичного, наконец, — детективного и сказочного. Меня эта статья взволновала и разбудила во мне некоторые мои давние размышления. Вы как бы подтвердили мысль Есенина “Розу белую с черной жабой / Я хотел на земле повенчать”. Ему, думаю, хорошо видевшему, в какую пропасть, в какое болото затягивает советского писателя, да и его самого в некоторых вещах, горько затосковалось. Так Есенин, вероятно, понимал неосуществимость своей мечты и таким же видел будущее, где роза белая никак не сможет повенчаться с черной жабой. С Есенина я начала не случайно, ибо он любим читателями разного толка и диапазона. Вы приводите строку Слуцкого: “Будущее, будь, каким ни будешь…”, но это, если это не относится просто к теме выживания, то в отношении к искусству — полная капитуляция. Вот с чего может начинаться неозабоченность будущим словесности, пренебрежение к читателю. Но, думаю, Слуцкий имел в виду простейшее: жить во что бы то ни стало. И я постараюсь письмо мое к Вам свести к простейшему, почти к примитивному подтверждению Ваших тезисов, но и к некоторому возражению.

“Как в грядущем прошлое тлеет, так в прошедшем грядущее зреет” — эта формулировка Ахматовой всеобъемлюща, хоть и не пристегнута к текущему дню, где, между прочим, Вы называете столько замечательных имен современников, что о литературе можно было бы и не беспокоиться вовсе. Но Вас правильно тревожит массовый или попросту широкий читатель. Нет, нет, это не он нас, писателей, покинул, это мы его бросили, кинули, опустили. Чего хочет сегодняшний, да и вообще всякого времени читатель, к примеру, такой усредненный, как я, не шибко образованная? Хочет правды, справедливости, любви и сказки. Как в утопии, так и в антиутопии. И реальная действительность, и справедливость, и любовь, и сказка — все требует фантазии. И в разное время любое из названного в разной степени, а иногда и в одинаковой, читателю необходимо.

Понадобилась в тяжкое время войны фантастически-военная сказка — и появился “Василий Теркин” Твардовского. Изголодался читатель по бытовой правде, той, где, по слову Булгакова, “квартирный вопрос” способен убить — и появился “Обмен” Трифонова. Увы, утопический роман Платонова “Чевенгур” с его фантазийной антиутопией, читатель не смог прочесть вовремя, как и “Роковые яйца” Булгакова, упоминаемые Вами. Даже в “Иване Денисовиче” Солженицына читатель, взыскующий правды и справедливости, возможно, восхитился и фантастичностью энергии зека.

Вот и был читательский бум в начале перестройки, когда все запрещенное хлынуло на страницы журналов и выходило отдельными книгами миллионными тиражами.

Но чем ответил на этот бум современный писатель? Свою брезгливую реакцию на продажность лживого соцреализма такой писатель распространил и на драгоценную русскую литературную традицию, занялся ниспровержением классики и провозглашеньем не только “искусства для искусства”, но и попытками утвердить некую высоколобую, элитарную литературу, развел такую заумь, что читатель отшатнулся. Отдельные тусовочные группки сплотили против себя читательскую массу. Да и время этому споспешествовало. По слову Платонова — “читатель густо попер в литературу”. И по сей день прет. И конечно, этому способствует и нынешнее время беспредела и рыночной экономики. Пишущий Читатель начал заполнять лакуны жанров, таких, как детективный и мелодраматический, так как читающий читатель жаждет справедливости и сказки, и счастливой любви, не ограничиваемой лишь одной телесностью ниже пояса. В мире заказных убийств и коррупции читающий читатель отдыхает на детективе, где преступление в конце концов раскрывается и сказочно торжествует справедливость. Можно ли назвать такого читателя дураком? Ни в коем случае. Дураков так же мало, как гениев и крупных талантов. На днях я перечитала фантазийно-реалистический роман Юза Алешковского “Кенгуру”, — как он точно описывает подобного читателя или зрителя детективов! В романе, в гротескной фантасмагории, есть такая сцена: герой повествования смотрит фильм, где он по принуждению гэбистов играет роль преступника. И вот Фан Фаныч азартно следит за тем, как выслеживают преступника, и так заражается этой слежкой, что уж не дождется, когда уж наконец-то, его, Фан Фаныча, выследят и схватят. Так же люди следят за мелодрамой, каждый в силу своих запросов и образованности. Любя почти всегда запретные в нашей литературе эротические моменты, читающий читатель мечтает и о возвышенной любви, и вот пишущий читатель преподносит читающему дешевую мелодраму, и все из-за того, что мы, высоколобые, ошибочно пренебрегли этим жанром.

В перечне имен Вы правильно вспомнили Виктора Пелевина. В чем же его успех? А в том, что интуитивно или обдуманно, это мне все равно, он учел читателя. Какую же фантазийность он преподносит? А всякую и для всех, — тут и интеллектуальность, и эротизм, и черты детектива, и даже — высшая, хоть и крайне жесткая, справедливость сказки. Например, из “Священной книги оборотня”. Это успешная попытка черную жабу так повенчать с розой белой, чтобы в каком-то смысле она превратилась в царевну-лягушку. Я ограничиваюсь одним всего именем, ибо меня на письмо к Вам толкнуло вовсе не желание проанализировать произведения наших талантливых современников, а все жанровые и стилевые пункты-тезисы, пронумерованные Вами, по венчанию розы с жабой, с чем я совершенно согласна. Не согласна я лишь с самым зачином Вашей статьи. Тут у меня сомнение. Его я, как сумею, изложу и прокомментирую.

Вы пишете, что “литература золотого ХIХ века и серебряного ХХ о будущем заботилась мало”. И жаль, что, цитируя “И долго буду тем любезен я народу”, Вы не продолжили: “Что чувства добрые я лирой пробуждал”. Это ли не забота о читателе? (Потом, конечно, Вы вспомните о Гоголе и о его влиянии на развитие гротескного, фантастического продолжения в русской литературе по сегодняшний день). Но почему Вы так странно начали статью? Может быть, я Вас плохо поняла? Именно золотой век в лице Пушкина проявил заботу о широком читателе. Если предположить, что Господь любит все человеческие твари, то Он посылает гению такой дар, которым гений как посредник награждает всех, как образованных, так и малообразованных, соединяя в одно целое разные жанры. Взять хотя бы “Повести Белкина”, а конкретно, скажем, “Метель”. В этой ясной, короткой повести разве не соединилась мелодрама со сказкой? И разве нет в “Станционном смотрителе” той доверительной задушевности, которую ныне клеймят “элитарные” снобы, и от которой мы, простые читатели, плачем? Да ведь станционный смотритель — это несчастный король Лир, брошенный единственной дочерью. А как ясен фантастический “Гробовщик”! Нет, я вовсе не хочу сказать, что все у Пушкина просто и ясно для любого. Отнюдь нет. Но любой читатель выбирает у Пушкина то, что доступно, ясно и любезно его уму и душе. Даже “Евгений Онегин” читается разными по-разному. Возьмем, к примеру, первый стих “Мой дядя самых честных правил”. Далеко не всем известно, что существовал (точно не помню) то ли титул такой, то ли было звание такое для дворянина. “Честных правил” обычным читателем воспринимается хорошо, читатель радуется ироничности. А для другого ироничность стиха возвышается определенностью, точностью. Так вот гений потому и гений, что он для всех. Скажем, искушенному читателю не столько может быть интересен сам сюжет, сколько авторские отступления, чью красоту воспринимает и малосведущий — пусть не эрудицией, а чувством прекрасного, заложенного почти в каждой душе. И все же совершенно неискушенного читателя волнует более всего сюжет. Сколько раз я слышала от людей приблизительно такие слова: так Онегину и надо, хорошо, Татьяна, хоть и продолжает любить его, а отказала: “Но я другому отдана / И буду век ему верна”, а ведь когда она, молоденькая, письменно призналась ему в любви, он ее отчитал, а вот стала важной дамой, беседующей с послом, тут Онегин и спохватился. Так одни воспринимают справедливость. А другие? Есть и любители мелодрамы, сожалеющие, что в “Евгении Онегине” нет счастливого, сказочного конца. Пушкин теми или иными произведениями всем был понятен и тем любезен народу. Во всяком случае, на моем веку, ведь я уже достаточно стара.

Пушкин так беспокоился о читателе, о многожанровости литературы, что, мне кажется, боясь не поспеть все написать, он и подарил Гоголю сюжет “Мертвых душ”. Вот какова забота о будущей литературе у великого поэта. Можно до бесконечности продолжать этот разговор и многими примерами показывать, как золотой, да и серебряный века всесторонне заботились о “массовом” читателе. Не эти ли читатели воспринимали Хлестакова как сказочного героя? Еще бы! Хлестаков никому не навязывался, его случайно приняли за ревизора, и вот попал он в фантастически богатую, для него сказочную среду и — пусть временно, но распустил павлиний хвост и смущенно-счастлив. Я уже не хочу писать о детективных ситуациях почти в любом произведении Достоевского, где тоже немало фантастического и мелодраматического. Но возьмем тему справедливости, например, у Толстого. “Массовый”, т.е. “простой”, читатель недоволен, как Толстой поступил с Анной Карениной. И я замечала, что такой читатель гораздо чаще, чем к Анне Карениной, благоволит к Катюше Масловой. И хоть, на мой взгляд, “Анна Каренина” написана во всех смыслах сильней, богаче и изощренней “Воскресения”, я понимаю “простого читателя”, отторгнутого нами. Этому читателю в “Воскресение” все кажется справедливым, — и то что Нехлюдов, будучи изначально виноватым, идет вслед за Катюшей по этапу, и то, что она его отвергает. Но к читателю, ищущему справедливости, прибавляется читатель, ожидающий мелодрамы, сказки, и ему жаль, что в конце концов счастливого всепрощения нет.

Да, если мы вернемся к нас возвышающему обману и при этом поверим в ум читателя, то избежим нас унижающего обмана: дескать, читатель — дурак. И читатель вернется, несмотря на многие соблазны телешоу, дискотеками, казино, игральными автоматами и проч. Хотя это “проч.” отобрало у нас довольно большую аудиторию, что естественно. И Вы абсолютно правы, желая повенчать розу белую с черной жабой, — высокое с низким, окружающую реальность жизни с фантазией, гротеском, сказкой. Сближение жанров нельзя осуществить одним усилием умственной воли. Наши далекие и не совсем далекие грандиозные предшественники, думаю, более чувствуя, чем осознавая свою призванность, глядели изнутри себя на Бога и на созданное им человечество. Ну, что ж, и религия во многом опирается на мифы. Будем надеяться, что миф о величии русской словесности не будет нами развеян. Миф — не пепел.

Дорогая Наташа, простите, что я в частном письме не сумела не только ответить на Ваши вопросы-тезисы, но и сформулировать свои мысли не смогла, как следовало бы. Взбудораженная Вашей статьей, я неизвестно с кем полемизирую. С Вами ли, с собой самой или же с теми, кто свое элитарное, почти наукообразное писательство выдает за эталон истинной художественности. Да, скорей всего, косноязычно спорю со снобами, защищая читателей, в чьем сословье и я состою. Всего Вам доброго и хорошего. Еще раз благодарю за очень своевременный разговор. Любящая Вас,